Мне уже восемьдесят восемь лет, но память моя остра, и я прекрасно помню многое из своей жизни. А уж тех событий, о которых я рассказываю сейчас, мне не забыть, пожалуй, до самой смерти - настолько ярко и точно они впечатались в мою память. Если вам случалось повстречать на своем пути людей, переживших некогда смертельную опасность, вы, может быть, заметили, что они иногда говорят: «Я дважды родился», - имея в виду, что первое рождение произошло при их появлении из утробы матери, а второе - в тот день, когда милостивая рука Господня избавила их от неминуемой гибели. Можно сказать, что деревню Рундшау в кантоне Шварцвальд в 1348 году от Рождества Христова тоже посетило второе рождение, что не могло не оставить следа в жизни как самой деревни, так и ее обитателей. Но, пожалуй, не это понятие лучше передает смысл событий. Из уст духовных особ мне приходилось слышать иное выражение, и оно вызывает в моем сердце неизменный отклик. Для того, о чем я вам рассказываю, это выражение, наверное, самое точное: «рождение свыше».

Однако вернемся вновь на шестьдесят восемь лет назад.

Буквально на следующий день после известия судьи Хольгерта поток беженцев прекратился. Кто-то из сельчан съездил на разведку и выяснил, что за ночь кордон кантональной гвардии расположился на дороге Линден-Рундшау, оцепил близлежащие леса и преградил всякий въезд и выезд из нашего округа. Если вы помните, попасть в округ можно только таким путем, а с трех остальных сторон мы окружены горами. Теперь в устье, образованном альпийскими отрогами, стоял вооруженный отряд, закупорив нас, как пробка закупоривает бутылку. Это называется карантин, и если бы была на то воля Божия, карантин позволил бы нам переждать чуму без всякой опасности. Однако Господь судил иначе.

Я вспоминаю разговор моего отца с матерью, который довелось мне услышать в один из тех дней. Мать плакала от страха, а отец, казалось, думал о чем-то своем. Вдруг он сказал:

- Не нравится мне все это. Такое бедствие, а мы сидим тут, отгородившись от всего мира, и стараемся спасти свои шкуры.

- А что еще, по-твоему, делать? - всхлипывая, возразила мать. - Может, ты хочешь пойти в Линден, чтобы вместе со всеми схватить эту заразу? Не пущу, и не думай, и кордоны тебя не пустят, хвала Пресвятой Деве!

Отец, вопреки обыкновению, не прикрикнул на нее. Только посмотрел долгим взглядом и вздохнул.

- Если бы я знал, что делать... Просто сидеть вот так, как кролики в норе, уже мочи нету. Столько людей умирает! Господи Боже, что же делать, смилуйся над нами, грешными...

Последняя неделя сентября прошла спокойно: ни беженцы, ни тревожные слухи не могли проникнуть через кордон. В Рундшау уже начали надеяться, что беда минует нас стороной. Но не тут-то было. Первого октября по тропинке, ведущей из Вальдхайма - небольшого овечьего хутора высоко в горах - прибежала Берта Целлерман, жена охотника Целлермана, который нередко захаживал к нам в деревню. Она казалась совершенно обезумевшей: косынку потеряла по пути, волосы и одежда растрепались. Берта что-то несвязно выкрикивала и то и дело срывалась на плач. Мельничихе, мамаше Бремер, с большим трудом удалось ее успокоить, и тогда, в промежутках между сдавленными рыданиями, жители Рундшау услышали то, что повергло всю деревню в состояние немого отчаяния.

В Вальдхайме чума.

