Аннотация: Психологическая интерпретация новеллы Э. - Т. - А. Гофмана "Советник Креспель". При усилении влияний Теневой Самости Анимус контролирует Аниму и этим обессиливает ее.
СОВЕТНИК КРЕСПЕЛЬ
Рассказчик назвал советника Креспеля оригинальнейшим из всех известных ему людей. В княжестве Г*** "весь город только о нем и говорил", потому что советник как юрист помог монарху отстоять некоторые земельные притязания и получил в награду право и деньги на строительство дома. Княжество Г*** - маленькое; всевозможные мелкие городишки издавна интересовали фантастов и сатириков: дело в том, что в захолустье не ждешь очень уж ясного общественного сознания, и поэтому там дают о себе знать интересные чудаки и происходят странные события. Итак, о советнике Креспеле судачит весь город - это значит, что он является (и как чужак, и как чудак) удобным носителем проекций. Но вот что же на него проецируют, мы пока не знаем. Зато мы можем представить себе рассказчика. Это человек любопытный, но интересное он находит не сам, а по подсказке общественного мнения. В его лице мы видим не то чтобы типичный - о типичности или оригинальности этого персонажа мы ничего не знаем - но знакомый нам вариант воплощения Эго-комплекса, сильно зависимого от влияний Персоны. Пока что рассказчик следует этим влияниям. Зачем вообще нужен рассказчик? Гофман морочит нам голову, заявляя таким образом, что эта история - не фантастическая, что она - из жизни. Присутствие рассказчика может значить и нечто другое: он попадет в своего рода магический театр и увидит воочию то, что происходит в его душе. Поскольку душа его очень мало отличается от среднестатистической, то и увиденное будет значимо не только для него, но и для очень многих.
Проект дома и строительные материалы советник подготовил сам, и лишь потом позвал подрядчика. Дом получился странным - сначала были возведены высокие стены, и лишь потом проделывались окна; через некоторое время "в саду уже красовался совершенно отделанный дом, снаружи производивший впечатление самое феерическое, ибо окна все гляделись как-то вразнотык, но изнутри навеивавший своеобразные и весьма даже уютные ощущения. Так, по крайности, уверяли все, кто в нем побывал, и я сам испытал подобные чувства, когда по ближайшем знакомстве с Креспелем был допущен внутрь храма". Советник жил во время строительства одиноко, не встречался ни с кем а когда дом был готов, устроил прощальный обед только для строителей, никого другого не пригласил. Да и праздник этот оказался не более чем обязательной формальностью.
Мы видим одинокого пожилого чудака, который занят возведением надежных стен и созданием уюта внутри странного здания. Мы можем предположить, что стены имеют отношение к границам психики - пока что к тем, которые отделяют индивидуальные содержания от коллективных. Новый дом Креспеля производит впечатление не столько странности и таинственности, сколько нелепости. Пока в нем нет ничего, что было бы связано с ощущениями силы и чуда, которые возникают при встрече с неким архетипическим содержанием. Нелепость - один из признаков дефектной Персоны: дом Креспеля, какое бы содержание он ни прятал, оказывается для него не совсем подходящей "рубашкой". Странность, нелепость - обычные переживания и для процесса диссоциации. Можно подумать, что такой дом - образ не совсем подходящего контейнера или даже автономного комплекса.
Тогда советник Креспель воплощает ту силу, которая замуровывает, изолирует содержания психики. Персонаж, воплощающий процесс диссоциации, довольно поздно возникает в мифах и сказках. В мифах - это тот, кто расчленяет Первочеловека, создавая новый, окультуренный, мир. В сказках и фэнтези этот персонаж обычно бывает верховным злодеем. Чудаковатый Креспель не слишком похож на этих расчленителей, не тот у него масштаб. И любопытный рассказчик, и мрачноватый невоспитанный Креспель никак не тянут на героев мифа. Их образами Э. - Т. - А. Гофман настаивает: речь идет о самой обыкновенной жизни; с таким может встретиться любой из нас.
Что же кроется за стенами? В гостях у некоего профессора М. наш рассказчик встретился с Креспелем, и тот произвел на него еще более странное впечатление:
"Ничего удивительнее его манер и поведения невозможно было себе даже вообразить. Двигался он тяжело и неуклюже -- того и гляди, на что-нибудь наткнется и причинит какой-нибудь ущерб, -- но этого не случалось, и никто, похоже, этого не опасался, ибо хозяйка дома нисколько даже не менялась в лице и не бледнела, когда он резко разворачивался возле стола, уставленного изящнейшею посудою, или оказывался в угрожающей близости от доходившего до самого полу зеркала, или когда он даже схватил цветочный горшок великолепно разрисованного фарфора и начал эдак поводить им в воздухе, будто любуясь игрою красок. Вообще Креспель, прежде чем уселись за стол, осмотрел все в профессорской гостиной самым придирчивым образом, он даже воздвигся вдруг на обитый кожею стул и снял картину с гвоздя, потом, правда, снова ее повесив. Говорил он много и возбужденно; то внезапно (за столом это стало особенно заметно) перескакивал с одного предмета на другой, то, напротив, никак не мог расцепиться с какой-нибудь мыслию: всё к ней приступаясь, он уносился в совсем уж фантастические лабиринты и там окончательно запутывался, пока не нападал на какую-нибудь совершенно новую идею. Речь его была то резкой и громкой, то вкрадчиво-певучей, но всегда как-то не согласовывалась со смыслом обсуждаемого".
