Так говорит мой дед; а дед знает всё, это уж точно. И про нижнюю воду, и про верхнюю, и про духов, что ходят между водами, посреди ночи. И про разных зверей, которые умерли. И даже про старых богов.
Правда, дед говорит, что боги тоже все поумирали.
А я вот думаю, что Предок Мауи жив, потому что огонь до сих пор работает. Медведи, правда, совсем его не боялись; зато пингвинов огонь отпугивает отлично. Спасибо, Мауи!
Всякие другие боги - конечно, могли и поумирать. Потому что стало холодно. И все умирают.
Но Моряка Папай точно жив; он ведь такой сильный. (А если поест шпината, так вообще). Про Папая мне рассказывал отец. Он, когда еще было тепло, плавал за море, и был у ненастоящих людей. И у них видел Моряку Папая в волшебном ящике.
Перед сном отец всегда рассказывал мне истории, про Папая и его волшебную силу, спрятанную в банке шпината. Это ничего, если Папая бьют. В конце он всегда съест шпинат, и тогда точно всех победит.
Я очень любил эти истории. Жаль, что отца больше нет.
Теперь только дед рассказывает; учит меня ремеслу. Но у него что за рассказы? Духи одни, да хитрости. "Как дух ящерицы явился морской черепахе, и оба вместе обманули духа акулы". Ага. И где теперь те черепахи? Ящерицы? Передохли все. Даже шкурки их - мужчины с голоду подъели.
Акулы, может, и живы еще, под нижней водой; только у нас лагуна давно замерзла. А вокруг лагуны - ночь и глубокие воды. И там, в темноте, рыщут злые пингвины.
Вот я и думаю иногда - может, я не из первых людей? Может быть, из последних? Потому что нас, людей, осталось всего трое. Я, мой дед, и сестра Лаи.
И еще русский - хотя он не из людей. Он на льдине приплыл.
***
Если вспомнить, беда началась с медведей.
До них все было нормально.
Племя держало собак, и свиней; шкур хватило на всех. Когда пришли холода - женщины научились делать подкладку из птичьего пуха, и было вообще хорошо.
Пока с севера не принесло эту льдину, с двумя большими медведями. Самец и самка, очень голодные после путешествия. Рыба в этих краях, наверное, плохо им подходила. Поэтому они пошли к людям.
На острове тогда оставалось десять мужчин.
Это были хорошие охотники. Только, как выяснилось, не на медведя. Легкие луки - медведей даже не поцарапали; и копья оказались слабоваты.
Но все-таки мужчины храбро сражались. Отец Маи сумел даже ранить самца; и рана оказалась смертельной. Самка покрутилась, погрызла трупы мужчин, и ушла.
Потом возвращалась, пока не доела всех.
Потом принялась за собак.
Когда медведица пришла к Маи домой, в живых оставались только они трое, и последний пёс. Дед ничего не мог сделать, потому что духов медведица совсем не боялась. Наверное, не хватало воображения.
А дом был совсем непрочный.
Поэтому Лаиа взяла копье и собаку, и вышла наружу. Она была гибкая, как пальмы до холодов; и двигалась очень быстро. Когда медведица отвлеклась, чтобы задрать пса, Лаи всадила копье прямо под ее белую лапу.
Медведица заревела, вскинулась на дыбы - и дед тоже закричал, потому что Лаи была его последняя внучка; а Маи был слишком маленький. Дед ударил себя костяным ножом в ногу, в самое нежное место, и умножил боль медведицы на свою боль.
Самка взвизгнула, рухнула на огромный зад, и, поджав лапу, захромала обратно в ночь.
Лаиа долго выслеживала ее. А когда нашла - наблюдая с ледяного гребня - увидела пингвинов.
Это были странные звери, черно-белые, ловкие и абсолютно безжалостные. Двигаясь маленькой плотной стаей, они подбежали к медведице, окружили со всех сторон, и быстро, остервенело бросались, хватая ее за ляжки. Полетели клочья и кровь.
Лаиа, похолодев, наблюдала за дракой. Она уже знала, что бегает быстрее медведицы. Но вот насчет этих тварей...
Закусив губу, девушка оттолкнулась от гребня и помчалась к дому.
Сзади донесся рев.
Потом перешел в визг.
***
Лаиа неслась, не чувствуя ног. На охоте она всегда была чуть быстрее пингвинов; но каждый раз казалось, что они настигают. До ловчей ямы, присыпанной снегом, оставалось тридцать шагов - когда справа, с топотом и шумом, на гребень вырвалась темная, чужая фигура.
Лаиа вскрикнула; не думая, метнулась влево - а чужак остановился, вскидывая руку.
БАХ! Ракетница плюнула дымом, пингвины удивленно притормозили - и ракета, полыхая, влетела в самую гущу стаи. Кто-то заверещал от ожога, остальные твари, шипя, бросились врассыпную.
