Вот таким образом Вощев и пришел на котлован - его просто послали спать в барак вместе с рабочими, чтоб не мешал. И там, в бараке, что-то в его восприятии мира и человеческих тел изменилось, но он не отметил этого специально. Он слышит дыхание людей - и больше ничего, видит, что спят они "замертво", беспомощно вытянув "охладевшие ноги", все худы, "как умершие". Да и прежде этот город вместе со своими праздничными пионерками и ожиревшим инвалидом был похож на царство мертвых, где все изначально опустощены, недокормлены, избегают желаний. Эти призраки - не тени, не души, они вполне телесны.
То, что оставляет Вощева с ними - это не только дыхание, но и сердце - "ситец рубах с точностью передавал медленную освежающую работу сердца... Каждый существовал безо всякого излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце, берегущее человека". Стало быть, вот так взять и исчезнуть среди этих людей уже невозможно для Вощева - он им сопричастен, и, раз сердце есть у них, то оно не даст умереть и ему. Странно, что этого персонажа считают индивидуальностью - он боится одиночества, психологически исчезает, если один, и при этом даже не желает активно от одиночества избавиться, а просто находит те места, где оно станет незаметным.
В этой же сцене сна в бараке проявляются и другие телесные метафоры: полость между кожей и костями, жилы, перегоняющие огромные массы крови, и главная метафора, в которой и дальше будут жить строители котлована - теплопередачи. Ноги одного из спящих остывают от усталости; сам Вощев "почувствовал холод усталости и лег для тепла среди двух тел спящих мастеровых". Важно, что среди этих тел теплопередача есть - ноги охлаждаются от усталости, можно согреться о спящего рядом, но ничего не говорится о теплопродукции, порождении собственного тепла. Так и кажется, что спящие тела перестали даже быть теплокровными.
Заснув, он впервые забыл о необходимости истины - так что истина ему была нужна как средство, не сама по себе, а ради обретения связи, хотя бы физической, с людьми. Так реализуются самые ранние детские потребности - в опоре, так называемые анаклитические (В. Обухов).
Утром Вощев решил, что мастеровые владеют смыслом жизни - наверное, потому, что их было много, они были вместе, выполняли некую работу, а новичок Вощев так или иначе оказался в положении либо чужого, либо подчиненного. Кроме того, он был еще и оценен - не слишком ли слабосилен? Может быть, вопрос о том, не съест ли наш искатель истину, если встретит ее, был не так уж глуп. Его то ли сажают за общий стол, то ли он наблюдает за трапезой - весь уходит в созерцание и перестает существовать, и верит, что эти рабочие владеют истиной, в то время как они попросту завтракают.
"Мастеровые начали серьезно есть, принимая в себя пищу как должное, но не наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение. Вощев со скудостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей, способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым к жизни и трудоспособным".
Грусть и утрата прояснились как чувства, и в Вощеве произошло довольно сложное умозаключение: он спроецировал истину одновременно и на тело - то место, где у него самого чувствовалась пустота, так и на ближнего к нему человека; спроецировалось, и стало примерно понятно, как он, Вощев, может быть сопричастным. Это переживания, характерные для хронически фрустрированного младенца, ценные тем, что описаны взрослым и для взрослых, приписаны взрослому. "Хранить" и "внутри себя" - это то, что для Вощева привычно. Быть может, что поиск истины ради покоя теперь не станет интересовать его...