У авторской сказки и фантастики есть одна важная особенность: почти любой персонаж там выступает и как личность (с которой может идентифицироваться читатель), и как образ некоего психического содержания (чаще коллективного, так как сказка и фантастика занимаются типичным). В гостях у профессора М. советник Креспель выглядит и ведет себя странно. На чужой территории мы видим в нем именно личность, пусть и нелепую. Поведение, смысл которого непонятен окружающим, увлеченность какими-то своими мыслями - это типично для шизоидной личности (ее, чтобы шизоидам не было обидно, М. Е. Бурно назвал "замкнуто-самоуглубленной"). Мы могли бы вспомнить о другом подобном персонаже, Коппелиусе ("Песочный человек") - поведение его за столом заставляет всю семью изнывать от скованности и отвращения; такое возникает, когда запускается процесс проективной идентификации. В истории о чудаковатом советнике нет ничего подобного. Нелепость поведения Креспеля никого особенно не тяготит, он, напротив, очень нравится детям: "пятилетняя дочурка профессора принесла их (заячьи лапки из жаркого) ему, сияя восторженною улыбкою. Вообще дети во все время обеда не спускали с советника восторженных глаз; сейчас они повскакали со своих мест и потянулись к нему, но шага за три остановились с почтительною робостию. Что он еще выкинет, подумал я про себя. Тем временем подали десерт; тут советник извлек из кармана маленький ящичек, в коем обнаружился крохотный токарный станок; в мгновение ока он прикрутил его к столу и с невероятным проворством и быстротою начал вытачивать на нем из заячьих костей всевозможные крохотные шкатулочки, баночки и шарики, каковые дары дети принимали с неописуемым ликованием". Что ж, оказывается, мы имеем дело не с банальным дефектом Персоны, но с созданной на базе такого дефекта по-своему интересной и даже гибкой Персоной. Умение развлечь детей сразу сближает советника Креспеля с такими симпатичными персонажами Гофмана, как маэстро Абрагам и крестный Дроссельмейер. Интересно становится и рассказчику: что-то этот чудак выкинет еще?
А разговор взрослых все течет, они обсуждают о новом композиторе, которого советник терпеть не может.
"-- А по мне хоть бы сам сатана сграбастал своими когтистыми лапами этого мерзопакостного фигляра и низверг на миллион тысяч саженей в пучину преисподней!
Потом вдруг он сорвался и загремел, безумно поводя очами:
-- Она ангел небесный, господняя услада, само благозвучие, сам дух и светоч гармонии! -- И слезы заблистали у него в глазах. Лишь оправившись от первого ошеломления, гости вспомнили, что за добрый час до этого речь шла об одной прославленной певице".
Так-таки у этого странного господина есть душа, и в душе этой происходит нечто важное и, возможно, болезненное. Музыка - певица - новый композитор - дети... Скоро мы увидим и конец этой ассоциативной цепочки.
Дочь профессора спросила Креспеля о его дочери, Антонии. Вопрос, быть может, был продиктован только вежливостью. Но Креспеля что-то задело:
"-- А что наша Антония, дорогой господин советник?
Лицо Креспеля исказилось гримасою -- так человек, надкусивший горький померанец, тщится сделать вид, что отведал нечто сладкое; но вскоре гримаса эта превратилась в устрашающую окаменелую маску, сквозь которую прорывалась мрачная и горькая, я бы даже сказал, дьявольская усмешка.
Профессор быстро подошел к нему; по укоризненному взору его, брошенному племяннице, я понял, что та коснулась некоей струны, которая неминуемо должна была отозваться резким диссонансом в душе Креспеля.
-- А как ваши скрипки? -- спросил профессор с наигранной бодростью, взявши обе руки советника в свои.
Тут лицо Креспеля просветлело, и он ответил своим звучным голосом:
-- Превосходно, профессор! Не далее как сегодня я вскрыл великолепную скрипку Амати -- помнится, я намедни рассказывал вам, как благодаря счастливой случайности она попала ко мне в руки. Надеюсь, Антония тем временем исправно разъяла ее до конца.
-- Антония -- доброе дитя, -- молвил профессор.
-- О да, воистину она доброе дитя! -- воскликнул советник, потом вдруг быстро повернулся и, схвативши разом шляпу и трость, выбежал из комнаты. В зеркале я успел заметить, что глаза его были полны слез".
Профессору М. и сказать-то нечего. Как известно, мощные эмоциональные реакции вроде этой бывают обусловлены прорывом содержаний автономного комплекса в сознание. Теперь мы можем предположить, что как автономный комплекс проявляются содержания юной феминности, и стены дома могут защищать от внешнего мира именно Антонию, дочь советника. Но от чего защищать?
