Аннотация: Психологическая интерпретация новеллы Э. - Т. - А. Гофмана "Состязание певцов". В этой новелле мы увидим удачный вариант решения проблемы Анимы и Анимуса в творчестве мужчины.
СОСТЯЗАНИЕ ПЕВЦОВ
"При дворе ландграфа Тюрингии собрались лучшие мейстерзингеры немецких земель, равные мастерством, связанные дружеством. Но Генрих Офтердинген возревновал славе и успеху Вольфрама фон Эшенбаха и удалился от двора.
От таинственного незнакомца Генрих узнал имя мастера, который обучит его и укажет путь, по которому должно следовать певцу. Песни мейстера Клингзора помогут завоевать сердце графини! Но какую цену потребует Клингзор?"
Сразу же намечена интересная диспозиция - так выглядит краткая аннотация к этой новелле, сделанная современным рецензентом. Мы видим трех персонажей-мужчин и одну женщину - вот и целостность. Отношения мужчин укладываются в рамки Senex-Puer (отношения учителя и ученика), но юношеский аспект уже раздвоен и конфликтен. Генрих Офтердингер (это имя героя философского романа Новалиса) хочет всего и сразу: и сердце графини, и мастерство, которое сейчас принадлежит волшебнику Клингзору. О намерениях Вольфрама фон Эшенбаха (в реальности это средневековый поэт, автор рыцарского романа о поисках Св. Грааля) мы пока не знаем ничего. Итак, мы видим один актуальный конфликт - между двумя поэтами, - и второй, потенциально возможный в будущем - между влияниями могущественного мужского Анимуса и требованиями, что предъявляются Анимой. Состязание состоится при дворе ландграфа, и это значит, что по крайней мере один из конфликтов будет проявлен в коллективном сознании.
Действие новеллы начинается в самом начале весны. Некий молодой поэт во время бури читает книгу. Потом он засыпает, и снится ему весна в самом своем расцвете, снится старинная веселая процессия пажей и рыцарей. Видимо, этот юный аспект психики видит возрождение чего-то древнего, но важного и сейчас. Мы пока не знаем, кто этот молодой человек и чего он хочет, но видение о воскрешении старинных рыцарских времен все же налагает на него серьезную ответственность: каким-то образом он должен это видение понять, развернуть и воплотить в реальность. Стиль начала новеллы очень похож на манеру Новалиса - значит, обновленные содержания будут реализованы не в обыденной реальности, а в мире фантазии, так ценимой Гофманом.
Проснувшись, юноша желает узнать, кого же он видит. Он на правильном пути, потому что перед ним тут же предстал его старый учитель Иоганн Христоф Вагенфейль и объяснил видение.
"-- Неужели ты не догадался, что человек в княжеской мантии не кто иной, как славный ландграф Герман Тюрингский, а дама рядом с ним, звезда красоты, благородная графиня Матильда, молодая вдова умершего ранней смертью графа Куно фон Фалькенштейна? Шесть следующих за ними и играющих на лютнях певцов -- это шесть славных мейстерзингеров, которых благородный граф, движимый любовью к высокому искусству, пригласил к своему двору. Теперь все они заняты охотой, а потом соберутся на прекрасном зеленом лугу среди леса и начнут петь свои песни. Мы сейчас отправимся туда, чтобы прибыть раньше, чем окончится охота.
И затем оба пошли на отдаленный звук рогов, лай собак и восклицания охотников, повторяемые лесным эхом.
Все произошло совершенно так, как говорил Вагенфейль. Едва достигли они зеленого луга, как в тот же миг увидели приближавшихся ландграфа, графиню и мейстерзингеров. -- Я назову тебе, -- сказал Вагенфейль -- каждого из певцов. Видишь этого статного, с открытым, веселым лицом красавца, верхом на светло-карей лошади, которая чуть не пляшет под его седлом, смотри, смотри -- вот ландграф говорит с ним, и он весело смеется в ответ. Это славный Вальтер фон дер Фогельвейде. А вон тот широкоплечий, с густой курчавой бородой и рыцарским вооружением, Рейнгард фон Цвекштейн. Там дальше, верхом на пегой лошади, едет в сторону леса и смотрит с таким вниманием, улыбаясь, точно перед ним встают какие-то чудесные образы, -- это Генрих Шрейбер. Он, должно быть, занят какой-нибудь посторонней мыслью и, по-видимому, вовсе не думает ни о зеленом луге, ни о пении; вот он въехал в самую чащу, так что ветви хлещут его по лицу. А вот поскакал за ним Иоганн Биттерольф, статный мужчина на буланом коне, с короткой рыжеватой бородой. Он кличет Шрейбера; тот оглянулся, точно пробудясь от сна, и теперь оба возвращаются назад. Но что там за шум в кустарниках? Точно ветер гудит по лесу. Нет, это мчится какой-то всадник и так яростно шпорит лошадь, что она вся в поту и пене. Каков красавец! Как блестят его глаза! Как передергиваются черты его лица, точно он страдает и хочет умчаться прочь от своего горя! Это Генрих Офтердинген. Но что же могло с ним случиться? Он ехал спокойно и пел вместе со всеми. Взгляни! Видишь этого рыцаря на белом арабском скакуне, видишь, как он, ловко подлетев к графине Матильде, сразу осадил свою лошадь и любезно подает ей руку, чтобы помочь сойти с седла; как явно говорят его голубые глаза, что он любуется и не может налюбоваться красавицей! Это Вольфрам фон Эшенбах. Но вот все они спешились, и сейчас начнут пение".
