"Национал-социалисты взяли туловище Лихтенберга себе на руки, лишили его обоих ушей и умертвили давлением половой орган, а оставшееся тело обмяли со всех сторон, пройдя по нем маршем".
Действия нацистов сначала напоминают теплый любовных контакт - и лишь затем полное обезличивание, когда их жертва перестала быть мужчиной. Сам же он оставался только телом вроде живой туши, на языке Платонова - туловищем.
"Лихтенберг спокойно понимал свою боль и не жалел об исчезающих органах жизни, потому что они одновременно были средствами для его страдания, злостными участниками движения в этой всемирной духоте".
Национал-социалисты сделали то, чего он и хотел. Их можно было бы признать воплощением тех пограничных, контролирующих сил психики, которые решают: это чувствование не противоречит основным физическим потребностям - и пусть себе живет в контакте с внешним миром. А то, что протестует, для чего любая потребность - боль, уничтожено не будет: будет уродующее отсечена соответствующая потребность. Эти силы управляют диссоциацией, если ядро психики хочет выйти из контактов с внешним хаотическим миром. Мир обманул Лихтенберга, заставлял двигаться и мучил, многого лишал. Ему были нужнее идеализированные внутренние объекты, но они как-то незаметно потерпели крушение, исчезли совершенно. Вероятно, эти внутренние объекты его были неконстантны - и нужна была конкретная работа по специальности во внешнем мире, чтобы они поддерживались и уцелели. Трудно сказать, почему все-таки Лихтенберг напал на памятник Гитлеру: то ли таков был символ совершенно хаотичной для него внешней реальности, то ли это был тот неживой и совершенный, ничего не желающий объект, с которым он стремился идентифицироваться.
"Кроме того, он давно признал, что прошло время теплого, любимого, цельного тела человека: каждому необходимо быть увечным инвалидом".
Райское прошлое, время, о котором думает - вероятно, младенчество. Для Альберта Лихтенберга оно действительно прошло навсегда, и он связывает это с исторической реальностью, не придавая значения концу собственного детства и тем младенческим потребностям, которые иногда удачно понимала Зельда. Фраза про увечного инвалида выглядит таинственно. Может быть, увечье позволяет избежать воинской повинности. Но интереснее другое: увечье может стать чем-то вроде постоянного объекта, локализованного не в психике, а в теле - этот объект всегда с тобой, дает о себе знать и имеет определенный вид. Он отличает тебя от других и даже может стать талисманом.
"Потом он уснул от слабости, давая возможность, чтобы кровь запеклась на ранах. Ночью он очнулся: звезд не было, шел мелкий острый дождь, настолько мелкий, что он казался сухим и нервным, как перхоть".
Погружение Альберта Лихтенберга во младенчество продолжается, он регрессирует. Часто и в сказках превращения происходят во сне, на них нельзя смотреть [фон Франц, : 101 - 110]; но он все-таки "подсматривает", контролирует и делает вид, что это он разрешил себе заснуть. Сон его, кажется, и прежде был беспокоен и неглубок. А сейчас ему настолько плохо, что даже кожные его ощущения искажены, пусть боли он и не воспринимает. Дождь, похожий сухостью на перхоть, напоминает "мертвую воду" волшебных сказок: она восстанавливает целостность тела, но не оживляет, сохраняя тело. Мертвую воду нередко считают метафорой обид и травм. Но она может символизировать и соматизацию, ощущение страдания на соматическом и при этом терпимом уровне, сглажено.