После поспешного бегства советника рассказчик узнает от профессора М. нечто еще более странное и даже по-своему отвратительное. Оказывается, Креспель делает прекрасные скрипки. Кроме того, он скупает скрипки старых мастеров. Но ни один из инструментов в его руках не живет дольше одного-единственного исполнения: "он играет на ней только один-единственный раз, а потом разымает ее на части, дабы досконально изучить ее внутреннее устройство, и коли не находит в ней того, что нарисовало ему воображение, с досадою швыряет в большой ящик, уже доверху наполненный разъятыми скрипками".
Но рассказчик не реагирует - что-то заставляет его все еще думать об Антонии. Все считали Креспеля холостяком, продолжил профессор М., но вот вдруг он куда-то уехал. Когда он вернулся, жители услышали его игру на скрипке, сопровождающую прекрасное пение. На следующее утро он представил певицу как свою дочь Антонию.
Никто не ждал от старого чудака ни того, что у него есть дочь (а прежде, значит, и возлюбленная), ни прекрасной игры на скрипке. Оказывается, скрипка и Антония связаны тесно и таинственно, и рассказчик был прав, задавая свой вопрос об Антонии. Теперь мы уже можем сказать, что является содержанием автономного комплекса и каков стиль его создания. Сначала о стиле: "анатомирование" скрипок делает Креспеля похожим на других механиков Гофмана - он тот, кто изучает природу звука механически, и поэтому никогда не доволен результатом (разобранные скрипки он не восстанавливает, но и не выбрасывает). Скрипка - инструмент, наиболее близкий человеческому голосу. Голос в произведениях Гофмана обычно становится символом души. Значит, советник Креспель пытается создать некую копию души, которая по своей выразительности не уступала бы оригиналу - но он не способен на это. В отличие от профессора Спалланцани, создавшего куклу Олимпию, Креспель не хочет просто создавать копии, автоматы. Ему необходима живая душа, и она вот-вот появится.
Отношения советника с дочерью, которая заперта дома, весьма похожи на отношения юной Анимы и одержащего ее грозного Анимуса - как, например, в сказках о Василисе и Кащее Бессмертном или о плененной принцессе и Горном Духе. Правда, в новелле "Советник Креспель" все происходит с точностью до наоборот: в сказке всем заметна Анима, юная принцесса, а тот, кто пленил ее, действует скрытно. В новелле же на виду как раз Креспель, а Антония до поры до времени остается практически невидимой. Когда Антония прибыла в этот странный дом и запела, тогда и был полностью создан автономный комплекс: Анима была введена в границы, заданные мощным маскулинным содержанием. Пока Антония поет, а Креспель счастлив. Это значит, что нелепый дом является не столько местом пленения, сколько достаточно надежным контейнером для содержаний архетипа Анимы и/или Души.
Однако, скрипками своими мастер Креспель недоволен. Видимо, в любой момент искусственно созданный контейнер тоже может оказаться неподходящим, и тогда дом Креспеля станет для Антонии западней. И уже становится - некий молодой человек прибыл вместе с нею, но был вынужден уехать. А советник, оказывается, тиранит Антонию, "как доктор Бартоло в "Севильском цирюльнике".
...
О предыстории Креспеля и Антонии рассказчик узнает от профессора М., не от самого советника. Говорить на столь болезненные темы с самим советником рассказчик бы и не отважился. Профессор М. тоже заслуживает некоторого внимания. Он музыкант, знаток музыки, но не аутсайдер. В образе этого профессора мы имеем дело с содержаниями типичной и эффективной Персоны. Интересно, что такая Персона оказывается полезной как посредник и интерпретатор. Профессор М. не знает, кем Креспелю приходится Антония - значит, не так уж и важны семейные роли, важен сам характер отношений: тот, что пленяет, и та, кого пленяют.
Одержимых девушек в плену у властных маскулинных персонажей в творчестве Гофмана немало. Анима в его представлении чересчур хрупка и летуча. Но почему же именно Антония оказалась взаперти - совершенно неестественно для талантливой певицы заниматься лишь домашним музицированием. Неразвитый и неиспользованный талант может убить своего носителя.
...
"Коли удастся ей иной раз упросить его вывести ее в общество, он не спускает с нее глаз, подобно Аргусу, и приходит в истинную ярость, если вдруг послышатся звуки музыки; а уж самой Антонии тем паче не дозволяется петь, она и дома-то теперь совсем не поет. Так и получилось, что ее пение той ночью стало среди городской публики как бы прекрасной волшебной легендою, возбуждающей чувство и воображение, и стоит какой-либо певице попытать счастья в нашем городке, даже те, кто вовсе не слыхал тогда Антонии, возмущаются: "Что еще за жалкая пискотня? Одна только Антония и умеет петь".