Четверо мейстерзингеров вполне обычны - как и их покровитель. Видимо, эти персонажи имеют отношение только к устоявшемуся "стандарту" рыцарского искусства и рыцарского отношения к Прекрасной Даме. Центом четверицы мог бы стать Генрих Офтердинген, и тогда его имаго певца возникло бы беспрепятственно, но так не бывает. И тут появляется неожиданный шестой персонаж, соперник. О нравственном облике Генраха Офтердингена мы ничего сказать не можем, но вот Вольфрам фон Эшенбах создает впечатление того, кто служит свету, персонажа идеального. Такому идеалу нельзя не подчиниться - н нельзя и соответствовать только ему, коли хочешь стать настоящим поэтом с собственной творческой индивидуальностью.
Состязание началось, участники выступили на равных, но графиня Матильда склонялась к тому, чтобы вручить венок победителя прекрасному Вольфраму фон Эшенбаху. В конце концов, справедливо или нет, она имела на это полное право - ведь победитель должен был стать ее мужем, ей его и выбирать. А о Генрихе Офтердингене просто забыли, да он и сам замешкался. Что ж, если графиня символизирует в этой новелле Аниму, то ее влияния вполне прозрачны и лишены зла. Но вот что из себя представляет Вольфрам фон Эшенбах? И в других новеллах Э. - Т. - А. Гофмана бывает так, что протагонистов становится двое - один идеальный, а второй - обыкновенный. Так, например, было с чиновником Тусманом и учеником-художником Эдмундом Лезеном в новелле "Выбор невесты"; там влияния позитивного мужского Анимуса достались художнику, и он выиграл брачное состязание. В "Состязании певцов" первым протагонстом стал Генрих Офтердинген - роман Новалиса был посвящен именно его духовному развитию, и именно о чувствах Генриха пишет Гофман, полностью их не раскрывая. А вот насчет Вольфрама фон Эшенбаха сохраняется некая раздражающая двойственность - очень уж он идеален и очень уж гладко достается ему победа. Если он станет мужем графини Матильды, то промолчавший Генрих останется опустошенным и освободится только для духовности, но этого не происходит.
"Заметив это, Генрих Офтердингер быстро вскочил со своего места, сверкая темными глазами, бросился на средину арены состязания и, сорвав с головы берет, так что волосы рассыпались по бледному лицу, воскликнул:
-- Стойте! Награда еще не выиграна! Прежде должна прозвучать моя песня, и тогда пусть ландграф решает, кому получить этот венец!
Необычная, странного вида лютня вдруг появилась неизвестно откуда в его руках, и едва он ее тронул, то весь лес словно вздрогнул под ее страстным, могущественным звуком. Сильным, звучным голосом запел он свою песню. В ней прославлял он, не называя имени, короля, главу всех прочих королей, и его одного считал достойным быть воспетым певцами, если только правда и честь вдохновляли их сердца. Дерзкая насмешка не раз сквозила в словах его песни. Ландграф гневно смотрел на смелого певца. Прочие певцы встали и запели хором, но Офтердинген хотел заглушить всех. Все сильнее и сильнее ударял он в струны, пока, наконец, они не оборвались с громким стоном под его руками.
Вдруг какая-то страшная темная фигура внезапно встала из-под земли и, схватив Офтердингена, подняла его высоко в воздух. Песня мейстерзингеров замолкла в раскатах отдаленного эхо; черный туман, спустясь сверху, накрыл и лес, и арену темным покровом. Вдруг яркая светлая звезда зажглась в облаках и полетела по небосклону. За ней вслед понеслись певцы, играя на своих лютнях. Бледный свет озарил все пространство, и лес, словно пробудясь от зачарованного сна, весело загудел в ответ на их дивные песни".
Вот и конфликт. Привычному и даже избитому мотиву отношений мужчины с Анимой Генрих противоспоставляет нечто иное. За благостностью состязания певцов мы и забыли, что это серьезный поединок - а Офтердинген заостряет именно мотив борьбы, и противником его становится сразу вся группа мейстерзингеров, весь привычный порядок отношений мужчины с Анимой. Он действует так, усиливая, заставляя проявится в этом конкурсе отношения мужского Анимуса - в форме чудесного противника. Важен и мотив технологий, который у Гофмана обычно связывается с Анимусом - на сей раз его воплощает странная лютня в руках певца. Итак, свободе любви (что правильно в отношениях с Анимой) противопоставляется формальная победа, преодоление сопротивления и власть - способы влияния, связанные прежде всего с Анимусом, мужским или женским. Сам Генрих Офтердинген не столько управляет этими влияниями, сколько подчиняется им, пока в его руках есть соответствующий инструмент. Но стоит струнам порваться, страстям - превысить возможности ее выражения, как возникает опасность одержимости. Именно в тот момент, когда порвались струны лютни, и появляется странная темная фигура. Видимо, именно под влиянием Анимуса и превратились все эти живые мужчины в неких летящих и поющих духов; гневная страсть привела к тому, что чувство целиком претворилось в некие духовные влияния, в нечто высшее даже, чем поэтическое искусство.
После этого Гофман делает такое замечание:
"Ты догадываешься, любезный читатель, что сон этот видел тот самый автор, который хочет рассказать тебе историю о певцах в том самом виде, в каком он узнал ее от Иоганна Христофа Вагенфейля.
Часто случается, что, завидя вдали заинтересовавшие нас образы, мы с разгоревшимся любопытством бросаемся к ним, чтобы узнать, что это такое; мы подходим все ближе и ближе; вот они делаются яснее, краски становятся ярче; кажется, уже различимы их лица и слышен разговор, но тут вдруг словно какой-то колдовской туман скрывает все из наших глаз, и поразивший нас предмет оказывается пустым миражом. Напрасны будут все усилия заставить эти образы явиться вновь в прежнем блеске, хотя и очень бы хотелось, иной раз, увидеть вблизи то, что казалось таким прекрасным издали!