Началось все десять дней назад, когда на хутор, насчитывавший три двора и шестнадцать душ населения, прибыла кибитка, а в ней семья из трех человек - дальние родственники Целлерманов, спасавшиеся бегством из зачумленной Женевы. Охотник Целлерман дал им приют. Спустя три дня он сам, двое его сыновей (я знал обоих - звали их Курт и Клаус, Клаус был моим ровесником), а также все трое приехавших лежали в чумном бреду. Первым умер охотник. Еще через день чума перекинулась на оба других двора, а в конце той недели, которая так спокойно прошла в Рундшау, вдова охотника, почти что тронувшись умом от горя, бросилась бежать вниз по тропинке, навсегда покинув родной хутор, успевший за последние дни обзавестись двумя новыми могилами. За спиной у Берты выли собаки, в ужасе блеяли некормленные и недоенные овцы, но она не слышала их, с плачем и воплями несясь по лесистому склону. Пихта и орешник сорвали с нее косынку и расцарапали лицо. Вслед Берте смотрел слепыми окнами хутор Вальдхайм, в осиротевших домах которого все еще лежали пятнадцать непогребенных тел.

Этот рассказ ошеломил всех. Последняя надежда на то, что для нас все обойдется, с треском рухнула, и черная маска чумы, казалось, уже смотрела в каждое лицо.

Кордоны кантональной гвардии нас не спасли.

И пусть мы были внутри «закупоренной бутылки», ядовитые волны чумы разъели пробку и просочились внутрь. Теперь не стало разницы между «у нас» и «у других», между «внутри» и «снаружи». Чума оказалась везде.

Сколь ни было всем нам страшно, но деревня Рундшау не отказалась приютить Берту. Ее согласилась взять к себе Анна-Катарина Краузе, повивальная бабка, старая, сухонькая женщина, одиноко жившая на самой окраине.

Как потом выяснилось, пребывание в Рундшау спасло фрау Берте жизнь. Но тогда этого никто не знал. Жители деревни, наоборот, боялись, как бы вместе с Бертой не пришла в наши дома смерть.

Это было утром первого октября, в среду.

В тот день я отпросился у отца и убежал в горы. Мне хотелось увидеть Лотара, который с рассветом увел деревенскую отару попастись по последней луговой траве. Он оказался на нашем излюбленном месте - возле источника Кройцбах, где трава еще не успела окончательно выцвести и сохраняла остатки прежней зелени, - и, едва увидав его, я сходу выпалил все, что слышал о Вальдхайме. У Лотара глаза полезли на лоб.

Позже он, смущаясь, признался мне, что после моего известия первым его желанием было вскочить и бежать из округа Рундшау куда глаза глядят. Но только куда было бежать? И что толку? Лотар посмотрел на меня, сглотнул, перекрестился, и я понял, что в этот момент он приготовился к смерти.

Овцы паслись вокруг маленького водопадика Кройцбах, не подозревая ни о какой чуме. Три пастушьих собаки доброй альпийской породы - Чалый, Мохнач и Зельда - сторожили стадо, заняв ключевые позиции по краям долины. А мы с Лотаром сидели плечо к плечу под одиноким вязом и думали о том, с чего я как раз начал мой рассказ. О том, что и жизнь, и смерть наша в руках Господа.

За долгие годы, отпущенные мне милосердием Божиим, мне приходилось бывать в самых разных переделках. Я немало путешествовал, участвовал в войнах и знаю, что означает ставить жизнь на кон. Но все когда-то случается в первый раз. Тогда, шестьдесят восемь лет назад, мы впервые всерьез оказались перед лицом смерти.

Нам обоим было по двадцать лет, и смерть, в общем-то, не была для нас новостью. Во все времена довольно много детей умирает, не успев вырасти, и оставляет своим товарищам печальный опыт неизбежности и даже привычности утрат. «Да, мы это делали вместе с Францем Циттербау... ну, который потом умер».

И у меня, и у Лотара на памяти полно было подобных примеров. Карл Бунтман двенадцати лет, отправившись за хворостом в горы, погиб под лавиной. Дора Шнайдер в семь лет умерла от скарлатины, а Лизхен Шнеебау и Каспар Лихт - от оспы. Альфонс Лемке девяти лет и Михаэль Дормайер пятнадцати утонули в нашей богатой омутами речке Люне. Франц Циттербау тринадцати лет погиб, упав с чердака и переломав позвоночник. Любой деревенский мальчишка перечислит вам дюжину таких же случаев.

