- Мир меняется, Говинда. Мир меняется очень тонко; у нас по-прежнему по два уха под одной и той же Луной, но между ними нарастают некоторые волнения. Например, безумие в Европе возникло тогда, когда появились психиатры; секс вообще придумали в Новое Время.
- Трепалась бы ты меньше. Что же до этого было?
- Одержимые, бесноватые и продолжение рода.
- А Декамерон?
- Новое Время. Учти, что Восток мы не трогаем. По их мнению, безумие возникло тогда, когда появилась Европа...
- Ну да, - Сашка пучит глаза, - непрекращающаяся радость Дхармакаи и всякое такое.
Мы называем друг друга "Говинда" и "Рама". Мы - это я и Сашка.
Студенты, конечно же.
- О! Если ты захочешь научить кого-то о Свете, Говинда, то тебе придется бороться с искушениями уже двух миров...
Мне сегодня грустно, и я опять изображаю индийского проповедника.
- Это каких же? - вопрошает сонная Сашка.
Мы сидим в "Макдональдсе" на Проспекте Мира - здесь сущее столпотворение, поскольку через два часа в Олимпийском шоу Уотерса "Стена". Мы решили чуть-чуть подкрепиться перед началом. "Макдональдс" мы обе не очень-то любим, но здесь хотя бы можно сесть, если повезет, и не оставить все деньги на кассе.
- Смотри, - говорю я, хотя Сашка все равно будет смотреть в протащенное с собой Крушовице, - то есть слушай. Раньше все великие учителя остерегали людей от того, чтоб там воровали, убивали и лезли на сеновал с кем ни попадя. А теперь еще и виртуальный мир есть.
- Ну и чего? Они там всех поубивают, зато тут не будут.
- Хрень это, о Говинда. Ибо во-первых, пока они там стресс снимают, тут они на стуле сидят. А время идет. А во-вторых агрессия-то никуда не девается, мысли все те же. В-третьих жизнь вообще туда смещается, и становится всё сон, и уже что тут, что там человека обидеть - сущая фигня. Что аватарку и буковки грязью облил, что кого-то настоящего.
- Жуй лучше. У меня от тебя несварение. Меня в детстве одна тетенька убеждала, что если я из тамагочи вынимаю батрейки и там собака дохнет, я так и настоящую прибить потом смогу.
- Прививка безразличия. Знаешь, дети жестокие. И дети - эскаписты. А вырасти нам активно мешают.
- Сейчас ты начнешь о том, что мы все тут эскаписты.
- Злостные, о Говинда!
- А я даже спорить не буду.
Мы освобождаем столик и идем искать туалет. Пока Сашка стоит в очереди, я причесываюсь. Вид у меня всегда чуть встрепанный и безобидный; если кому-то на улице нужно задать вопрос, идут к таким вот негабаритным хоббитам в бандане и с сумкой "Лед Зеппелин". А еще вяжутся ненормальные. Но слава Мирозданию, тихие.
Ладно.
У Олимпийского собираются люди. Мы чувствуем себя как среди старых знакомых, хотя молодежи не так уж много. На "Дип Перпл" месяц назад, впрочем, было еще меньше. Сашка весело ржет, углядев пожилого хиппи в жилете с кучей нашивок и узоров, и бежит к палатке надевать на руку браслетик. У нее билет в фан-зону. Я не хочу ее ждать и иду на контроль. Толпа еще маленькая, пускают быстро. Все еще не привыкну, что у билетиков не отрывают полосу контроля, а только суют голограмму в машинку.
Прохожу мимо мерчендайза, фотопечати и палаток с едой. Очень хочется футболку с этой самой "Стеной" и орущим лицом, вырастающим из кирпичей, но денег у меня только на то, чтобы завтра поесть.
Потихоньку мне даже начитает нравиться, что Сашки нет. Она хорошая, но все-таки нет ничего паршивее, чем когда кто-то над ухом ворчит, что зря сюда пришел. Я всегда боюсь, что это случится, и лопнет волшебство-впечатление. Несколько раз не везло с попутчиками.