Если только что рассказанный сон возбудил в тебе, любезный читатель, подобную мысль, то дай смело мне руку, и я поведу тебя прямо в Вартбург, ко двору ландграфа Германа Тюрингского".
Эта новелла входит в цикл "Серапионовы братья" и приписывается некоему рассказчику-писателю, одному из альтер-эго самого Гофмана. Как мы оставались в состоянии зыбкости и двойственности при первой встрече с вольфрамом фон Эшенбахом, так возвращаемся к этой зыбкости и сейчас: мы не знаем, о себе или об условном повествователе пишет Гофман. В других новеллах он никогда о себе не упоминал. Это значит, что история о конфликте влияний Анимуса и Анимы на творца и творчество оставалась для него особенно важна (может быть, этот конфлик был и одной из причин его ранней смерти). Более того - ясность на сей раз ему не дается, и он, осознанно поддаваясь влияниям Анимуса или архетипа Духа, становится для читателя духом-проводиком. Эту новеллу он, похоже, не конструировал, как многие другие, посвященные влияниям Теневой Самости - он следовал за посетившим его архетипическим содержанием. Этому проводнику дано привести нас в прошлое и создать некую новую историческую реальность - или же реальность мифа вне времени.
В 1208 году у ландграфа Тюрингского были собраны шесть лучших певцов своего времени. Один из них, Генрих Офтердинген, не был посвящен в рыцари. Отношения в кругу мейстерзингеров были подобны дружбе рыцарей Круглого стола: там все были равны, не было предпочтенных и отверженных, у каждого было свое лицо и определенная поэтическая специализация:
"Если песни Вальтера фон дер Фогельвейде отличались благородством, нежностью и смелостью веселья, то в голосе Рейгарда фон Цвекштейна звучал оттенок какой-то истинно рыцарской твердости и прямоты. Если Генрих Шрейбер изумлял глубиной своих познаний и исторической верностью, то Иоганн Биттерольф отличался блеском образов и богатством фантазии.
Песни же Генриха Офтердингена проникали до глубины сердца своей задушевностью и какой-то страстной тоской, которую он умел возбудить в груди присутствующих. Но порой прорывались в нем и жесткие, суровые слова, след глубокого скрытого горя, от которого так сжимало сердце, что появлялось невольное желание бросить иной раз желчный, презрительный упрек в лицо слушателя. Ни один из певцов не обладал в подобных случаях такой силой слова, как Генрих.
Вольфрам фон Эшенбах был родом из Швейцарии. Его песни, полные ясной чистоты и спокойствия, напоминали светлое, голубое небо его родины. Его голос звучал, как гармоничный звон колоколов или как нежные звуки свирели. Но и шум горных водопадов, прерываемый раскатами грома, мелькал иногда в его пении. Слушавший его песни, казалось, плыл вместе с ним по волнам быстро несущегося потока, или убаюкиваемый мирным движением волн, или, напротив, вступая с ними в упорную борьбу, после которой ждала его мирная приветливая пристань".
Но уже само построение текста противоречит мифу об идеальном равенстве - оно истинно только для первых четверых мейстерзингеров, который являются частью некоего привычного эпического целого. Остальные двое - романтики: Генрих Офтердинген захвачен проблемами алчной и беспокойной страсти, а Вольфраму фон Эшенбаху без труда дается идеальная гармония - именно он и был признан первым из певцов, вопреки всем мифам о равенстве. Именно гармонии хотят слушатели и именно они, влекомые страстями, всегда в итоге эти страсти обесценивают. Так что Генриху досталась и еще одна проблема - зависти и ущемленной справедливости. Но повествователь отрицает какую бы то ни было зависть - так хорошо следовал Генрих идеям этого поэтического кружка, так успешно вытеснял и сублимировал переживания.
"Страстный, нервный характер Офтердингена начал с некоторого времени выказываться с особенной силой. Лицо его сделалось бледно, взгляд мрачен. В то время как прочие мейстерзингеры выбирали содержанием для своих песен события из священного писания или восхваляли подвиги рыцарей и красоту дам, в песнях Офтердингена звучало выражение одной томительной муки, похожей на стоны тяжелораненого, напрасно умоляющего смерть покончить с его страданиями. Окружающие объясняли это несчастной любовью, и напрасен остался всякий труд проникнуть его тайну. Сам ландграф, искренно любивший Генриха, предпринял в минуты откровенной беседы выведать причину его страданий и обещал своим княжеским словом сделать все от него зависящее, чтобы удалить угрожавшее ему зло или помочь исполнить мучившее его желание, но и он сумел не более других выяснить причину скорби бедного молодого человека. "О мой благородный повелитель! -- воскликнул в ответ Офтердинген, не будучи в состоянии удержать горячих слез, катившихся по его щекам. -- Поверьте, я сам не могу понять, что за адское чудовище мучит и гложет мне душу, порвав мою связь и с небом, и с землей, которой я больше не принадлежу и не могу найти ни минуты покоя! Языческие поэты рассказывают о существовании теней умерших, отвергнутых и раем, и Орком. Там, на берегу Ахерона, бродят они, наполняя жалобами на свою ужасную судьбу мрачный воздух, недоступный ни одному лучу надежды. Но напрасны их стоны! Суровый перевозчик безжалостно отталкивает их от своей лодки! Вот то состояние, в каком нахожусь я!"