Скажу больше, мы с Лотаром сами лишь недавно вышли из того возраста, когда мальчишки легко расстаются с жизнью просто из лихости или из глупости. В нашей биографии возможностей тому было предостаточно.

Но все это было не то.

Никогда еще не бывало в нашей жизни, чтобы смерть надвинулась с такой зловещей неотвратимостью - и в то же время дала отсрочку, чтобы жертвы успели помучиться, оценить величие момента и пройти путь от ложных надежд к смирению перед неизбежным. А как говорится, тому, чего не можешь избежать, приготовь достойную встречу.

Мы с Лотаром сидели на желтеющем альпийском склоне, вокруг которого, казалось, с беспощадностью лесного пожара бушевала чума. Мы оба были чрезвычайно серьезны. Когда заканчиваешь счеты с этим миром, тут не до легкомыслия. Нужно разобраться в своей жизни и понять: хорошо или дурно ты прожил.

Ведь за все предстоит дать ответ.

Мене, мене, текел, упарсин. Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах, и найден очень легким; разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.

У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?

Мы сидели под вязом, мгновения отпущенной нам жизни текли, и я ощущал каждое из них, сознавая, что остаток можно буквально пощупать пальцами - как песок в верхней чаше песочных часов. Примечательно, что не было ни страха, ни жалости к себе, одна какая-то молчаливая покорность. Всеблагой Господь счел возможным даровать нам всего дважды по десять лет жизни, но по Его милости это были хорошие годы. Нам следовало быть благодарными.

В такие минуты восприятие делается особенно острым. На меня нахлынула масса звуков и запахов, в луговой траве, в струях водопада, в начинающих желтеть лиственницах на дальнем склоне я различил и запомнил каждую деталь. Правду говорят люди, что перед смертью и жизнь кажется краше, и солнце ярче, и воздух свежее.

Потом в голову начала лезть всякая чушь. Я представил гробы и похоронные процессии на улицах Рундшау. Отблески огня. Будто бы отряд кантональной гвардии пришел, чтобы сжечь зачумленную деревню вместе с жителями. В оранжевых бликах факелов - лежащие на земле тела с опухолями на горле и красными пятнами на щеках - тела тех, кого я хорошо знаю: судьи Хольгерта, кузнеца Карла Рейнеке, плотника Иоахима Фогеля, мамаши Биттнер, патера Рихмана (тут я перевел взгляд на Лотара), Лотара Ланге... Тьфу, что за наваждение, - подумал я и затряс головой.

Лотару, судя по его виду, тоже было не по себе. Он сидел, нахмурясь, откинувшись спиной на ствол дерева. «Интересно, кто из нас заболеет первый - он или я?» - вдруг мелькнуло в голове. Смутившись, я мысленно попросил у Господа прощения за столь недостойные помыслы и перекрестился.

В этот момент Лотар посмотрел на меня. В его потемневших голубых глазах угадывался какой-то дерзкий план.

- Вальдхайм - это ведь недалеко отсюда, верно? - медленно проговорил он.

До погибшего хутора было часа два ходу по лесистой боковине горы Танненберг, и примерно полдня, если выбирать более удобную дорогу - через пологие травянистые склоны, пересеченные маленькими лощинами.

- Ты сможешь побыть со стадом? - спросил Лотар. Я в недоумении кивнул. Лотар стиснул мне руку, вскочил и, свистнув Чалого, решительно припустил к поросшему вековыми елями откосу горы Танненберг.

В том самом направлении, где лежал зачумленный хутор.

Впоследствии я не раз видывал такую решимость. Эта решимость особенная. Она, как правило, выдает человека, преодолевшего внутреннюю борьбу и боящегося, как бы она не навалилась на него снова - ибо тогда ему уже наверняка не достанет сил, чтобы победить.