Пока подтягивается публика, в зале играет запись Боба Дилана. Я сажусь на свое место на балконе и пишу несколько смсок, хотя продолжаю думать о "Стене". Впервые это шоу поставили зимой 1980 года, в Лос-Анджелесе, на Memorial Sports Arena. Через два года Алан Паркер снял фильм - я давно его видела, но не буду врать: эта штука меня изменила, и сильно. Весь нервный, нервозный, пропитанный тревогой и музыкой, особенно рисованные вставки Скарфа - задевают что-то такое, что лучше бы не трогать. Собственно, новое шоу есть то самое, тридцателетней давности, со всеми его оригинальным материалами, плюс кадры и анимация из фильма - плюс те замыслы, что стали возможны только благодаря современным технологиям; все собрано воедино постановщиком Марком Фишером. Роджер Уотерс. Pink Floyd.
Надо мной смеются - что толку слушать "старые мощи"? Живи новым!
Только нам с Сашкой все равно.
Для нас музыка - пожалуй одна из очень немногих вещей, в которую еще можно верить. Пусть и тут творится кавардак, есть вещи, которые не теряют энергии; не проваливаются карточными домиками, когда пытаешься ухватиться.
А весь наш с Сашкой мир - это карточный домик и есть.
Мы родились в стране, которая в тот же год исчезла с карт. Мы были последними, кто учился в одной и той же школе с 1 по 11 класс, и на выпуске писали сочинения, а не ставили галочки. Мы последними сдавали в институты устный экзамен, и с тех пор видим только, как уходят на пенсию, умирают, приезжают в последний раз.. Сашка уверена, что это такая карма, что в новый век мы не вписались, а из старого нас уже насильно выписали. Так и живем где-то на духовной обочине. Построили вигвам, курим взятый в библиотеке бамбук и разглядываем бредущее мимо население. Когда-нибудь на вигвам наступит мамонт, но мы все продумали, и все нужные вещи стараемся далеко не убирать.
Их немного.
Гитара, ноутбук с книжками да тот самый бабмук - который скорее духовное состояние, в котором вся карусель вокруг не сносит тебе крышу сразу.
Шоу однако начинается.
Тревожное переживание "Стены" проникает в душу постепенно; через молчащие пока декорации, через Дилана, через меняющийся фокус восприятия. Он теряет интроверсивность.
Напряжение. Я чувствую, как что-то подкатывает к горлу; где-то там, внизу, в фан-зоне толкается счастливая Сашка. Мне сидеть пришлось на балконе, без очков и бинокля - даже один билет стоил всей получки. Что поделать, студент существо либо счастливое и голодное, либо одно из двух.
Хватило и месяца упорного самоубеждения, что на Уотерса я не хочу.
Безжизненная площадка с разрисованными фрагментами стен по обе стороны притягивет взгляд. Ближе к сцене Стена ощерилась просто белыми кирпичами, на которых скоро должно отобразиться лазерное шоу, темный провал между еще не сомкнувшимися челюстями зияет, как дыра в еще не проснувшуюся душу, полную смутных контуров оборудования, инструментов... Полчаса от заявленного начала. Пора.
Из динамиков приятный женский голос просит не делать фото со вспышкой.
Гаснет свет, родив уже знакомое "звездное полотно" экранов мобильных по всему залу...
Ох здравствуй, Роджер.
Мне жаль, что не видно его лица - слишком далеко! - но все, что он хотел донести, заряжает каждый жест и слово. Этому человеку почти 70 лет, но энергии столько, что хватит на четверых моих одногодок.
Видеоряд смущает, задевает, заводит, скручивая внутри пружину. Тема Стены - всего несколько тактов - прорывается там и сям, обрамляя и придавливая суть. Это боль другого поколения, тех людей, что родились в десятилетие войны. Без отцов и среди руин; и я не знаю, на самом деле, что хуже. Эта боль или сегодняшняя пустота и ложь; тогда тоже было полно вранья, но не обо всем сразу.
Мечутся лазерные образы, и зал громко думает - как еще передать? - о да, спасибо, друг, это в самую точку! Это достаточный удар под дых, чтобы выбить застоявшийся воздух.
Песню "Мать" Роджер поет вместе с засвеченным, молодым, черно-белым собой же, распластанным между горизонтальными "зубами" поверхности Стены и круглым экраном. Я вряд ли передам весь отчаянный символизм этой дихотомии цвета-монохомности, текущего-запечатленного, малого-великого... все еще говорящего об одном спустя столько лет. Mother, should I trust the government? - задает вопрос кто-то из прошлого. НИКОГДА, - по-русски вдруг высвечивается красным поперек пленки, и спустя секунду припечататывает "уцензуренным" , но вызвавшим овации БЛИН!