Скоро после разговора своего с ландграфом Офтердинген, серьезно заболев, должен был оставить Вартбург и поселится в Эйзенахе. Раз конфликт намечен, следует предположить, что протагонист новеллы - Генрих, а его чудесный противник, воплощение его Анимуса - не кто иной, как Эшенбах. Влияния Анимуса часто бывают удвоены, и новелла дальше раскрывает эту раздвоенность: оказывается, у Вольфрама фон Эшенбаха был учитель, известный певец Фридебанд, который передал ему сказания о Парцифале".
Мы могли бы сказать, что никакая сублимация не может долго держаться против нарциссической обиды. Но, может быть, ситуация еще хуже: так упрямо следовал Генрих представлениям о поэтической и рыцарской чести, что теперь все эти темные чувства уже утратили личный характер и были захвачены каким-то архетипическим влиянием.
Мудрый Вольфрам фон Эшенбах считает, однако, что телесная болезнь может послужить духовному выздоровлению его коллеги. Влекомый теми же идеями общности, быть может, любовью, он отправился к Генриху. Проще было бы забыть об этом уязвленном члене кружка, но Эшенбах и тут остается идеально-гармоничным, он хочет, чтобы круг поэтов не был разорван. Подобно духу-посреднику, он приносит несчастному собрату приветы и выражения дружбы.
Завязывается разговор. Если Вольфраму фон Эшенбаху гармония дается без труда, о для Генриха Офтердингена это недостижимый, необходимый и вожделенный идеал; возможно, что от вожделения-то и бежит гармония. Он проецирует эти недостижимые содержания на Аниму (в роли Анимы оказывается графиня Матильда). Кажется, что все стало проще - эту женщину при удаче можно взять в жены, и тогда он овладеет счастием и вечно ускользающей гармонией. Вот что рассказал он Эшенбаху:
"Счастье и радость, к которым я простирал руки, стояли где-то там, недосягаемо высоко, сияя, как золотые звезды, и я чувствовал, что мне следовало или достичь их, или погибнуть. Я сделал попытку достигнуть; я простер к ним руки, но тут точно какой-то ледяной ветер прогудел мне с насмешкой: "Чего ты ищешь? на что надеешься?... Ты! слабый и больной слепец!.. Ты не в состоянии перенести даже вида твоих надежд и счастья, а не только что их достигнуть!" Таким образом, тайна опять сомкнулась перед моими глазами. Я чувствую, что умру и утешаюсь мыслью, что смерть даст мне блаженство покоя. Раз как-то, лежа в постели, я почувствовал, что порыв мучившей меня лихорадки как будто смягчился. Приятная теплота разлилась по моим членам. Мне чудилось, что я несся в каком-то голубом просторе, над грядой темных, грозовых облаков. Вдруг молния сверкнула под моими ногами, и я, сам не зная как, невольно вскрикнул: "Матильда!" Все исчезло в один миг, и я проснулся. Сердце во мне стучало точно от какого-то страха и в то же время неизъяснимого блаженства. Матильда! -- звучало еще в моих ушах, и мне казалось, что лес, горы и скалы еще гудели отголоском сладкого имени, что тысяча голосов передавали ей самой, как безумно люблю я ее! Ее -- звезду, горевшую в моем сердце, пробудившую в нем все муки безнадежной любви и заставившую забыть все, кроме мысли о ней и ее совершенстве!"
Возникновение внезапной любви Генриха к Матильде только выглядит ясным и логичным. На самом деле в потоке его переживаний есть два разрыва; кроме того, нарушен и сам порядок переживаний. Сначала он тоскует о гармонии, а затем только все его переживание концентрируется на образе его звезды Матильды - это похоже на внезапное озарение больного у которого кристаллизуется бред. Обычно же (в случаях только влияний Анимы) бывает так, что чувство к реальной женщине расширяется до пределов любви к вселенской гармонии. Первый разрыв в его переживании - это внезапное появление ледяного ветра. Это влияние обесценивает самого Генриха и жестоко отсекает его от светлого счастья - так обычно поступает Теневая Самость, блокируя все попытки развития, особенно эмоционального и творческого. Второй разрыв - внезапное тепло и блаженство околосмертных переживаний - под влиянием (может быть, того же самого содержания, что и ледяной ветер) все позитивные материнские влияния, все позитивные феминные влияния Самости были сконцентрированы на одном объекте: сначала он был звездой, а потом оказался графиней Матильдой. Таким образом, архетипические содержания, связанные с феминностью, выходят далеко за пределы только коллизии Анимы - более того, сама Анима в этом, кажется, и не участвовала. Но Генрих совершает типичную ошибку: он воспринимает свои переживания именно как коллизию Анимы и тут же влюбляется в Матильду (заметим в скобках, что как и в других произведениях Гофмана, Анима из-за этого кажется не то что обманчивой, но неподходящей для разрешения проблем столь важных и глобальных).
Для разрешения коллизии Анимы (будь это именно она) Генриху было бы достаточно вступить в реальные отношения с графиней Матильдой, чем бы они ни завершились - удачей или отвержением; как раз это и советует Офтердингеру его соперник в любви и творчестве. Но он поступает странно - он хочет умереть и завещает Эшенбаху, чтобы тот рассказал Матильде об этих чувствах. Он хочет свести Вольфрама и Матильду, а сам - отстраниться, умереть. Подобное делала (и в жизни, и в творчестве) Марина Цветаева. Создать божественную пару возлюбленных и удалиться - так реализуются содержания Самости. А освобожденный может или умереть (именно это и грозит сейчас Генриху, чьи переживания выявляют грозное влияние ласковой Матери-Смерти), или же стать воистину свободным и обрести отношения с собственным даймоном, гением.