Пашка согнулся пополам, пытаясь отдышаться. Ошарашенно глядел, как пингвины улепетывают в темноту - резво изгибаясь и перебирая крыльями. Баттерфляем по снегу? Пингвины? С желтыми кривыми зубами?
- Ну вы, блин, даете! - выдавил Паша.
Девушка - высокая и раскосая, смуглое лицо под меховым капюшоном - смотрела на него без всякого одобрения.
Позади нее, на гребне, показались еще две фигуры. Старик, в такой же меховой парке, вел за руку мальчишку, лет, наверно, семи.
- Русский? - поинтересовался старик.
- Мичман Пепеляев, - подтянулся Паша, по привычке вскидывая руку к ушанке. - Павел Пепеляев, - уточнил он, покосившись на девушку.
- Паи Папаи? - тихо повторил мальчик. Дед поглядел на него и покачал головой.
- Оружие есть? - спросил старик.
Мичман поглядел на пустую ракетницу; вздохнув, засунул ее за пояс. - Уже нет.
- Плохо, - сказал старик. - А водка есть?
- Пол-ящика, - смутился Паша.
- Хорошо, - сказал старик. - Пошли греться.
Повернувшись, он зашагал прочь, за гребень.
- Э-э, - не понял Пепеляев.
Старик обернулся. - Водка не замерзнет. И пингвины ее не выпьют. Охота сорвалась. А ты уже синий весь. Греться идем. Домой.
Паша развел руками, в недоумении глядя вниз, на свой прибитый к берегу плот: льдина, бочки из-под солярки, "гнездо" из брезента и перьев...
- Потом заберем, - сердито сказал старик. - Домой иди. В тепло.
Паша опустил плечи, наконец, расслабляясь. Успел подумать: тепло... и рухнул лицом в сугроб.
***
Следующие несколько дней Пашка помнил смутно.
Чьи-то объятия, влажные и горячие. Жар, свет, вонь собачьей шерсти. Заунывные песни старика. Обжигающий холод на коже - и резкий запах спирта.
Девушка подходила; морща носик, приподнимала шкуры.
Старик задавал вопросы. Он отвечал.
На метеостанцию их высадили год назад, как раз в канун Рождества. К празднику обещали забрать.
Ну, передатчик они починили, проверили. Подъели паек... Лодка в срок не пришла.
Птиц наверху, в центре острова, гнездилась целая туча. Ловить их поначалу можно было руками. Потом в ход пошли камни. Потом, разорив ближайшие кладки, Виктор полез за яйцами на утес.
Помочь ему Паша не смог; анальгин из аптечки - слабое средство при компрессионном переломе всего и сразу. Врубив на передатчике SOS, он прождал несколько дней. Потом похоронил Виктора.
Считая патроны и оставшуюся солярку, он складывал недели и месяцы. Но вместе с соляркой - вдруг закончились птицы.
Сколько-то еще возилось там, далеко вверху, на скале. Но Паша легко представил себе, чем это кончится. Внутри у него аж защемило.
Последние патроны он потратил на птиц, на бросок камня больше не подходивших. Пустые бочки от солярки - пристроил для надежности к льдине. Бережно уложил водку (хорошо, что это была русская метеостанция). Нацарапал на ржавой стене записку. Припоминая карту с синими стрелками течений, оттолкнулся от берега.
***
- Это не те пингвины, которых ты знаешь, - объяснил старик. - Они отрастили зубы. Научились бегать, не хуже собак. И нападают стаей. Видишь на берегу кости кита?
Кости белели на камнях, недалеко от замерзшего входа в лагуну.
- Они убили кита. Стаей загнали на мелководье, посадили брюхом на камни, и съели. Под конец их там копошилось не меньше сотни. А будет еще больше, - старик вздохнул. - Пока что они боятся духа акулы. Но акула ужасно злится, когда я зову ее здесь, на суше. Однажды она рассвирепеет совсем, и выест мне сердце. Тогда все умрем.
- Это же просто животные, - нахмурился мичман. - Они боятся огня, боятся дыма. Боятся человека вообще.
- Ни черта они не боятся, - вздохнул старик. - Огонь это огонь, да. Но насколько тебе хватит дров?
- У нас есть оружие! - Паша взмахнул рукой. Бутылки с "коктейлем Молотова", из водки с кокосовым маслом, стояли рядком у дальней стены. Десять штук.
Дальше, в углу, торчали три кривоватых копья.
Арсенал, блин.
Война папуасов с пингвинами...
Мичман скривился и посмотрел в окно, на мутно-серое море.