Как и скрипка в руках Креспеля, Антония пела всего лишь один раз. Этот единственный раз и стал образцом, Антония оказалась носительницей проекций архетипа Души для всего городка. Правда, появилась и опасность - теперь любое пение обесценивается. Получается, что влияния советника Креспеля выходят далеко за пределы его дома: как он разбирает скрипки и бракует их, так теперь и весь городок препарирует дарования других певцов, отвергает их и губит. Об этом рассказчик пишет весьма наивно - влияния Креспеля ему не настолько интересны.
...
Его волнует Антония. Он видит сон о ее пении, там она оказывается волшебницей из оперы об Ариосто. И рассказчик делает свой выбор - в пользу отношений с Анимой (в образе Антонии): он должен освободить ее из плена. Мы видим, что стереотип поведения ему уже задан - сказками о плененных принцессах. Но он не видит, что отношения Креспеля и Антонии - это "перевертыш" сказки о принцессе и пленившем ее монстре; он готов действовать как обыкновенный сказочный принц. Возможно, он не сможет освободить Антонию, потому что сказочный сценарий обманет его - так же, как обманула мальчика Натанаэля сказка о страшном Песочнике: он не сможет ориентироваться в происходящем.
Рассказчик отправляется с визитом, и встречает его сам советник. Пока что отклонений от сказочного стереотипа нет - герой (или его помощник) должен увидеть того, кто держит в плену душу, и понять, каковы его слабости. И монстр эти слабости раскрывает сам - обычно своей возлюбленной. В новелле происходит практически то же самое.
Креспель показывает скрипку Тартини и говорит, что не смеет разобрать этот инструмент, хотя и чувствует, что в его устройстве есть что-то особенное; не может загубить эту скрипку потому, что чувствует себя как "магнетизер, сумевший пробудить сомнамбулу, которая теперь по собственному побуждению облекает в слова свои самые сокровенные мысли". Вот и одна разгадка: Креспель претендует на власть над душой, которой жаждут и другие магнетизеры Гофмана. Есть и еще причина: эту скрипку любит Антония. Если о своих претензиях на власть советник говорит свободно и даже как бы не придавая этому значения (а рассказчик-то, наивный, это проглатывает!), то, говоря о чувстве, он запинается. Креспелю удобнее в мире орудий и нарциссических расширений. Но это сентиментальный функционер - он превратил любовь в автономный комплекс и в какой-то мере послушен ей.
А рассказчик манипулирует, предлагает, чтобы Аниония пела под аккомпанемент скрипки прямо сейчас. Но Креспель не попадается в ловушку и отвечает отказом. Он дарит рассказчику кусок оборванной струны, которая некогда принадлежала композитору, и выпроваживает вон. Границы и дистанцию этот персонаж блюдет прекрасно. Он задает и правила: никакого намека на любовь в отношениях с посетителями, им надлежит быть ни более ни менее как коллекционерами, музыкальными антиквариями, наподобие самого хозяина.
Наш рассказчик, однако же, не уступает. Он приходит снова и снова, чтобы приручить советника. И замечает, что любые разговоры о музыке и особенно о пении причиняют тому боль. Антония тоже появляется, и только ради нее рассказчик и наносит свои визиты. Постепенно он стал одержимым: "Чем больше препон ставил мне советник, тем отчаяннее становилась моя решимость их преодолеть, -- я должен был услышать пение Антонии, чтобы часом не утратить рассудка в неотвязных мечтаниях о нем". Одержимость Анимой - явление, широко известное. Только вот вопрос - как же в этой новелле такая одержимость развилась, ведь сама Антония не очаровывала рассказчика, она даже не пела? Следует подумать, не тот ли маскулинный аспект психики, что создает контейнер для содержаний Анимы, и вызывает этот пленяющий эффект? Именно этот маскулинный аспект, связанный с сознанием, но не сама Анима? Это вполне возможно - вспомним, что принцесса загадывает убийственные загадки по воле Горного Тролля. В сериале "Однажды в сказке" есть вставная история о русалке, потерявшей голос. Она унаследовала дар от матери, которую убил пират. С тех пор юная русалочка должна петь только по указке своего отца и только для того, чтобы заманивать корабли на скалы. Отнять и вернуть ее голос может только отец. Видимо, верно - очарование юной Анимы создается именно ее Анимусом. Кстати, "сырые" содержания Анимы стремятся, скорее, от сознания. Есть вариант сказки "Царевна-лягушка", в которой Кащей не участвует: в этом варианте Ивану нужно пойти на болото, поймать Василису и не выпускать ее, когда она будет превращаться сначала в рыбу, потом в птицу и, наконец, в змею.
Так и не добившись ничего, наш рассказчик уехал по службе в город Б. и пробыл там два года.
Снова оказавшись в Г***, он увидел советника Креспеля на похоронах.