Лотар появился у водопада Кройцбах под вечер. Солнце собиралось скрыться за белоснежным хребтом на западе, когда его лучи осветили фигуру моего друга - усталого, с руками, по локоть замаранными в чем-то, что по виду напоминало грязь. Лотар возвращался из Вальдхайма длинным путем. Лицо его сияло. Перед собой он гнал оставшихся на хуторе овец - почти все стадо, сорок семь голов.

Вот так, учись, Арнольд Энке, сын шорника, сказал я себе. Пока ты тут предаешься унынию, твой друг ведет себя как подобает мужчине.

Лотар упал рядом со мной, отдышался... и вдруг заплакал. Спасенные им овцы сбились в кучу, опасливо косясь на Чалого, который, однако, держался учтиво и лишь посматривал, чтобы ни одна овца не пыталась отбиться от прочих. Выглядели они грязными и тощими, и наши, рундшауские овцы сторонились их.

Успокоившись, Лотар рассказал, как проник на хутор, как, стараясь не смотреть на лежащих в домах мертвецов, открыл загоны и несколько часов ухаживал за несчастными животными, пытаясь привести их в порядок. Грязь на его руках оказалась овечьим пометом.

- Две уже не могли ходить, - грустно сказал он. - Пришлось их там оставить. Зато остальные здесь. Честно говоря, я боялся, что будет хуже.

Он разделся догола и полез в водопад, чтобы как следует отмыться в ледяной осенней воде. Я в жизни не встречал более чистоплотного пастуха, чем он.

Вы, может быть, решите, что Лотар просто помешался на овцах. Я, признаюсь, в первый момент и сам так решил. Но, как оказалось, Лотар думал о фрау Берте. В конце концов, именно благодаря его поступку эта добрая и несчастная женщина в довершение ко всем своим бедам не пошла еще и по миру, - благодаря Лотару, который сохранил для нее овец.

Мы отогнали их на заброшенную усадьбу в полулиге от Рундшау. Там вальдхаймские овцы находились в течение всей следующей недели, поскольку вести их в деревню было рискованно: мы опасались, что овцы несут на себе чумную заразу, и не знали, как отреагирует на их появление деревенское общество. Выгоняя и пригоняя деревенскую отару, Лотар каждый раз делал крюк, чтобы забрать овец Берты Целлерман из их секретного загона, а потом вернуть обратно, и до ночи пропадал с ними, отмывая и расчесывая их шерсть. К исходу недели даже я не мог бы отличить овец Вальдхайма от овец Рундшау, если бы наши не были помечены специальными цветными метками, - все они выглядели одинаково ухоженными и довольными.

Всю неделю мы тщательно хранили нашу тайну. Я ужасно беспокоился, что Лотар, посетив зачумленные вальдхаймские дома, вот-вот свалится с признаками смертельной болезни. Но в тот год ни одному человеку в Рундшау не было суждено умереть от чумы.

Весь следующий день прошел как во сне. Работа валилась из рук, но люди сидели по домам и не казали носа на улицу. Утром Лотар выгнал деревенское стадо в Альпы, вечером загнал обратно. Днем по центральной улице от церкви к дому дьякона Андреаса Фогта поспешно прошел отец Теодор Рихман, приходской священник. Вскоре они вдвоем так же поспешно прошли обратно в храм. Больше по всей деревне в этот день не было ни единого движения, и даже ставни не везде открылись.

Все ждали, не заболеет ли кто-нибудь.

Никто не заболел.

Было это второго октября, в четверг.

На следующее утро, прямо с рассветом, нас ждало удивление. Впервые на памяти даже старожилов, колокол приходского собора зазвонил к мессе не в воскресенье, как обычно, а в пятницу.

Здесь я должен сделать отступление и рассказать вам о нашем храме.

Наша деревня Рундшау сама по себе весьма древняя и стоит на этом же самом месте уже лет пятьсот. Лет двести назад, когда она стала окружным центром, в ней построили храм, посвященный Пресвятой Богородице Тернового Венца. Ко времени нашего с Лотаром рождения настоятелем храма стал патер Теодор Рихман, которому в Год Чумы как раз исполнилось шестьдесят.

