В эту же странную ночь, когда Козлову помешали спать, надежды на тихую и незаметную смерть не остается (люди как бы оживают, и основные персонажи действуют каждый по-своему), зато в повести появляется и новая героиня, и намек на то, почему люди "Котлована" изо всех сил стараются стать неживыми. Умирает мать - от ненужности и измождения, а при ней есть девочка Настя, ухаживает за нею в меру своих сил. Матери нужно, чтобы дочь непрерывно мазала ее губы лимонной коркой и не засыпала. Вот их диалог:
" - А ты не заснешь и не уйдешь от меня? - спросила она у дочери.
- Нет, я уж спать теперь расхотела. Я только глаза закрою, а думать все время буду о тебе: ты же моя мама ведь!"
Роли матери и ребенка извращены до предела: это дочь должна жертвенно заботиться об умирающей матери, чтобы просто не дать угаснуть ее сознанию и чуть отдалить время смерти. Ощущения времени в этой сцене нет, и мать может умирать сколь угодно долго, вечно, и не умереть. А девочка делает важный шаг - она собирается думать о матери; это не магия, предназначенная спасти умирающую мать. Зато фантазирование позволит не опираться на мать как на внешний объект (еще живого человека, предельно изможденное тело), а создать зависимый от реальной матери, но уже виртуальный внутренний объект - материнское имаго. У девочки это не получится.
Вот таким, совершенно изможденным, бессильным, нуждающимся уже не уходе и не в поддержке, а просто в постоянной стимуляции, и сформируется материнское имаго у заботящейся девочки. Если вернуться назад, мы увидим, что матери ровесниц этой девочки не имели телесных ресурсов даже на то, чтобы ребенок родился в коже, они "тратили на него собственное тело"; достаточно было родить и оставить плод умирать или выживать. Но от необходимости того, чтобы мать и материнская любовь были, младенцу никуда не деться - это закономерность не психологическая, а этологическая. И ребенку приходится питать, оберегать и защищать ту, которая должна была это делать для него - его мать. Может быть, формируя свой коллектив, рабочие - и Прушевский, задумывая свой дом, - претендуют на своего рода богостроительство: вброшенные в хаотичных, непонятный, лишенный доступных ресурсов мир повзрослевшие дети собираются и делают неживую и поэтому неизменную и незыблемую мать-дом; сами они в нем жить не собираются, строят для неизвестных, для будущих. Так они сами становятся самоотверженными матерями для кого-то иного. Для гигантского дома-башни они являются кем-то вроде ребенка, ухаживающего за матерью, уже почти трупом - и, одновременно, самоотверженной матерью, которая родит и отойдет в небытие.
Подобное единство полярностей в других произведениях А. Платонова достигается за счет того, что персонаж идентифицируется с машиной (по его чувству, более надежной, достойной и совершенной, чем он, человек). Машина - это идеальный объект: сильный, умелый, трудный и при этом им достаточно понятно, как управлять. Когда персонаж работает на ней, он с нею сливается, оставаясь при этом и субъектом, и самоотверженным, переживающим опасность, страдания и труд своего рода объектом, зависимым от машины, от логики ее действий. Так рабочий, чаще машинист, преодолевает изначальное противоречие субъекта и объекта, выходит за пределы этой диады и становится богоподобным. Это дает ощущение свободы - двигаться как угодно далеко и быстро, пусть и по рельсам, и всемогущества. Машина может быть и чем-то вроде ребенка, о котором заботятся, утешают и тем не менее помыкают. Но машина - и мать: за работу кормят; она становится опорой и контейнером для машиниста. И это очень хрупкая мать, которой необходима постоянная забота и умное, бережное обращение.
А вот рабочие "Котлована" имеют дело только с неподатливой глиной и камнем старого кладбища, с лопатами и с собственными телами - все эти образы отсылают к иной символике, к исчезновению. И появление умирающей женщины только проявляет эту запустевшую жизнь, посвященную матери-смерти. Если прежде это состояние переживалось автоматически, на уровне взаимодействия вещества и тела, то теперь оно получает уже человеческое измерение. Закономерно, что женщину нашел именно Чиклин, у которого оставалось больше физических сил, энергии и памяти, чем у всех остальных его товарищей.
"Мать приоткрыла свои глаза, они были подозрительные, готовые ко всякой беде жизни, уже побелевшие от равнодушия, и она произнесла для своей защиты:
- Мне теперь стало тебя не жалко и никого не нужно, я стала как каменная, потуши лампу и поверни меня на бок, я хочу умереть.
Девочка сознательно молчала, по-прежнему смачивая материнский рот лимонной шкуркой.
- Туши свет, - сказала старая женщина, - а то я все вижу тебя и живу. Только не уходи никуда, когда я умру, тогда пойдешь".
Чиклин пришел сюда, чтобы восстановить связность своей жизни, прошлого, когда его поцеловала девушка, и настоящего, когда он почти совсем забыл ее. Основное, что понимает этот человек - тело, его движения и то, как оно чувствуется на ощупь. Связь во времени матери и дочери - образ связности и его жизни, он понимает точно таким же образом, предельно конкретно:
"Ощупав голову девочки, Чиклин дошел затем рукой до лица матери и наклонился к ее устам, чтобы узнать - та ли это бывшая девушка, которая целовала его однажды в этой же усадьбе, или нет. Поцеловав, он узнал по сухому вкусу губ и ничтожному остатку нежности в их спекшихся трещинках, что она та самая.
- Зачем мне нужно? - понятливо сказала женщина. - Я буду всегда одна. - И повернувшись, умерла вниз лицом".
По-советски, эта "бывшая" женщина очень удобно символизировала старый мир - и вот их нет, а есть долгожданный ребенок, новый человек, которому не надо тратить себя на поддержание жизни матери. Поэтому смерть женщины воспринимается с облегчением. Отношения привязанности были настолько искажены, что только сейчас, при мертвой матери, Настя может наконец уснуть, регрессировать, уйти от постоянно бдящего сознания. Движение времени совершается: прекратилось безвременье неумирания, а Чиклин теперь станет объектом привязанности, приемной матерью для девочки Насти, и это был не ее выбор, а его решение:
"Девочка спала, положив голову на живот матери; она сжалась от прохладного подземного воздуха и согревалась в тесноте своих членов. Чиклин, желая отдыха ребенку, стал ждать его пробуждения; а чтобы девочка не тратила свое тепло на остывающую мать, он взял ее к себе на руки и так сохранял до утра, как последний жалкий остаток погибшей женщины".
Настя, обездоленная сирота, ничем вроде бы от строителей котлована не отличается. Но: у нее единственной есть имя (взрослые персонажи обозначены фамилиями), и она одна может говорить о своих потребностях, требовать того, что ей нужно - например, ей нужен чей-нибудь живот, чтобы спать на нем. Что можно сделать для нее - ведь она стремится к уходу в утробу, регрессирует (а именно регрессии избегают строители котлована), не имеет сил для роста? Настя стремится к смерти и при этом оказывается для строителей котлована единственным ресурсом, придающим работе смысл.