Вышло именно так. Что нового делает он на котловане, как живет? Собственно, ничего нового и принципиально трансформирующего с ним и не происходит. Хотел он и выкопать себе истину, и просто чувствовать ее в находящемся рядом - видимо, любом из артели, но обязательно в ком-то одном, и почему-то не в себе, даже не отвергая ее телом, а просто не принимая, оставаясь почему-то вне найденной им коллективной истины. Может быть, приняв ее, он потерял бы привязанность, сопричастность другим? И он выбирает, если тут возможно говорить о выборе, жертвовать телом в работе - видимо, ради того, чтобы избежать и мысли, и бессмысленности. А "мыслит" Вощев поразительно неэффективно - это, если пользоваться частыми у Платонова техническими метафорами, постоянное напряжение сознания, и вхолостую. Сознание его напряжено, но он уклоняется от любого контакта с миром до такой степени, что даже собственные ребра иногда мешают ему. Усталость, вводящая в транс монотонная работа, полное отсутствие пугающего одиночества - неплохие условия для того, чтобы при этом хоть немного расслабиться. Он грезит о будущем, о чьем-то детстве, и тем временем "уже тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной твари он уничтожил навсегда и теперь работал в теснинах тоскливой глины". Он все так же устает и задумывается, но его бережность к всему забытому не предназначена для того, чтобы стать обращенной на нечто живое.
Кроме него, важно, как манипулируют телом три других персонажа.
О ненасытном Жачеве говорилось раньше - он не изменится. У Чиклина "мощное, бредущее куда попало тело", поэтому он вынужден работать, чтобы истратить избыток силы и не совершить очередного бессмысленного хулиганства; если он останавливается, то сразу начинает думать, потому что "его жизни некуда деваться, раз исход ее в землю прекратился". Он работает ради самоконтроля, но вот ради чего работает малосильный онанист Козлов с "костяным лицом" и "бледным голосом ребенка"? Об этом прямо не сказано. Утомляясь, он гладит себе лицо, чтобы легче было терпеть. По ночам, говорят, он под одеялом "любит себя", потому что его никто никогда не любил, и днем над ним за это смеются - потому что тратить силы на что-то иное, кроме работы, здесь не принято. В ответ "Козлов не уважал чужой жалости к себе - он сам незаметно погладил за пазухой свою глухую ветхую грудь и продолжил рыть связный грунт". Закономерно, что именно онанист и вымогатель, обладатели потребностей, которые невозможно удовлетворить, но осознающие прекрасно эти потребности, не доверяющие людям - именно эти два потребителя в итоге становятся мелкими начальниками, а Вощев при них остается незаметной рабочей силой.
Чем занимаются рабочие котлована? Назвать это деятельностью в том смысле, в каком о деятельности говорил А. Леонтьев, невозможно - все там реализуют какие-то побочные цели, связанные прежде всего с ранними объектными отношениями. Это и производство пустоты, подобной их опустошенным телам - контейнерам для энергии, и разрушение, и сплочение-слияние друг с другом, но только не работа на окончательный результат - и, может быть, из-за этого так одинок инженер Прушевский: он-то задумал общий дом пролетариата, наподобие Вавилонской башни, для него и роют котлован. А рабочие трудятся, но их труд - это механическое превращение энергии. Вот Козлов рубит топором известняк, "не помня времени и места, спуская остатки своей силы в камень, который он рассекал, - камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он мог бы так весь незаметно скончаться, и разрушенный камень был бы его бедным наследством растущим людям...". Тут не выдержал даже безотказный Вощев, попробовал затупиться за почти разрушенное тело товарища - но никто его не услышал, даже и сам Козлов. [Козлов] по-прежнему уничтожал камень в земле, ни на что не отлучаясь взглядом, и, наверное, скучно билось его ослабевшее сердце ". Козлов уничтожает не только камень - но и время, и свое тело, не говоря уже о каких бы то ни было переживаниях и потребностях.
При этом во сне Козлов и клокотал дыханием, и слезы выделял - может быть, и плакал, а вот тело неутомимого Чиклина просто совершало "питающую работу сна".
Так что перед персонажами "Котлована", а в особенности перед Вощевым, появляется не осознаваемая, но отыгрываемая ими проблема: быть бестелесным человеком и платить за это одиночеством и крайне неэффективным сознанием - либо уподобляться веществу и инструменту, которым оно обрабатывается. Одиночество наводит тоску исчезновения и чуждости в мире, а тело-инструмент - состояние дискомфортное, но зато коллективное и опоры не лишающее.