Две достопримечательности было в храме Пресвятой Богородицы. Первая - большая деревянная статуя Богоматери Тернового Венца, стоящая слева от алтаря. Неизвестный мастер изготовил этот образ давным-давно. Матерь Божия в темно-синем покрывале и белой головной накидке стоит, скорбно опустив голову и скрестив на груди руки. Над скрещением пречистых рук Девы Марии мастер поместил Ее непорочное сердце, объятое пламенем и заключенное в терновый венец, давший название храму. Терновый венец был настоящий. То есть не подлинный - тот, которым римские воины увенчали чело нашего Божественного Спасителя во дворе иерусалимской претории, - но очень похожий, сплетенный из настоящего терна. Откуда он взялся в храме, никто уже не помнил. Поскольку, как я уже сказал, статуя была очень большой, венец, обнимающий шипами сердце Пресвятой Девы, вполне мог подойти по размеру к человеческой голове. Как мы увидим позже, это обстоятельство сыграло в нашей истории весьма неожиданную роль.

Впрочем, неожиданностей во всей этой истории предостаточно.

Второй достопримечательностью приходского храма в Рундшау, по поводу которой к нам приезжали ценители искусства из низовых областей и даже из-за границы, была замечательная фреска с изображением Страстей Христовых. Написали ее сравнительно недавно (по меркам Рундшау, конечно: меня тогда еще на свете не было), и была она даром некоего знатного вельможи родом откуда-то чуть ли не из Фландрии. По его заказу приглашенный из Германии художник изобразил в нише южной стены (аккурат справа, если стоять лицом к алтарю) момент из Крестного Шествия Спасителя. С самого детства, если мне, да простит меня милосердный Господь, случалось заскучать во время проповеди или мессы, я начинал рассматривать фреску, и с годами заучил ее наизусть. Даже сейчас, спустя почти семь десятков лет, мне ничего не стоит вспомнить ее во всех подробностях.

Под темно-багровым небом, на фоне белых иерусалимских стен движется это странное шествие. В центре - Спаситель, согнувшийся под тяжестью Креста. На Нем белоснежный, забрызганный пречистой Кровью хитон. На голове - терновый венец. Спасителя окружает густая и пестрая толпа, в которой угадываются все типы современных людей. Вот напыщенный вельможа с золотой цепью, в бархатном камзоле с воротником из соболей, в берете с пышными перьями. Вот, очевидно, центурион римских легионеров. Художник облачил его в доспех капитана кантональной гвардии: мрачно сверкающая черненая сталь, парчовая перевязь меча, петушиный плюмаж на шлеме, в левой руке - алебарда. Вот торговец - на поясе у него тугая мошна, из которой сыплются золотые цехины. Вот (и это всегда поражало меня более всего) - епископ! Может быть, даже кардинал. В пурпурной мантии, в красной угловатой шапочке, венчающей тонзуру. Черты лица епископа страшно искажены. Вообще, за исключением лика Спасителя, все это шествие представляло собой парад уродов, но гримаса епископа казалась хуже всех прочих. Однажды она даже приснилась мне в ночном кошмаре. Фигура с гримасой вместо лица явилась в запахе серы и предложила прогуляться в ад, где уготовано место всем грешникам, и мне в том числе. Когда я подрос, патер Рихман объяснил мне тайную суть фрески: Господа сопровождали на Голгофу все грехи человеческие - гордыня (вельможа), маммона (купец), человекоубийство (солдат) и так далее. Но самым тяжким был грех фарисеев - хула на Духа Святого. Они обвинили непорочного Спасителя во всех смертных грехах, объявили Его силу силой веельзевула и осудили Его на смерть. А главным фарисеем был Каиафа, некто вроде епископа Иерусалимского или кардинала Иудеи. Его-то и изобразила кисть немецкого мастера.