"Двое участников траурной процессии вели под руки советника Креспеля, а он посредством всевозможных кунштюков пытался от них увернуться. На нем был его обычный диковинного покроя серый самодельный сюртук, только с маленькой треуголки, залихватски сдвинутой набекрень, свисала трепетавшая по ветру длинная тонкая траурная лента. Черная портупея перекинута была через плечо, но на боку вместо шпаги торчал длинный скрипичный смычок. Будто холодом пронзило меня; он безумен, подумал я, медленно следуя за группою. Те двое довели советника до дому, он обнял их с раскатистым смехом, они его оставили, и тут его взгляд упал на меня -- я стоял совсем подле. Он долго и тупо в меня всматривался, а потом пробормотал глухим голосом: "Добро пожаловать, господин студиозус!"-- и, вдруг добавивши: "Вот вы-то поймете!"-- схватил меня за руку и потащил за собой в дом, на второй этаж, в комнату, где висели скрипки. Все они были затянуты черным крепом; не было только скрипки старинного мастера -- на ее месте висел кипарисовый венок.
Я понял все. "Антония! Антония!"-- восклицал я в неизбывной тоске. Советник стоял рядом со мной будто окаменелый, скрестивши руки на груди. Я указал на кипарисовый венок.
-- Когда она умерла, -- заговорил советник глухим и торжественным голосом, -- когда она умерла, в той скрипке с гулким треском сломалась душка и надвое раскололась дека. Верная эта подруга могла жить только с ней, только в ней; она лежит подле нее в гробу, она похоронена вместе с нею".
Если следовать привычному алгоритму интерпретации сказки, то отъезд рассказчика означает, что сознание уходит от автономного комплекса. Он уходит еще глубже, безвозвратно, и образом контейнера для умершей души становится уже не дом, а гроб. Содержание кануло, но тот стиль, с помощью которого создаются границы, остался - ведь советник Креспель жив и остается таким же, как и был.
Есть ли еще что-нибудь, что нуждается в контейнировании? Вероятно, да. Содержания автономного комплекса не бывают так просты - мы должны бы увидеть и всю матрицу сконденсированного опыта (термин С. Грофа), всю историю переживаний Креспеля, приведших к формированию этого комплекса. Когда Креспель был у себя, а рассказчик посещал его, тогда Креспель выступал как воплощение той психической силы, что расчленяет и изолирует психическое содержания. Теперь же это снова личность, горюющий человек. Острое горе позволит выйти на свет и другим горестным переживаниям.
...
Советник Креспель привел рассказчика к себе, и тот снова увидел в нем воплощение зловещей мистической силы. Он будет столь жуток, что испугает рассказчика - из не совсем понятного символа этой силы он превратится в странный объект.
"Потрясенный до самых глубин души, я опустился в кресло; советник же резким хриплым голосом затянул веселую песню, и невыразимо жутко было смотреть, как он в такт песне приплясывал на одной ноге, скакал, кружась по комнате, а траурная лента (треуголку он так и не снял) хлестала по висевшим на стенах скрипкам; истошный вопль вырвался у меня из груди, когда при очередном резком развороте Креспеля черная лента обвила мое лицо; в ужасе моем представилось мне, что он хочет и меня опутать этим крепом и стащить за собою в страшную черную пропасть безумия. Но тут советник вдруг остановился и заговорил своим певучим тоном:
-- Голу-убчик! Голу-убчик! Ну что ты так раскричался? Ангела смерти увидал? Так и полагается -- сначала он!
С этими словами он вышел на середину комнаты, выхватил смычок из перевязи, поднял его обеими руками над головой и сломал так, что щепки брызнули в разные стороны. С громким хохотом Креспель возопил:
-- Ну вот и кончен бал -- не так ли, голубчик? Песенка его спета -- ведь так ты подумал? Ан нет, ан нет, теперь я свободен, свободен, свободен -- гоп-ля! Не делаю скрипок, не делаю скрипок, не делаю скрипок -- гоп-ля!
Все это советник пел на жутковато-разудалый мотив, снова принявшись скакать и приплясывать на одной ноге. В ужасе устремился я к дверям, но советник вцепился в меня и заговорил вдруг ровным, спокойным голосом:
-- Оставайтесь, господин студиозус, не сочтите безумием эти приступы скорби, раздирающие мне сердце смертельной мукой, а все лишь оттого, что я некоторое время тому назад изготовил себе шлафрок, в коем хотел походить на судьбу или на самого Господа Бога!
Эти и тому подобные леденящие душу дикости городил советник, пока не рухнул в кресло в полном изнеможении; на зов мой прибежала домоправительница, и я несказанно рад был снова очутиться на вольном воздухе".
Второй раз рассказчик не может понять Креспеля; второй раз ему помогает очередное воплощение Персоны, на сей раз врач. Этот почтенный медик объяснил, что советник вполне здоров, вот только мыслит он с помощью действий и выразительных движений. Доктор позволяет изменить точку зрения - он дает понять, что Креспель пусть и странный, но человек, пациент. Скрипок он больше не делает, похоронил и это свое увлечение - но тогда что же он будет делать, чтобы не сойти с ума?