- Если б я мог вызвать лодку, - сказал он, больно сжимая кулаки. - Понимаешь, старик, передатчик работал год! SOS, на открытой волне. Флот своих не бросает; они пришли бы за мной, если б только могли. Может, их больше нет.
- Русских? - старик поднял брови. - Русские есть. Я слышу их иногда. Особенно когда выпьют, - старик усмехнулся. - Только они не слышат меня. Я долго звал мужчин. Нам нужны мужчины. Приплыл ты один.
- Какой я сейчас мужчина, - вздохнул Пепеляев. Голова гудела, будто с похмелья. Мелькнуло неловкое воспоминание - горячее голое тело, рядом, под шкурами, а он не может даже пошевелиться...
- Какой приплыл, - улыбнулся старик. - Внучка вон тоже спрашивает, какая от тебя польза. А я говорю - раз приплыл, посмотрим, какая польза.
- Погоди, старик, - покраснев, перебил мичман. - Ты, значит, слышал русских? И что они говорят?
- Да Новый Год, говорят, скоро. А выпить на борту нечего. Вот ведь начальство, так его и так...
- То есть... они в море? Живые? Флот жив?
- Духам выпить не хочется, - серьезно сказал старик. - Точнее, хочется, но по-другому. И начальство им ни к чему... Так что да. Живые.
- Слушай, а можешь сделать, чтоб я их тоже услышал? Можешь меня научить?
Старик смерил его взглядом. - Староват ты для этого, русский. Его научу, - кивнул на внука. - Если доживет.
- Ладно, дед, - сердито перебил Паша. - А сам? Можешь им сам сказать? Просто передай слова, я подскажу. Это ж флот! Они через три дня здесь будут.
- Думаешь, я плохо звал? - взгляд старика потемнел. - Здесь мои внучка и внук. Это все. Это последние люди. Когда я уйду, кто их защитит? Я хорошо звал. Слаб я стал, вот что. И вы, русские, мне чужие. Я понимаю вас; я всех понимаю. Но я вам чужой. Я и тебя-то, может, не вызвал вовсе... а так, только подтолкнул.
- Старик, - взмолился Пашка. - Да помоги ты мне. Я-то пацанам не чужой! Что сделать, чтоб они меня услышали? Что для этого надо?
- Уметь летать, - пожал плечами старик.
***
Водка обожгла нёбо. Молотком ударила в голову.
- Вот так вы, русские, и привыкли летать, - сказал старик. - Как кирпич. Выпил, взлетел - и с размаху о камень: бам.
Легче, дурень! Расслабься, разожми зубы. Найди в душе теплое. Мягкое. Самое дорогое воспоминание. Коснись его краешком - и скользи...
А лучше вообще не думай. Говори, что чувствуешь - и лети.
- Ёлка, - глупо улыбаясь, сказал Пашка. - Под потолок. Со звездой. Запах мандаринов. И Новый Год. До войны еще. Все еще живы...
Мичман открыл глаза.
Старик смотрел на него, не мигая; змеиными косыми зрачками.
- Видел я твой новый год, русский. Молодой когда был, за морем еще. И людей ваших видел. Ходят вокруг пальмы, кричат "Не-гу-реч-ка". Водку пьют. А ведь тепло тогда было. Совсем тепло.
- Водка, - вздохнул Паша, - это ж не главное. Главное - Новый Год. Главное... сказка, что ли? Ёлочка. Зажгись.
- Строй свою сказку, русский, - пожал плечами старик. - Выстроишь - полетишь.
***
Ёлка срублена из десятка заледеневших пальм. Сверху прибита маленькая крона. Потом побольше. Еще побольше.
Вместо шариков - кокосы. Цвет у кокосов один - ледяной. Но поверх налеплены яркие, веселые перья.
Племени больше нет. Некому носить наряды из перьев - на голову, на плечи, на бедра. Пусть уж хотя бы ёлка.
В отблесках высоких костров - сегодня дрова не бережем! - гордо стоит Дед Мороз. В красном, перемазанном птичьей кровью, собачьем тулупе. С целым мешком подарков. Бусы и перья; камни с просверленной дыркой; раковины каури. Приданое Лаи. Приданое всего племени.
Маленький мальчик - наверное, "Молодой Год"? - стоит возле самой ёлки. Держит за руку Снегурку - красивую, ослепительную. В лучших цветастых перьях под меховой накидкой.
Снегурочка вопросительно смотрит на гостя.
Гость сегодня один.
Крепкий, сильно небритый. Во флотском черном бушлате. С початой бутылкой в руках, и смертной тоской во взгляде.
- Понимаешь, старик, - говорит гость. - Все здорово. Классно... Но что-то не то. Знаешь тот анекдот, про поддельные елочные игрушки? Которые не радуют?
- Ты не радуйся, русский, - мрачно говорит Дед Мороз. - Ты лети. Времени у тебя, знаешь, не так чтобы много.