Лик одного только Господа на фреске дышал красотой и покоем. Я долго думал над выражением Его лица. Казалось бы, нести собственный крест к месту казни, да еще в окружении таких вот лютых образин, невозможно со столь возвышенным и отрешенным взором. Но найти объяснений сей тайне я не мог, пока не произошли события, описываемые в этой повести. Они на многое открыли мне глаза.

Тем временем в нашей повести наступила пятница, третье октября лета тысяча триста сорок восьмого от Рождества Христова - пятница, третье октября Года Чумы. И утро этой пятницы огласилось неурочным звоном колокола: приходской храм созывал жителей Рундшау на мессу.

В другое время, может быть, пришло бы человек десять, чтобы узнать в чем дело, а потом рассказать соседям. Но был Год Чумы, и эпидемия стояла на пороге деревни. Не успел колокол закончить свой благовест, как в огромном зале храма, вмещавшем до четырех сотен прихожан, собралось все деревенское общество. Я порыскал глазами в толпе и увидел Лотара Ланге. Привлеченный колокольным звоном, он не стал торопиться с овцами на выгон, а вместе со всеми отправился в церковь. Он тоже заметил меня. «Ты что-нибудь понимаешь?» - вопрошал его взгляд. Я задвигал бровями - дескать, поживем-увидим, - но тут открылась дверь ризницы, и в сопровождении дьякона появился патер Теодор Рихман, приходской священник Рундшау.

Никто не задавался вопросом, случаен ли колокольный звон, многим напомнивший набат. Тревога и смертная тоска, витавшие в зачумленном воздухе, смягчили души людей и заранее примирили их с любыми неожиданностями. Жители Рундшау, после того как чума пожрала хутор Вальдхайм, готовы были в любую минуту предстать пред Господом с ответом за свои прегрешения, и если настоятель прихода счел, что утро пятницы подходит для этого лучше всего - что ж, так тому и быть.

Итак, мы стояли под сводами церкви, а перед нами стоял отец Рихман в своей черной сутане. Все в деревне его любили, и он всех любил. Был отец Рихман невысок и подвижен, с легкими белыми волосами, напоминавшими пух одуванчика, с ласковым взглядом маленьких глаз. При этом духовник он был строгий и справедливый, и его ласковые глаза смотрели весьма твердо, когда отец Рихман назначал епитимию. Однако даже епитимии от него были как-то в радость, и невозможно было рассердиться или обидеться на патера. Точно так же я никогда не мог обидеться на своего родного отца - мне от него, конечно, часто влетало, но, как говорится, на то и отец. Вот и отец Теодор был отцом всему Рундшау, и все наши сельчане были рады признавать себя его детьми.

А теперь отец Теодор Рихман стоял перед нами, собравшимися в неурочный час, и мы ждали, что он скажет.

Он оказался краток.

- Сегодня, дети мои, пятница, день Страстей Господних, - сказал он. - Помолимся.

После чего, кивнув дьякону Андреасу Фогту, повернулся к алтарю и приступил к мессе:

- In Nomine Patri et Filii et Spiritui Sancti... ¹)

- Amen, ²) - сказали мы, и месса началась.

Когда смерть на пороге, и все счеты с жизнью, кажется, сведены, уделяешь особое внимание молитве. В такое время понимаешь по-настоящему, что, в сущности, ничего-то у тебя нет и не было никогда, кроме милосердия Господня и Его любви, ожидающей где-то там, в запредельных чертогах, как ожидал в Христовой притче старый отец своего блудного сына. Когда приближаешься к последней черте, рассыпается в прах все, что ты ценил и за что боролся. Уходишь с земли нагим, как и пришел. И только одно волнует в этот час: как-то примет тебя Тот, Который послал тебя в мир?

Патер Рихман сделал благое дело, зазвонив к утрене на двое суток раньше, чем следовало. Накануне деревня, парализованная страхом, словно вымерла при жизни - страшно подумать, к чему могла привести эта минута прострации, продлись она еще день или два. Мы были близки к тому, чтобы превратиться в обезумевшее от ужаса, неуправляемое стадо, но Теодор Рихман не позволил нам этого сделать, в очередной раз доказав, что у Рундшау есть пастырь. Пастырь добрый и твердый, не оставляющий своих словесных овец.