Своего рода безумие одолевает рассказчика. Он уверен, что в смерти Антонии виноват советник Креспель и требует от него признаний. После жуткого танца советника отношения приняли психотический оттенок, и рассказчик как бы заразился паранойей. Прежняя одержимость голосом Антонии теперь проявляется как упрямые обвинения в адрес ее отца. "Но я уже закусил удила и, вконец разгоряченный, без обиняков обвинил его в убийстве Антонии и призывал на его голову все небесные кары. Более того -- будучи недавно приобщен к судейскому сословию и преисполнясь, так сказать, профессионального пыла, я не остановился перед клятвенным заверением сделать все от меня зависящее, дабы расследовать дело и передать его уже здесь, на земле, в руки властей предержащих".
Советник Креспель отвечает мирно; ему удается назвать по имени это безумие для двоих. По-прежнему он сохраняет контроль над границами и дистанцией.
"-- Юноша! Считай меня сумасбродом, безумцем, -- это я тебе прощаю, ибо оба мы заперты в одном и том же бедламе, и коли я возомнил себя богом-отцом, то ты потому лишь ставишь мне это в вину, что сам себя считаешь богом-сыном; но как ты дерзаешь насильно вторгаться в чужую жизнь и касаться самых сокровенных ее струн, когда она чужда тебе и таковою должна оставаться? Что же до Антонии... Она покинула нас, и тайна разрешена!"
После этого он рассказал историю своей жизни - видимо, паранойя рассказчика все-таки унялась. Теперь пред нашим взором предстал типичный для произведений Гофмана дуэт - старый волшебник и юный чиновник. Отношения эти - инициирующие, они запускают процесс духовного развития ученика, и тот становится способен выбрать судьбу странную и творческую.
В воспоминаниях о прошлом Креспель становится протагонистом. Поэтому тут мы можем видеть в нем воплощение мужского Эго в отношениях с Анимой.
Итак, двадцать лет назад в поисках новых скрипок советник Креспель приехал в Италию. Скрипки стали его манией - уже тогда он стремился к контролю над душой, но его стремления были не слишком ясны даже ему самому. Там он познакомился с певицей Анджелой Л. и полюбил ее. Сейчас его самого не миновала доля одержимого Анимой - вот почему для Анимы в будущем понадобятся столь странные способы контейнирования и совладания с нею.
"Бурная страсть через несколько же недель завершилась свадьбою, каковая, однако ж, содержалась в тайне, ибо Анджела не хотела расставаться ни с театром, ни с именем, принесшим ей славу; к последнему она не соглашалась даже сделать добавку "Креспель", столь неблагозвучную. С неподражаемой иронией описывал Креспель самые утонченные тиранства и мучения, коим его подвергала Анджела, ставши его женою. Все своенравие и капризность всех примадонн мира, заявил советник, сосредоточились в хрупкой фигурке Анджелы. Стоило ему иной раз сорваться и топнуть ногой, как Анджела насылала на него целое воинство аббатов, капельмейстеров и академиков, которые, не подозревая об его истинных с ней отношениях, честили его на чем свет стоит как самого несносного и неучтивого любовника, не умеющего смириться пред очаровательными прихотями синьоры. После одной такой бурной сцены Креспель сбежал на загородную виллу Анджелы и там, импровизируя на своей кремонской скрипке, отрешился от будничных забот".
Игра на кремонской скрипке (той самой, которую потом так полюбит Антония) стала удачным выразительным средством и, быть может, способом как-то контролировать Аниму.
Но во время игры появилась Анджела - чтобы приласкаться. Оказывается, не все настроения, связанные с Анимой, поддаются творческому контролю. Анджела в этом эпизоде кажется типичной ложной невестой, а скрипка - невестой истинной. Креспель во время игры нечаянно задел жену локтем, и та разбила скрипку. Креспель выбросил супругу в окно и спешно отбыл в Германию. Он совершил выбор, как ему казалось, в пользу истинного. Подобным образом поступил даже К. Г. Юнг, когда отказался следовать советам своей Анимы (она считала, что Юнг занимается искусством).
В Германии советник стал тревожиться, не повредил ли он своей супруге. Видимо, не такой уж ложной невестой была эта певица: чувство было подавлено, вытеснено - как и подобает, на его месте возникла тревога. Выяснилось, что Анджела Л. ждет ребенка. Скандальность этой госпожи имеет самое прямое отношение к тем капризным настроениям, которые одолевают мужчину, непривычного к контактам с Анимой. Прежняя связь Креспеля и его жены сводилась лишь к сексуальной страсти. Теперь же, в образе ребенка, должна переродиться и прежняя, весьма вульгарная форма Анимы (близкая к расхожим представлениям мужчин о том, насколько эмоциональны и неудобны женщины), и связь ее с мужским аспектом психики.
Советник принял решение - не встречаться с женой, потому что "не ясно ли как божий день, что, стоит мне показаться Анджеле на глаза, злой дух снова безраздельно завладеет ею? А поскольку я уже однажды вышвырнул ее в окно, что я должен буду делать в другом таком случае? Что мне остается?". Он боится, что его сознание изменится, что он станет импульсивным - и тут принимает решение сохранить максимально возможную дистанцию и ограничиться только нежной перепиской. Агрессивным он будет и впредь, но не импульсивно, а совершенно иначе. Вот он уже отверг жену, он сам теперь строго дозирует отношения.