Итак, Генрих может по-настоящему умереть - или пережить духовную смерть-возрождение. Он связал для себя Эшенбаха с Матильдой, и это значит, что теперь содержания позитивных маскулинных влияний незрелой Самости (типа Вечного Юноши) он будет проецировать на баловня судьбы Эшенбаха. И тогда именно Эшенбах станет его основным противником - и за руку Матильды, и за первенство в творчестве, и, что всего важнее, в борьбе за то, чье мировосприятие окажется истинным, алчная страсть Офтердингена или блаженная гармония Эшенбаха.
...
Но Генрих Офтердингер не умер. Его боль переродилась в грусть, и его повлекло к Матильде. По пути в замок он услышал, как его коллеги поют вечерний гимн. Сам он вспомнил о Матильде, почувствовал ее взгляд и запел так прекрасно, как он прежде никогда не пел. Обыкновенное чувство преобразовалось в чистую духовность, и эти Генрих сделал свой выбор - теперь он готов к отношениям со своим Гением (воплощающим влияния и амбивалентной Самости, и Духа), и тот предстал пред ним. Таинственный незнакомец презрительно заявил:
"-- Давно брожу я здесь, чтобы подсмотреть, кто напевает тут песни! Так это Генрих Офтердинген? Следовало бы мне догадаться об этом прежде, слушая самого плохого из всех собравшихся в Вартбурге так называемых певцов! Такая глупая, без толку и смысла песня, конечно, могла быть пропета только им!"
Обесценивающий стиль этого высказывания с головой выдает того, кто был ледяным ветром в чуть не убившем Генриха видении. Итак, первое испытание певец прошел, не поддался соблазняющим влияниям смерти и выжил. Теперь ему предстоит второе испытание: когда духовное влияние хочет контакта с Я, оно должно принять личностную форму, обрести с Я эмоциональную связь. Именно это и делает незнакомец, провоцируя Генриха - тут грозные влияния реализуются через мужской Анимус, проявляющийся в образе чудесного противника (и, по-видимому, покровителя мужской инициации).
Офтердинген чуть не выхватил меч, а незнакомец предложил стать его учителем поэзии. Наставник - еще одна, более доброжелательная, форма, в которой выступает мужской Анимус. Анимус Генриха взял на себя его неосознанную зависть, и пока что все влияния этого Анимуса реализуются разве что через поочередное переживание нарциссического ничтожества и нарциссического же всемогущества (это чередование было описано О. Нимеринским). Сначала незнакомец говорит так:
"-- О прошу, прекрасный юноша, оставь в покое оружие и не горячись из-за того, что я дурно отозвался о твоих песнях, -- сказал незнакомец. -- Я знаю, что певцы -- очень самолюбивый народ, который непременно требует, чтобы все удивлялись каждому звуку вашей лютни, будь это даже самое жалкое бренчание. Но именно потому, что я не подчиняюсь этому требованию, а, напротив, прямо присваиваю тебе вместо имени мейстерзингера звание жалкого ученика, должен ты понять, что я искренно желаю тебе добра".
А следом вещает нечто противоположное:
"-- Сейчас слышал я в Вартбурге писклявые завывания этих твоих мейстерзингеров. А между тем графиня Матильда осталась ими очень довольна и находится теперь в самом лучшем расположении духа".
В разговоре о Матильде наставник, как и в "Выборе невесты", выдает свою истинную природу. Он сказал, что о ней говорить не стоит - внимания заслуживает искусство. Так не очень заметно еще потенциально возможные влияния Анимы подменяются влияниями Анимуса. Этим снимается конфликт - как одновременно служить и женщине и искусству, и душе и духу.
"Тут незнакомец, вдохновясь, заговорил в каких-то странных, но резких и сильных выражениях об истинном искусстве пения, и по мере того, как он говорил, Генрих чувствовал, что в душе его бурно вставали совершенно неведомые ему до того образы и возникали новые мысли. Каждое слово незнакомца ослепляло его, как молния, и так же, как молния, быстро сверкнув, мгновенно исчезало".
Странные и ускользающие идеи обычно приписываются Аниме. Но здесь с помощью этих странных то ли мыслей, то ли чувств укрепляется подвлияннность Анимусу. Это уже не противник, но еще и не наставник: Генрих не может разобраться в его мыслях и применить их, не то что применить к делу. В этой новелле Гофман максимально психологически реалистичен. Обычно у него отношения с наставниками заключаются только в обучении, в передаче технологии творчества, а вся чудесная помощь касается только того, как помочь контакту с Анимой. Здесь же влияния Анимуса минуют сознание и грозят одержимостью. Происходит и нечто еще более интересное: Гофман описывает механизм проекции:
"-- Ты думаешь, -- воскликнул незнакомец резким, далеко разнесшимся по ущелью голосом, -- что я великий мастер в искусстве пения! Порой я бываю им, но заниматься с учениками у меня времени нет! Впрочем, добрый совет я могу дать всякому, кто, как ты, пожелает им воспользоваться. Слыхал ли ты когда-нибудь имя славного певца Клингзора? Люди болтают, что он чародей и связался с тем, чье имя не всякий любит произносить вслух, но ты этому не верь, потому что люди привыкли приписывать или небу, или черту все, что они не в состоянии понять. Так вот, этот самый Клингзор может тебе лучше меня указать путь, по которому ты должен следовать. Ступай к нему; он живет в Трансильвании. Ты увидишь сам, как заветнейшие дары науки и искусства -- богатство, почести, благосклонность женщин -- открываются перед избранными! Будь он здесь, ему стоило бы только мигнуть, чтобы графиня Матильда забыла своего швейцарского пастушка Вольфрама".