Я посматривал на людей в соборе и видел, как все более собранными становятся их лица, трезвым и осмысленным взгляд. Мы слушали латинские ектеньи, где могли - подпевали, и понемногу возвращались в человеческий облик. Знаете, какой облик я назову истинно человеческим? Тот, в котором запечатлен лик Христов.

Бывает такой миг, когда смирение перед обстоятельствами переходит в мужество. Тогда, если есть воля Божия, обстоятельства подчиняются человеку.

Как говорил мой отец: тому, чего не можешь избежать, приготовь достойную встречу.

Как любил повторять судья Хольгерт: делай что должен, и будь что будет.

- Dominus vobiscum! - возгласил патер Рихман.

- Et cum spiritu tuo, ³) - ответствовали мы.

В это утро патер Рихман напомнил нам: что бы и как бы ни было, должен человек всегда одно и то же - славить милосердие Господне.

Прошло причастие. Мы спели Veni, Sancta Spiritus! ⁴) Месса приблизилась к завершению. И тут отец Теодор снова нас удивил.

После последнего благословения, когда все ждали заключительного Ite, Missa est⁵), патер вдруг сложил молитвенник и уставился на нас своими ласковыми глазами. Возникла пауза.

- Дети мои, благодарю, что вы пришли сегодня на зов этого старого колокола, - сказал патер, вновь переходя на немецкий язык. Прихожане затаили дыхание: что сейчас будет? Отец Теодор продолжал: - А теперь прошу всех вас сесть на скамейки и слушать внимательно, потому что я хочу произнести проповедь.

Проповедь так проповедь. Все расселись.

- Дети, - произнес отец Теодор таким голосом, что, бьюсь об заклад, все в зале тут же почувствовали себя детьми. Даже громадина кузнец Карл Рейнеке. Даже старый Йорген, приемный отец Лотара Ланге, который с таким же успехом мог бы быть Лотару дедом.

- Дети, - сказал отец Теодор. - Вы видите, что происходит вокруг. Умирают наши братья и сестры. Чума поразила множество стран, и пока мы беспечно растрачивали отпущенные нам Всеблагим Господом дни, бедствие подошло к самому нашему порогу. Чума поразила Линден. Вальдхайм, где жили люди, столь близкие... многим из нас (у патера тут перехватило дыхание, но только на мгновение), уничтожен чумой, вместе с теми людьми, которые приехали искать там спасения, но превратились ему и себе в погибель. Теперь наша деревня обложена со всех сторон, и не сегодня-завтра губительный очаг может вспыхнуть и в наших домах.

И все-таки, дети мои, не следует терять мужества. Тяжелые времена посылаются, дабы испытать прочность нашей веры. Я позвонил в колокол, и вы собрались, засвидетельствовав тем самым, что вера в ваших сердцах еще есть. Однако страшное бедствие стучится к нам в окна, и духовные силы многих из вас на грани истощения. Что делать?

С этого момента я слушал, затаив дыхание. «Что делать?» - это был вопрос, который мучил всех нас. Теперь, кажется, Бог в милосердии Своем благоволил открыть патеру Рихману выход. А выход означает надежду. Или хотя бы осмысленную гибель, если надежды не остается.

Патер продолжал.

- Признаюсь, что чума напугала меня не меньше всех вас. Я, как, наверное, и вы, вполне сознаю, что по грехам нашим мы достойны во много крат худшего воздаяния. И все же Бог не хочет смерти грешника, но желает ему покаяния и жизни. Нам не дано знать, сколько еще жизни отмерил нам Господь, а вот изъявить покаяние - в нашей власти. Покаяние - величайшее орудие против дьявола, которому дозволено вредить христианскому роду чумой и всевозможными бедами. До сих пор города и королевства сокрушаются и падают перед ним, смерть шествует по земле, как победоносное войско. И я, дети мои, задумался: есть ли что-нибудь, что могло бы остановить это шествие, дать ему отпор? Весь день в среду я поливал слезами пол в своей келье и молил всемилостивого Господа открыть мне, что бы это могло быть. И уже среди ночи меня вдруг осенило, так что я едва поверил сам себе - как же я раньше не мог понять такой простой вещи?