Антония тем временем подрастала и начала выступать: они с матерью исполняли дуэты. Советник Креспель затосковал о дочери. "Они и не подозревали, сколь близким родством приходится Креспелю этот дуэт. Советнику же и без того несказанно хотелось увидеть Антонию, которая жила в его сердце и часто являлась ему в сновидениях; но стоило ему вспомнить о милейшей супруге, как он безотчетно содрогался и оставался сидеть дома над своими выпотрошенными скрипками". Потрошить скрипки - значит, подвергать анализу, убийственному и бесплодному, некое представление о душе. Препарирование скрипок выродилось в итоге в полноценный симптом наподобие навязчивых ритуалов - чтобы защититься от влечения и гнева в адрес жены и, возможно, дочери.
Антонию тем временем полюбил молодой композитор Б. Оценив его произведения, Креспель согласился на этот брак. Но не тут-то было: некий доктор Р. написал ему, что Анджела умерла, объявив, что она жена советника, а Антония - ее дочь. Видимо, о полноценном перерождении Анимы тут речи не идет, уж слишком случайной выглядит эта смерть. Оказывается, что новое воплощение души так хрупко, что не способно к самостоятельному бытию, что такая Анима не предназначена для участия в отношениях партнеров и крайне зависима от родительских имаго.
Такой аспект психики, какой воплощает собою Креспель, не понимает, что такое контакт - он может дистанцироваться, может поглощать или быть поглощенным. Такова типичная динамика шизоидных отношений (Г. Гантрип). Но все это невозможно в отношениях с вновь обретенной дочерью.
"Вы не поверите, с какой душераздирающей проникновенностью описывал мне Креспель ту минуту, когда он впервые увидел Антонию. В самой витиеватости его выражений заключена была какая-то магическая сила, коей даже приблизительно описать я не в состоянии. Вся прелесть, все обаяние Анджелы передались Антонии, уродливого же, что составляло оборотную сторону, не было и следа. Никакого вам этакого копытца, вдруг двусмысленно обрисовывающегося под шлейфом. Пришел и молодой жених; Антония, тонким своим душевным чутьем уловившая самую суть причудливой натуры отца, спела один из тех мотетов почтенного падре Мартини, которых советник, как рассказывала ей мать, в пору самого расцвета их любви не мог наслушаться в ее исполнении. Слезы ручьем полились из глаз Креспеля -- так хорошо и сама Анджела не пела. Звучание голоса у Антонии было совершенно необычным, странно-неповторимым, напоминая то шелест Эоловой арфы, то победные раскаты соловья. Звукам, казалось, тесно было в человеческой груди. Вся пылая от счастья и любви, Антония пела и пела одну за другой лучшие свои песни, а Б... играл при этом так, как может играть лишь человек и артист в опьянении высшего блаженства. Креспель купался в наслаждении -- а потом вдруг стал задумчив, и сосредоточен, и тих. Наконец он вскочил, прижал Антонию к груди и совсем тихим, глухим голосом попросил:
-- Никогда не пой больше, если любишь меня... у меня сердце сжимается... этот страх... такой страх... никогда больше не пой".
Итак, свободная жизнь души - не более, чем напоминание о былой травме, которое необходимо спрятать понадежнее. Оказалось, советник лукавил - в звучании голоса дочери, в ее румянце он уловил знаки сердечной болезни - той, что безвременно погубила Анджелу и может убить и Антонию. Он запугал дочь, велел выбирать - или она выходит замуж и умирает от болезни (потому что композитор все-таки попросит ее спеть), или остается у отца лелеять его покой. Антония уехала с отцом и петь прекратила.
Мы так никогда и не узнаем, преувеличивал ли отец серьезность болезни и, если да, то сознательно ли он ограничивал дочь или просто принимал собственную травмированность за ее хрупкость...
Жених догнал их, и Антония выбрала - споет ему даже ценой своей жизни. "Умереть? Умереть?"-- загремел советник, багровея от гнева, в то время как смертельный холод пронизал его насквозь. Его дочь, единственное существо на пустынной этой земле, пробудившее в нем неведомую дотоле радость жизни и примирившее его с судьбой, рвалась прочь от него, прочь от его сердца! И он пожелал тогда, чтоб ужасное свершилось. Чуть не силою засадил он Б... за рояль, велел Антонии петь, сам с бесшабашной веселостью заиграл на скрипке -- так и музицировали они, пока не проступили те зловещие багровые пятна у Антонии на щеках. Тут он оборвал концерт; но когда Б... стал прощаться с Антонией, она вдруг упала без чувств, испустив душераздирающий вопль". Угрожая ножом, советник выгнал Б. вон. Антония лишилась памяти, но выжила, и по-детски привязалась к отцу.