No fucking never.
Ответ будущего-настоящего.
Опознавательные знаки нашего общества: iTeach. iLearn. iTrust.
Верь. Верь всему. Забей голову словами, только будь паинькой, не делай ничего настоящего. Зачем тебе это? Тебе больше всех надо? Вот новая модель, новый тренд, новый гаджет, новая социальная истерика, попробуй, поставь "Мне нравится", и успокой свою жажду деятельности.
Дуотонные фото президентов, патриарха, новых "учителей" нашего времени-места, черно-красные с белыми проводками iЗатычек в ушах. Деинсталляция разума, позывные века: вот они, сыплются с неба, серпы и молоты, доллары и звезды давида, чтобы размозжить тебе голову.
Good-bye, blue sky...
Пульс телефонных гудков в глазах.
"Нынешняя Стена - это мир за экраном, который больше, чем жизнь, мир брендов, убивающих людей не хуже, чем бомбы, мир людей, которые, написав свои "+1", уверены, что реально кому-то помогли... " - пишет В. Импалер из InRock.
Кончается первое отделение. Роджер уходит за стену, последний кирпич встает на место. Она теперь завершена, совершенна в своей непроницаемости.
Мне хочется куда-то деться, куда-то в темноту.
В перерыве на Стене, под музыку грусти и памяти самых разных народов и вер от востока до Европы и тибетского горлового напева до католического приглушенного хорала - фотографии погибших, от Второй мировой войны и до наших дней, от Штатов до Ирана...
Стены из мертвых людей.
Мне хочется, чтобы Сашка была рядом. Мне каждый раз больно, когда что-то напоминает, какой вакуум вокруг. Телефизор-интернет-телефон. Капитан Никто в поисках смысла.
Темнеет снова.
Есть здесь кто-нибудь? - испуганно спрашивает поисковый луч.
Где-то стрекочет вертолет.
Где-то извиваются уродливые марионетки, заклинаемые потерявшимися в одинаковости детскими руками...
Нет, правда...
Когда сидишь в маленькой комнатке наедине с пустотой и ожиданием удара, нет, правда..
Есть здесь кто-нибудь?...
Это строевой шаг по нервам.
Роджер ударяет кулаком о кирпичи - и стена будто пугается, лопается красками, это духовное открытие, сбрасывание пут; она вертится, отекает, корчится всеми цветами... и не дает победить себя, снова надевая серую броню. Но ощущение слома осталось - да, нужно бороться изнутри. Только совершив экзорцизм внутри своего колодца с демонами, сможешь поднять оттуда чистую воду... взорвать стену изнутри своей замкнутой черепной коробки.
"У нас есть шанс отказаться от ритуальной резни - результата въевшегося в подсознание взаимного страха", - говорил в каком-то интервью Уотерс, - "Мне не интересно развлекать людей. Я хочу их взволновать". Вывести из благодушного равновесия. Хэй... выньте затычки из ушей, ради всех кирпичных крошек этого мира.
Во время марша молотков танцпартер вскидывает вверх красные фонарики, салютуя летающей свинье ложных посулов, скандируя "слава!". В этом достаточно злости, на самом деле. Достаточно правильной злости на самих себя. Боль, фейерверк, ложные пророки и цветочные щупальца среди храмово-государственого величия колонн; среди знамен, маршей, парада, массовой истерики и воздушных атак. Там что-то есть за этим. Там что-то есть, кроме этого.
Is there anybody out here?...
На самом деле мы ошибаемся, уверив себя, что уже не будем ходить строем.
Роджер один против гигантской Стены; где-то сверху гитарное соло проскальзывает лучом света по лицу и исчезает.
Суд и кода. Чистилище для него и для нас.
Стена упала, морок ушел, девочка, бывшая неподвижной картинкой всю постановку, вдруг начинает двигаться и вынимает наушники из ушей.
Момент искреннего счастья; глупо улыбаюсь и понимаю, что хочется плакать.
Только это не все...
Пусть упали в темноту картонные кирпичи, снова выпустив больную душу на свободу, и было повторено все, что кричит уже тридцать лет - докричится ли когда-то?...