Анимус сам указывает подходящего носителя, на которого можно проецировать его содержания, и дает подходящий инструмент для наведения связей (некую книжку). Сказочные персонажи, наподобие мастера Леонгарда в "Выборе невесты", воплощали собою и сами влияния Анимуса, и образ подходящего наставника.
...
В это время Вольфрам фон Эшенбах влюбился в графиню Матильду, и она ответила ему взаимностью. Если встреча Генриха с незнакомцем происходит в лесу, при полной луне (в области, близкой к бессознательному), то любовь Эшенбаха к Матильде - при свете дня, в замке (то есть при полной ясности сознания, как индивидуального, так и коллективного). Дневное сознание мыслит привычно, замечает и формирует только отношения с Анимой, а вот отношения с Анимусом, новые и могущественные, до поры до времени остаются под спудом. Одновременно реализовать и то, и другое в одном и том же Эго-состоянии невозможно - поэтому в коллизии Анимы принимает участи идеальное воплощение содержаний юношеского эго-комплекса и Самости, а реальное Я захвачено Анимусом. Интересно и то, что большая ясность сознания опять-таки приписывается идеальному, а не реальному Я - так бывает на самом деле, а не в сказках.
"Тайная любовь Офтердингена была единственным облачком, омрачавшим светлое небо блаженства Вольфрама. Он не мог скрыть томительной грусти при мысли, что Офтердинген был единственным из всех его друзей, на которого счастье Вольфрама подействовало столь враждебным образом, что заставило его даже укрыться от их общества и искать печального уединения. Иногда Вольфрам думал, что поведение Офтердингена было временным, мимолетным безумием, которое скоро пройдет, но мысль эта его мало утешала, особенно когда он сознавал, что и сам едва ли бы вынес, если бы Матильда отдала предпочтение другому.
"Чем, -- часто думал он, -- заслужил я расположение Матильды? Что нашла она во мне лучшего по сравнению с Офтердингеном? Разве я умнее, способнее, талантливее? В чем между нами разница? Власть рока, вознесшая меня и сгубившая его, могла бы сделать и наоборот. И вот теперь я, неблагодарный друг, наслаждаюсь своим счастьем, не думая протянуть ему руку помощи". Эта мысль побудила в конце концов Вольфрама отправиться в Эйзенах и во что бы то ни стало убедить Генриха вернуться в Вартбург".
Полного расщепления, однако же, не происходит, и психика стремится к целостности и связности. Это обнадеживает. Но Генрих пропал неизвестно куда. В таких условиях бесконфликтно достичь целостности нельзя - именно этого не понимает Вольфрам фон Эшенбах, в этом его слабое место.
...
К весне вернулся Генрих Офтердинген - обновленный, уверенный и несколько высокомерный. Он казался нарочито отличающимся от своих прежних товарищей. И теперь шестеро певцов предстали перед нами как полная структура целостности: четыре эпических поэта воплощали психические функции, Вольфрам фон Эшенбах - идеальный "верх", зенит, а Генрих Офтердинген - надир, "низ" индивидуальной психики.
"С лютней вышел он на середину кружка и начал песню, до того отличную от тех, что пели другие, до того поражавшую странностью своего склада и приемов, что все присутствующие были приведены в крайнее изумление. Сначала в ней выражалось необузданное стремление, точно певец с неотразимой мощью стучал в двери самой судьбы, требуя исполнения своих желаний. Затем раздалось воззвание к звездам, причем нежный, трепещущий аккомпанемент звучал, точно небесная музыка сфер, и наконец все заключилось рядом страстных, сильных аккордов, в которых выразилось глубочайшее, возможное только в раю, блаженство любви и счастья.
Все слушавшие были глубоко потрясены. Немое изумление сковало уста всех по окончании песни, и только спустя несколько минут неистовый взрыв восторга, вырвавшись из груди слушателей, сотряс воздух. Матильда, стремительно встав, подошла к Офтердингену и возложила ему на голову назначенный в награду победителю венок".
Если в начальном эпизоде новеллы Анима следовала своему чувству, то теперь и она подпала под влияния Анимуса/Теневой Самости, следует переживаниям силы и власти и венчает победителя, которого не любит. Это выглядит с ее стороны как провокация, потому что Генрих теперь вроде бы вправе любить и домогаться ее. Да и идеальный прежде Вольфрам фон Эшенбах оказывается под этими же влияниями: кажется, он начинает завидовать и боится - но говорит с Генрихом не об этом чувстве, а желает узнать, где тот научился такому неотразимому пению.
"Но Генрих, уклонясь от объятий Вольфрама, сказал:
-- Я очень рад, что ты признаешь мое превосходство над вами, так называемыми мейстерзингерами, и соглашаешься, как ты выразился сам, что я открыл дивный, иной мир, куда вы напрасно пытаетесь дойти, бредя по вашей ложной дороге. Теперь ты, конечно, не будешь удивляться, если я прямо назову глупым и скучным все ваше ничтожное бренчание! -- Так ты презираешь нас, -- воскликнул Вольфрам, -- нас, кого так высоко ценил прежде, и отказываешься даже иметь с нами что-либо общее? Высокое совершенство, достигнутое тобой в искусстве, значит, изгнало из твоего сердца прежние чувства любви и дружбы? Даже меня, меня самого, не считаешь ты более достойным твоей привязанности только из-за того, что я не могу сравняться с тобой в искусстве! Ах, Генрих, Генрих! Если бы ты знал, каково мне это слышать!
-- Хорошо, что ты сам мне все это сказал, -- ответил Генрих с презрительной усмешкой, -- постараюсь воспользоваться твоим уроком.