В темноте, на самой границе освещенного кострами круга, что-то шевелится. Черное. Белое. Слишком четкие тени, на серой подкладке ночи.
Русский отводит взгляд. Смотрит в глаза Снегурке. Отчаянно накатывает из бутылки.
Кривится от злости.
- В рожу кому бы дать, а? Может, полегчает.
Словно отвечая, из темноты накатывается шипение. Крякание. И, кажется, скрежет.
- Прости, старик, - говорит русский. - Не могу я так. Прогони их, ну?
Дед Мороз кивает, делает глубокий вдох - и, скрючившись, падает боком на снег. Пальцы скребут меховой ворот. Все бросаются к нему, облепляют, кричат... потом медленно поднимаются.
Костры продолжают гореть. Но как-то уже не так высоко.
Снегурочка выпрямляется. Смотрит гостю в глаза. Сбрасывает парку; остается в одних цветных перьях.
- Давай, русский, - говорит по-своему Снегурка. Звучит как мяукание, но в принципе всё понятно. - Лети!
- Папай, - соглашается мальчик.
- А, да катись оно всё! Конём! - орёт русский. Хватает из-под ёлки бутылки, с размаху метает одну, другую, в хрустящую крону. - Ёлка! Гори!
- Жрите, гады! - бомбы летят в темноту, в шевелящуюся черную массу. - Похер! Пляшем!
- Эге-гей! Веселая, мать, карусель! Кара-вай! Кара-вай! - схватив за руки мальчика и Снегурочку, человек в черном бушлате яростно скачет вокруг разгорающегося в темноте дерева. - Капитан! Наливай! За нас! За флот! С Новым Годом!
Когда костры гаснут, и пингвины подкатываются ближе, русский, наконец, бросает свой хоровод.
Засаживает из горла остаток, бьет бутылку об ствол - и, размахивая розочкой, с криком "в Бобруйск, земноводное!" бросается на вожака.
Пингвины облепляют его как маленькие летающие крокодильчики. Лаиа, голая и в разноцветных перьях, сшибает их рассыпающей искры головнёй.
Мальчик, в дымящейся парке, жмется к пылающему ёлочному стволу.
Красиво, - думает Маи.
Хороший был праздник.
***
РЕВУН - раздается так громко, что остров слегка подбрасывает.
Даже пингвины, разинув саблезубые пасти, невольно поворачиваются в сторону моря. Над которым, шипя, взлетают одна за другой осветительные ракеты.
Железная рыба - стоит у самого входа в лагуну. Совсем как акула-молот, думает Маи, только молот у нее почему-то сверху. А посреди молота - большой и блестящий глаз. Посмотрев на них, глаз вспыхивает лютым, ослепительным светом. Пингвины, вереща, бросаются от этого света прочь, взбегают на холм, занимают там оборону. Но свет настигает их, а следом за светом - несется что-то свистящее. Холм встает дыбом, рвется кусками в стороны.
Русский рычит непонятное, прыгает - и снег больно бьет Маи по лицу.
***
Меня зовут Маи, и я все еще жив.
Я научился встречать Новый Год. Это странный обычай, но мне даже понравилось. Было красиво, и сестра моя осталась жива.
Русский Папай тоже жив (хотя пингвины здорово его покусали).
А дед - иногда приходит ко мне по ночам. Жаль, конечно, что у него не выдержало сердце. Но дед говорит, что выучит меня и так.
Значит, истории про ящериц и черепах - мне еще слушать и слушать... Но я не в обиде, честно. Во сне мне эти истории даже нравятся.
Живем мы сейчас хорошо, в месте для очень почетных гостей, самом чистом и светлом; называется "лазарет".
Сначала нас поселили там всех в разных комнатах. Но сестра поговорила с доктором, и теперь он ее немного боится.
Так что сестре разрешили жить в комнате вместе с русским, и он стал довольно часто смеяться. Наверное, раны у него почти совсем не болят.
Мы так и едем по морю в железной рыбе - в которой, оказывается, живут одни только русские. Все они мужчины, в черных одеждах, суровые как Папай. Шпината у них, правда, нет.
Зато, говорят, где-то за морем у них есть спрятанный остров. С женщинами, и даже детьми.
Хорошо бы с ними познакомиться. Может быть, я научу их встречать Новый Год.
Да! Чуть не забыл самое главное.
Внутри у русской рыбы - тоже есть волшебный ящик!
Правда, в их ящике нет ни одной истории про Моряку Папая.
Зато есть другая история, про рыжего зверя - который долго плавал на маленькой льдине, как русский, и искал свою маму. У этого зверя большие глаза и забавный клюв; но главное - весь он покрыт толстой хорошей шерстью.
И я думаю - ему ведь сейчас не должно быть холодно.