Hey, you...
Строить стены мы научились. Непроницаемые, высокие, крепкие. Двойные и тройные, как акульи зубы судей, уже не пускаемых внутрь.
А помним ли, зачем их ломать?
За Стеной спокойнее. Проще. Комфортнее.
Вот новая модель имитации окон. "Мне нравится". +1.
Мы едем домой притихшие. Хочется дождя, но дождя нет; довольно тепло и куртки отправляются по сумкам. В метро почти никого нет; 23-е, канун Пасхи в этом году. Сошлись католические и православные даты. Я знаю, что дома сидят родители и смотрят телевизор, по которому передают службу из Храма Христа Бассейна, пышную, как никогда. Они вряд ли христиане, мои родители, но скудные праздничные традиции, выжившие в нашем доме, хоть на один вечер создают какую-то толику тепла. В квартире всегда холодно - не потому, что окна давно пора менять, нет. Просто ни у кого уже не осталось перспектив.
На улицах тоже пусто, мы гонимся за автобусом, и Сашка ломает каблук. Он не такой уж высокий, так что можно дохромать до кофейни и сесть там.
Делать решительно нечего.
У Сашки всегда больше в кармане, чем у меня; конечно, мы обе подрабатываем, где можем, но всегда хорошо иметь в тылу родительскую поддержку. Говорить не очень хочется. У меня в кармане фиолетовый воздушный шарик, который подарил странный парень у метро. Мы надуваем шарик и рисуем на нем маркером всякие глупости, в основном символы британских групп родом из 70х. Пора бы вырасти из этого; только зачем? В краю из потемкинских молочных рек и кисельных берегов нет твердой почвы; и добро бы молоко было молоком, а кисель настоящим.
Я вдруг понимаю, что дрожу.
Мы тоже родились на руинах, и с тех пор учимся жить людьми по книгам и отрывкам, по таким вот отголоскам и мотивам слышанного звона, тянясь сердцем к уходящему миру и гадая, где ложь, а где правда. Штурмуем стену с постоянным искушением зайти в балаганчик напротив нее, как это делают все вокруг, забыться, и потерять всякий смысл шевелиться, вознося хвалу дивному новому, что откроется там. Прямо на диване. В шаговой доступности. Зачем ломать Стену? За ней так уютно.
У нас самая обычная жизнь, хотя где-то по ту сторону век всегда есть чистое небо. Музыка и небо. Мы учимся, работаем, ходим в поликлинику. "Я заканчиваю в пять!" - раздражается врач; "Вы нас-то обслужите?" - волнуется очередь; "Хм, именно это я с вами и сделаю!" - фыркает белый халат. Наш мир это случайные знакомые на стаканчик кофе и несколько фраз за жизнь, которых потом не встретишь, хотя есть номер телефона; эзотерические магазинчики, где среди ярмарки духовных путей и просветлений по сходной цене приходишь выбрать случайные алмазы из стекла; блюз в темной квартире, где уединение возможно только за седзи собственных не-мыслей; разговоры с усмешкой, за которой на самом деле никто не шутит. Живая радость от наконец начавшего греть солнца. Возможность начать наконец летать не по прямой.
Мы все еще здесь.
Фиолетовый шарик напарывается на сигарету и лопается, как наше тоскливое настроение, пугая всю кофейню.
Мы с Сашкой бредем домой, улыбаясь. Да, в конце концов, вокруг бардак; не думай, что так легко снять покрывало Майи, о Говинда.... Но мы точно знаем, что сил хватит - не сбежать от него и не пустить внутрь.
All in all, it"s just another brick in the Wall.
Этот день, эти мысли и эта странная улыбка.
- Дай мне руку, о Говинда. Все царствие небесное внутри нас; и судьи, и бог Яма в ожерелье из черепов.
- Голубое небо и золотой город? Только внутри?
- Ну, его никто для нас не построит.
Мы договариваемся встретиться завтра на занятиях и расходимся с видом членов тайного ордена, только что шептавшихся о тайне философского камня. Я вижу, как уже попрощавшаяся со мной Сашка выкидывает свой плеер в урну около автобусной остановки. Начинается дождь, и Сашка смеется, взбивая волосы и танцуя на месте. Двое угрюмых мужчин смотрят на нее с недоумением.