-- Генрих! -- начал снова Вольфрам спокойным, серьезным тоном. -- Песня твоя точно звучала дивным, неотразимым образом. Мысли ее стремились неудержимым потоком до самых облаков, но какой-то внутренний голос говорил мне, что такая песня не может быть создана простым человеческим искусством! Она порождена иной, чуждой властью! Той властью, с помощью которой чародей заставляет земную почву взрастить волшебными средствами плоды иных, дальних стран. Ах, Генрих, сознаюсь охотно, что ты стал великим певцом и что славная судьба ожидает тебя впереди. Но! Скажи мне, наслаждаешься ли ты по-прежнему тихим веянием ветерка, когда гуляешь в густой тени леса, весело ли у тебя становится на душе при шелесте листьев или шуме лесного ручья? Скажи, любуешься ли ты с прежней детской радостью красотой цветов, чувствуешь ли порыв сладкой любви в сердце, слушая песни соловья, прежнее чувство блаженства охватывает ли твою грудь при всем этом? Ах, Генрих, Генрих! В твоей песне звучало что-то страшное, наполнявшее меня невольным трепетом! Слушая тебя, я вспомнил о несчастных тенях умерших, блуждающих по берегу Ахерона, о которых, помнишь, ты говорил ландграфу, когда он спрашивал тебя о причине твоей грусти. Мне кажется, ты отрекся от всего святого и блуждаешь, как бедный путник, в пустыне! Я не могу заглушить в себе мысли, что свой высокий талант купил ты, может быть, ценой счастья всей твоей жизни, достающегося в удел только кротким и чистым сердцем. Горькое предчувствие овладевает мной, когда я думаю о причине, заставившей тебя покинуть Вартбург и опять сюда возвратиться! Может быть, тебе удастся достигнуть твоей цели. Может быть, звезда моего счастья закатится навеки! Но знай, Генрих, и вот тебе мое слово порукой, что никогда чувство зависти к тебе не зародится в моей груди. Если когда-нибудь, несмотря на твое теперешнее счастье, ты внезапно очутишься на краю пропасти и будешь готов в нее упасть, знай, всегда встретишь ты меня рядом, желающего поддержать тебя твердой, дружескою рукой!"
Интересно, что этот зловещий новый аспект психики никоим образом не ослабляет, не портит и старых влияний - ведь именно счастливо-гармоничный Эшенбах догадался о природе таланта Генриха. Обедненным и дефектным, лишенным счастья оказывается как раз это новое содержание, куда более жизненное, чем то, что воплощено образом пассивного прозорливца, доброго Эшенбаха. В тени того, что новый аспект психики "лишен счастья", мы не замечаем, что и сам Эшенбах довольно бессилен, что он лишен любой агрессии - до поры до времени это и кажется чудесной цельностью. И дефект этого образа, этих светлых содержаний Эго/Самости практически незаметен - так же, как и его притязания на полную власть. Теперь песней Генриха была проявлена Тень того, что кроется за образом светлого создателя "Парцифаля". Теперь психике нужна целостность, организованная по иному принципу: ни в коем случае не отрицающая конфликтности своих содержаний. Кстати, в образе фон Эшенбаха мы не видим и никаких человеческих ограничений, которые так хорошо чувствовал Генрих. Именно эта безмерность светлого идеала, которому доступно высшее, и породило темную одержимость содержаниями Анимуса/Теневой Самости, вечно создающими и преодолевающими всякие человеческие и божеские границы.
...
Пришло время решающего состязания. Четыре эпических певца, носители стандартов рыцарства и поэзии, роптали: Офтердинген лишен благочестия. Беспомощный и задумавшийся Эшенбах молчал. А вот Матильда стала странной.
"Презрительная гордость стала выказываться в ее обращении с певцами, и даже ее прежняя благосклонность к Вольфраму исчезла без следа. Она стала брать у Офтердингена уроки пения и скоро начала сама сочинять песни, звучавшие совершенно в характере его собственных сочинений. Вместе с этим ни от кого не ускользнуло, что прежняя обаятельная, женственная прелесть Матильды как бы совсем исчезла. Она точно намеренно отталкивала от себя все нежное и доброе, словом все, что более всего нравится в женщине, и скоро стала предметом насмешек для мужчин и осуждения для женщин. Ландграф из боязни, чтобы это безумное настроение Матильды не распространилось, как заразная болезнь, на прочих придворных дам, отдал приказ, запрещавший им под страхом строгого наказания сочинять и петь стихи, за что мужчины, напуганные примером Матильды, были ему крайне благодарны.
Оскорбленная Матильда оставила Вартбург и поселилась в одном замке близ Эйзенаха, куда Офтердинген хотел было за ней последовать, но ландграф приказал ему остаться в Вартбурге и еще раз выйти на состязание с певцами, чего они все требовали".
То, что Матильда изменилась, вполне логично. Вспомним, что Генрих приписал ей как воплощению Анимы не свойственные Аниме содержания (власти, концентрации на единственном объекте), присущие, скорее, влияниям Теневой Самости. То, что случилось с Матильдой, очень похоже на одержимость реальной женщины (или Анимы) ее грозным теневым Анимусом. В роли этого Анимуса выступает теперь Генрих Офтердинген.