Отец Рихман серьезно оглядел зал и поднял руку с небольшим золоченым распятием.

- Крест! - сказал он. - Средоточие силы христианства, оружие победы над смертью, престол искупления, врата воскресения и вечной жизни. Сейчас, когда сатана торжествует, и овцы стада Христова тысячами валятся в его отверстую пасть - что может досадить врагу больше всего и одновременно доставить радость нашему милосердному Спасителю? Прославление святого животворящего Креста! Ведь дьявол, дети мои, по свойственной ему гордыне считает этот мир своим и подчиненным своей власти. Между тем мир наш спасен на Кресте Искупителем, и Господь отныне и вовеки является Царем его. Поэтому долг наш - не падать духом перед этим кажущимся триумфом ада на земле, а как подобает воинам и рыцарям Христовым, твердо провозглашать славу Господу. Мы с вами - всего лишь простые и грешные люди, но в наших душах по милости Господней живет любовь к Иисусу Христу, принявшему крестную смерть ради нас, и эта любовь дарует нам блаженство. Блаженство даже в скорбях. Как известно, дьяволу попущено многое, чтобы навредить христианину: напускать на него болезни, терзать его тело, искушать его душу. Но если среди всего этого мы сохраняем любовь ко Христу и друг к другу, сохраняем радость духа - Господь побеждает в нас, а дьявол посрамляется.

Тишина в храме стояла такая, что было слышно, как потрескивают фитильки свечей. Я перевел дух и огляделся. Справа и слева от меня, чутко выпрямившись, сидели люди, глаза их сияли. Голос отца Теодора звенел под сводами. Патер говорил в своей обычной манере - громко, но очень искренне и доверительно:

- Так побеждали святые мученики, так побеждали отцы-пустынники. Об этом говорили святой Иоанн Богослов и апостол Павел, учитель народов. Это и есть тайна креста, которая недоступна дьяволу и спасительна для христиан. Когда я вспомнил об этом, душа моя испытала такое ликование, что я побежал к отцу Андреасу, чтобы поделиться с ним своим вдохновением.

Вдвоем мы принялись молиться и думать, что следует предпринять, чтобы в столь темное время хотя бы в нашей маленькой деревне был прославлен спасительный Крест Христов. Мы сидели, вспоминали о Страстях Господних и плакали. И я, дети мои, неожиданно сам для себя предложил отцу Андреасу: а что, если собраться всем жителям Рундшау, и воскресить события Божественных Страстей благословенного Иисуса Христа, так сказать, в натуре? Отец Андреас, поразмыслив, поддержал эту мою мысль, и мы решили вынести ее на ваш суд. Вот в чем она заключается.

Патер остановился перевести дыхание, а мы обратились в слух. Кажется, предстояло что-то небывалое.

- Мы с вами, жители деревни Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд, здесь, на главной площади нашей деревни, изобразим и разыграем в лицах священные сцены, описанные в Евангелиях. Мы, - торжественно закончил патер Рихман, - с Божией помощью представим пред очи Господа и всех добрых людей божественное действо, именуемое Mysteria, которое посвятим прославлению святых Страстей Господа нашего Иисуса Христа!

Патер умолк.

Несколько мгновений под сводами храма царило молчание.

Потом разом заговорили все.

¹ ) "Во имя Отца и Сына и Святого Духа" (лат.) - начало католической мессы.  ¤

² ) "Аминь" (лат.)  ¤

³ ) "Благословение Господне на вас" - "И со духом твоим" (лат.)  ¤

⁴ ) "Прииди, Дух Святой" (лат.) - католическое песнопение.  ¤

⁵ ) "Идите, месса окончена" (лат.) - формула "отпуста", традиционного завершения католической мессы.  ¤