Жених, композитор Б., рвался взять Антонию в жены, а не слушать ее концерт. Под влиянием сильного чувства советник Креспель перепутал эти его намерения. Вряд ли он действовал так уж бессознательно: он желал оставить дочь при себе, сделать ее воплощением своей души и для этого запугивал молодого композитора. Есть и еще более темная потребность: контролировать жизнь и смерть Антонии, при желании защитить или погубить ее. Желание убить, проецируется, естественно, на неудачливого жениха. Этот губительный соблазн (если болезнь Антонии и вправду была так серьезна) прорвался еще не раз.
Советник и сам не мог теперь объяснить, какая неведомая сила побудила его оставить скрипку неразъятой и даже однажды заиграть на ней. Едва он извлек из нее первые звуки, как Антония воскликнула радостным голосом: "Ах, да ведь это же я! Я опять запела!" В самом деле, в серебристо-переливчатых звуках инструмента было что-то удивительное, необычное, они будто рождались в человеческой груди. Креспель был растроган до глубины души, он, видимо, стал играть еще вдохновеннее, еще прекраснее, и когда он в смелых виртуозных пассажах переходил с высоких тонов на низкие и обратно, Антония всплескивала руками, хлопала в ладоши и восторженно восклицала: "Ах, это я хорошо сделала! Это я хорошо сделала!"
С тех пор в их жизни воцарились безмятежность и покой. Часто она просила советника: "Я бы хотела немножко попеть, отец!" Креспель снимал тогда скрипку со стены и играл ее любимые песни, а она радовалась всем сердцем". Так что же - советник ошибся, и болезнь сердца не была столь злокачественной? Или он неправильно определил ее причину: не музыка, а выбор между отцом и женихом чуть не убил девушку? И то, и другое вполне возможно.
Стоит обратить внимание и на судьбу кремонской скрипки: она стала хранительницей жизни Антонии, своеобразным контейнером для ее души. Есть в этом и опасность. Антония поет всегда с аккомпанементом, и решает, играть или не играть, ее отец. В этом Антония подобна кукле, автомату, который заводят скрипичным вступлением, и она поет. Кукла может и сломаться.
"Незадолго до моего прибытия в Г. советнику почудилось однажды ночью, что в соседней комнате кто-то играет на его фортепьяно, и вскоре он ясно различил знакомую манеру -- то Б... играл прелюдию. Он хотел встать, но будто тяжкий груз навалился ему на грудь, будто железные цепи опутали его и не давали пошевельнуться. Тут вступила Антония, поначалу совсем-совсем тихо, словно дуновение ветерка, но звуки все крепли, набирали силу, излились наконец в полнозвучном мощном фортиссимо, и поплыла удивительная, щемяще-грустная мелодия, которую Б... однажды, подражая безыскусному стилю старинных мастеров, сочинил для Антонии. По словам Креспеля, непостижимым было состояние, которое он испытывал в тот миг, -- ибо смертный страх соединился в нем с несказанным блаженством. Вдруг будто вспышкою озарилось все вокруг, и в ослепительной ясности этого света увидел он Б... и Антонию, слившихся в объятии и не сводивших друг с друга упоенно-сияющих глаз. Продолжалась песня, продолжались аккорды фортепьяно, хоть Антония теперь и не пела и Б... не дотрагивался до клавиш рукой. Тут советника обволокло какое-то глухое забвение, в которое канули как в бездну и образ и звук.
Когда он очнулся, тот невыразимый страх из его сновидения был все еще жив в нем. Он ринулся в комнату Антонии. Она лежала на кушетке с закрытыми глазами, со сладостной улыбкой на устах, с молитвенно скрещенными руками, -- лежала, как будто спала, как будто грезила о неземном блаженстве и райских утехах. Но она была мертва".
Мы так и не узнаем, музыка или переживание утраты (та же травма, что когда-то искалечила ее отца) убила Антонию.
В этой новелле мы видим, как одержимость Анимой сначала вызывает к жизни тот маскулинный аспект психики - своего рода Анимус Анимы - что берется контейнировать и контролировать ее влияния. Потом этот же аспект создает уже сам одержимость Анимой: Антония не поет, но рассказчик душу отдаст за то, чтобы услышать ее пение. Креспель заходит слишком далеко, заставляя дочь молчать и оставаться ребенком. Такой аспект слишком груб, путает разные влияния, и поэтому не способен создать надежный контейнер. Но и для Анимы такие влияния не проходят бесследно. Сначала она - чужестранка, достаточно скандальная и наивная. Потом оказывается хрупкой и не приспособленной ни к отношениям, ни к серьезному творчеству - наподобие заводного соловья, иногда поющего в коробке.
Протагонист этой новеллы меняется - сначала это рассказчик, а потом как протагонсит выступает советник Креспель. Это сделано не зря: если бы протагонистом от начала до конца был только рассказчик, то Креспеля следовало бы признать только воплощением Теневого Анимуса, с которым нужно просто бороться, ограничиваясь минимальным пониманием. Когда же сам Кеспель становится протагонистом, мы видим, как формируются механизмы контейнирования и защитные симптомы, какие переживания оказываются содержимым контейнера. И мы понимаем, как важен личный выбор - отношения с Анимой или грубая изоляция ее содержаний.