"Лихтенберг подошел к труженикам у памятника. Работа людей уже прекращалась. На чугунном цилиндре стояло бронзовое человеческое полутело, заканчивающееся сверху головой.
На лице памятника были жадные губы, любившие еду и поцелуи, щеки его потолстели от всемирной славы, а на обыкновенный житейский лоб оплаченный художник положил резкую морщину, дабы видна была мучительная сосредоточенность этого полутела над организацией судьбы человечества и ясен был его напряженный дух озабоченности. Грудь фигуры выдавалась вперед, точно подтягиваясь к груди женщины, опухшие уста лежали в нежной улыбке, готовые к страсти и к государственной речи, - если бы придать памятнику нижнюю половину, этот человек годился бы в любовники девушке, при одном же верхнем полутеле он мог быть только национальным вождем".
Скульптура смешная и пошлая - это, по сути, герма, охранитель границы, только лишенная фаллоса. Гитлера не только приукрасили, но изобразили в несовместимых эмоциональных состояниях. У него обыкновенный лоб - и государственная сосредоточенность. Торс как любовник девушке ужасен, но не с фаллосом же изображать вождя; его сила - мысль, а не потенция. То, что монумент заканчивается сверху головой, звучит странновато - она вроде бы обязательна - хотя бы как опознавательный знак именно Гитлера. Или Лихтенбергу казался нормальным памятник толпе, коллективному телу без головы - кто-то типа старухи Баубо, у которой глаза на сосках и рот на месте гениталий? Наличие головы сверху навевает и непристойные ассоциации, лишенные, однако, настоящего сексуального возбуждения - быть может, мы лицезрим фаллический символ гитлеровской Германии (наподобие того, как живой священник казался фаллосом бога). Ничего не говорится о руках монумента. Наверное, это удлиненный бюст, и руки ему не полагаются. Такому символу они и впрямь ни к чему - на месте рук у него армия и полиция.
Кто бы он ни был, этот монумент - очередной партнер Лихтенберга, очередное анти-зеркало. Альберт Лихтенберг в четвертый раз решает свою задачу: кому быть - ему или Другому (Зельде, машине, шоферу, Гитлеру). У троих он выиграл. Что будет теперь?
Поединок, видимо, серьезен, и мысли вернулись к Лихтенбергу:
" - Прекрасный девятнадцатый век! - громко сказал Лихтенберг в окружающий его удушающий дух жары, машин и людей; национал-социалисты прислушались к его неясной речи: их вождь некогда сравнил мысль и слово с семейным браком, - если мысль верна лишь вождю, как своему мужу, она полезна; если она бродит в сумраке ночи, по домам отчаяния, ища удовлетворения своего в развратном сомнении и блуде с одной грустью своею, - тогда мысль бессмысленна, организованная голова должна ее уничтожить, она опасней коммунизма и Версальского договора, сложенных вместе..."
Бедные нацисты! и восклицание-то непонятно! И критерии оценки очень, очень трудны. Все ясно, если мысль "верна". Но для прочих! тут и библейские намеки на блудодеяния - но в одиночестве, как будто бы одна мысль может породить вереницу потомков; и упоминания о врагах Германии - все сразу, что за призрак! При таком количестве сравнений любая непонятная мысль окажется бессмысленной.
И Лихтенберга видят. Мы не знаем, хотел ли он быть видимым - или спрятаться и исчезнуть; зачем он пошел на улицу, на площадь. Вряд ли он думал об этом сам - просто искал...
" - Великий век! - говорил Лихтенберг. - В конце твоего времени ты родил Адольфа Гитлера: руководителя человечества, самого страстного гения действия, проникшего в последнюю глубину европейской судьбы!..
- Верно! Хайль Гитлер! - закричали присутствующие массы национал-социалистов".
Что говорит Альберт Лихтенберг? Если верить нашему представлению о психозе, это явная амбивалентность - он может говорить не в то, что верит. Считается, что амбивалентность может быть очень эффективной защитой: прикинешься тем, кто опасен тебе, думай его мысли, говори его речи - и останешься в живых [Лэнг]. Что-то подобное делал Гамлет, переигрывая в роли сумасшедшего. Но мы не в нашем мире, а в мире А. Платонова. Здесь Лихтенберг говорит истину - все было именно так, Европа начала движение по пути, который приписывается Гитлеру. Может быть, это голос самого монумента - ведь сам он восхвалить себя не может.
" - Хайль Гитлер! Ты будешь царствовать века - ты прочнее всех императорских династий: твоему господстве не будет конца, пока ты сам не засмеешьсяили пока смерть не уведет тебя в наш общий дом под травой! Что за беда! После тебя будут другие, более яростные, чем ты... Ты первый понял, что на спине машины, на угрюмом бедном горбу точной науки надо строить не свободу, а упрямую деспотию! Ты собираешь безработных, всех мрачных и блуждающих, которых освободила машина, под свои знамена, в гвардию своей славы и охраны... Ты скоро возьмешь всех живых в свои соратники, и те немногие утомленные люди, которые останутся у машин, чтобы кормить твою армию, не сумеют уничтожить тебя... ты не погибнешь, потому что твою гвардию будут кормить механизмы, огромный излишек производительных сил!"
Кто это говорит? Юный Андрей Платонов - тот, кто почитал машины, человеческую деятельность и освобождение от ига материи. Тот, для кого создание человеческой массы, коллективного казалось возможным и желательным - а не причиной ужасающих исторических травм, как думаем сейчас мы. Тот, кто предполагал - отказаться от фрустраций (и ради этого игнорировать потребности) необходимо. Все это служило иллюзии всемогущества, неуязвимости и безопасности.
Кто говорит? Мусор в голове Лихтенберга и сам Лихтенберг. Лозунг на бампере помятой машины и памятник сошлись воедино, вот и возникла речь. Гитлер - божественное дитя матери-машины и будущий император машин с ресурсом-людьми. Речь эта может показаться ироничной в силу двусмысленности и чрезмерной напыщенности, но ему не до иронии. Лихтенберг делает то, что приято было в традиционных обществах - вызывает врага, титулуя его, называя его возможности, заклинает. Национал-социалисты впадают в транс под воздействием этого же заклинания. Деспотия будет воспринята с энтузиазмом. А слова о смерти, о бренности, о возможной угрозе уничтожения? Кто знает - может быть, как смерть героя.
Альберт Лихтенберг совершенно прав, он не льстит, вещая о грандиозной силе противника, не умаляя ее. Это не Гитлер-человек. Это символ, бронзовое полутело, выведенное скульптором из-под власти от низменных функций и поэтому возвышенно-могущественное и свободное для по-настоящему человеческого и божественного. Полутело цельно внутри, никой духовный разлад, никакие хвори, смерть и голод не грозят ему.
" - Хайль Гитлер!
- Ты изобрел новую профессию, где будут тяжко уставать миллионы людей, никогда не создавая перепроизводства товаров, они будут ходить по стране, носить обувь и одежду, они уничтожат избыток пищи, они будут в радости и в поту прославлять твое имя, наживать возраст и умирать... Эта новая промышленность, труд по воодушевлению народа для создания твоей славы, окончит кризис и займет не только мускулы, но и сердце населения и утомит его покоем и довольством... Ты взял себе мою родину и дал каждому работу - носить твою славу..."
Лихтенберг говорит о новом культе и о всеобщем жречестве. Религия очень проста - вынашивание славы Гитлера, если утробы прежних женщин умертвляют; работать сердцем надо ради того, чтобы устранить кризис перепроизводства. Но это духовное озарение чересчур сложно: он не обращается ни к живому Гитлеру, ни к нацистам, ни к толпе (а уже пора воодушевить ее, речь идет о ней - но и нельзя, ведь фюрер-то не Лихтенберг!). Поэтому никто не кричит очередное "Хайль Гитлер!".
Речь его не принадлежит ему - это содержания коллективного сознания нашли себе воплощение в речи безвестного человека [Юнг: Невоплощенная самость?]; мысли существуют объективно и попадают в подходящий ум, чтобы обрести там форму и связаться с другими мыслями, выстроить систему - и одновременно существует независимо от мыслителя, как и он от мысли [Бион: 171 - 173]. Но речь Лихтенберга - опиум для никого", она не имеет коммуникативного смысла: человек, как почувствовала усталая толпа, общается или сам с собою, или, что еще хуже, с памятником. Для них-то монумент - это изображение, одно из, Адольфа Гитлера, знак того, что он признает этот город, а сам бесконечно далек, как бог. Разницу между богом и его идолом они понимают хорошо.
Для оратора это, оказывается, не идол, а какой-то странный объект - он неживой, но должен бы его понимать. Толпа видит безумие, но не расходится, потому что речи безумного пока благонамеренны.
"Лихтенберг осмотрелся в томлении. С беспрерывной силой горел солнечный центрв мусорной пустоте пространства, сухие насекомые и различные пустяки с раздражением шумели в воздухе, а люди молчали".
Люди молчат, потому что обращаются не к ним, и молчать можно. Если бы он говорил с ними, он тоже молчали бы и постарались заставить умолкнуть его. Может быть, они это делают и сейчас - настоящего воздуха нет, пространство зашумлено, и это раздражает Лихтенберга. Думается, что и люди раздражены: с кем он разговаривает? каких реакций ждет? уместно ли "Хайль Гитлер!" - или оно потеряло смысл и станет даже крамольным? И пока Альберт Лихтенберг играет роль "липучки" - говорит так, что толпа не может оставить монумент. Подобное легко возникает и в консультировании, и в общении - собеседники не чувствуют друг друга, но и не могут расстаться; появляется усталость, раздражение и хаос, всплывают плохо понятные психические содержания. В этом эпизоде речи Лихтенберга настолько двусмысленны, что непонятно, устоит ли идол. Что касается самого оратора, важно подумать о том, выживет он или умрет.
" - Землю начинают населять боги, я не нахожу следа простого человека, я вижу происхождение животных из людей... Но что же остается делать мне? Мне - вот что!...
С силой своего тела, умноженного на весь разум, Лихтенберг ударил дважды палкой по голове памятника, и палка лопнула на части, не повредив металла; машинное полутело не почувствовало бешенства грустного человека".
А кто вложил такие содержания в памятник? для нацистов и толпы он означает совсем другое. "Машинное полутело" превращение людей в животных и богов на земле умственно скомбинировал он, Лихтенберг. В том, что нет на виду простого человека, виновен, конечно, Гитлер - но и сам Альберт Лихтенберг несет ответственность за отчаяние и одиночество. Кто для него человек? Знает ли он это? Прежде он думал о пролетариате как о классе и не зря писал биоэнергетический терапевт А. Лоуэн, что шизоид настолько избегает собственных потребностей, что ему легче идентифицироваться с социальными реальностями [Лоуэн: 51]. Шизоидное отношение к телу было бы пригодно к коллективной работе - если б не страх поглощения коллективным телом, обязательно формирующимся в труде.