Граф, персонаж, символизирующий центр интеграции коллективного сознания, изрядно поглупел - сначала он унижает женщин, запрещая им писать стихи, а потом даже пытается восстановить статус-кво, увещевая Офтердингена. Но этот граф все же не настолько глуп - в коллективном сознании сохранилась память о том, кто же такой Клингзор, пусть граф и не понимает его песен. Значит, коллективный маскулинный аспект психики все-таки может понять, откуда берется одержимость, и сделать большее - погасить инфляцию, поставить Генриха на место. Об этой одержимости знает и Генрих. Он говорит графу:
"Случайным образом попалась мне в руки книга, в которой были изложены одним из величайших певцов на свете правила искусства, а также были приведены некоторые из его песен. Чем более я ее читал, тем яснее для меня становилось то, до чего неверно общепринятое мнение, согласно которому певец должен петь только то, что диктует ему его собственное сердце. Мало этого, я чувствовал, что в меня вливается какая-то посторонняя мощь, которая, казалось, помимо меня самого управляла моим пением, тогда как я становился только ее орудием. Я проникся неодолимым желанием увидеть великого певца и услышать из его собственных уст преподаваемые им правила мудрости. Для этого отправился я в Трансильванию и там -- послушайте, мой государь -- там отыскал я мейстера Клингзора, того самого, кому обязан той, скажу смело, неземной степенью искусства, которой теперь обладаю. Теперь, надеюсь, вы будете смотреть на меня благосклоннее.
-- Герцог Австрийский, -- сказал ландграф, -- много говорил и писал мне об этом певце. Мейстер Клингзор человек, посвященный в познания тайных наук. Он умеет вычислять пути звезд, и ему открыто таинственное их влияние на судьбу людей. Он распознает суть растений, камней и металлов и в то же время не чужд политики, почему и считается близким советником герцога Австрийского. Но в какой степени все это может согласоваться с призванием певца, я, признаюсь, не понимаю, и, может быть, именно потому песни Клингзора, при всей их законченности и искусном сочинении, никогда не могут меня тронуть или увлечь. Одним словом, Генрих Офтердинген, я передаю тебе, что певцы мои, оскорбленные твоей заносчивостью, делают тебе вызов на состязание в пении, которое должно иметь место через несколько дней".
Знания - знаниями, но одержимости Анимусом не избежал вообще весь осознанный маскулинный аспект психики - Генрих стал коллективным противником всех певцов, носителем проекций их общего Анимуса. Влияния эти оказались для певцов полезными (ведь нарциссическое величие Генриха уже поколебал граф), и каждый из них выигрывал у мрачного соперника. Генрих принял вызов и решил поступить с графом так, как тот поступил с ним - подорвать его величие. Разоблачающую песню он и запел. Но граф как живое воплощение интеграции коллективного сознания еще не потерял своей эффективности. Защищая его и распаленные влияниями Анимуса, мейстерзингеры разгневались...
Важнее всего то, что наконец-то разозлился и доселе неадекватно мирный Волфрам фон Эшенбах (может быть, благодаря умению обращаться с гневом он и создаст потом роман о Парцифале). Он сам бросил вызов сопернику. Теперь фон Эшенбах становится куда более крупным персонажем, чем был: он уже не просто жених Анимы, не служебный персонаж, не "белая и пушистая" Тень алчного Офтердингена - нет, теперь он, не посягая на незыблемость принципов интеграции коллективного сознания выступит как зрелое воплощение целительной Самости и идеального героического Эго.
"Этим восстановил он против себя уже решительно всех своих товарищей, не исключая даже кроткого Вольфрама фон Эшенбаха, так что они без всякой пощады напали в следующей песне на него самого, низведя в ничто собственный его талант. Генрих Шрейбер и Иоганн Биттерольф доказали ничтожность его взглядов и пустоту содержания, а Вальтер фон дер Фогельвейде и Рейнгард фон Цвекштейн пошли еще дальше, объявив, что преступление Офтердингена заслуживает строгого наказания и что они готовы доказать свою правду, сразившись с ним с мечом в руках.
Таким образом, Генрих Офтердинген увидел, что не только его талант был презираем всеми, но что даже его жизнь подвергалась явной опасности. В отчаянии обратился он к благородному ландграфу Герману, умоляя его о защите, а также прося, чтобы, по крайней мере, спор с мейстерзингерами об искусстве было предоставлено разрешить Клингзору, самому знаменитому современному певцу.
-- Ссора ваша с мейстерзингерами, -- возразил ландграф, -- дошла до того, что тут речь уже не только о том, кто из вас выше по таланту. Вы в ваших безумных песнях оскорбили меня самого, мой двор и благородных дам. А потому и спор ваш касается не одного искусства, но также моей и их чести. Впрочем, пусть искусство будет исходной точкой его разрешения, и я согласен даже, чтобы мейстер Клингзор был избран судьей".
Имя дело с волшебными сказками, мы привыкаем к тому, что символ интеграции коллективного сознание быстро устаревает и становится неэффективным. Множество сказок начинаются с того, что страной правит глупый тиран или больной, старый и бессильный властитель. В этой новелле граф, символ коллективной интеграции, не только дееспособен - он в отличие от сказочных королей понимает и свои ограничения. Не особенно разбираясь в поэзии, граф хочет, чтобы состязание певцов судил сам Клингзор, учитель Генриха. Это очень тонкий ход. Вольфрам фон Эшенбах, вызывая Офтердингена, действует лишь на уровне Эго-комплекса. Интегрирующий центр коллективного сознания хочет уравновесить силы более мощные и вызывает само воплощение негативного Анимуса/Теневой Самости, своего вековечного противника.
...
Прошел год, и мастер Клингзор прибыл судить состязание певцов.
"Мейстерзингеры очень этому обрадовались, надеясь на скорое разрешение их распри с Офтердингеном, но никто более Вольфрама фон Эшенбаха не жаждал с таким нетерпением увидеть этого славного певца. Пускай, думал он, Клингзор, как о нем говорят, находится в связи с нечистой силой и ей обязан своим дивным искусством. Но разве благородное огненное вино не растет на подземной раскаленной лаве? Какое дело утомленному путешественнику, что сок, утоляющий его жажду, вырос на почве, изрыгнутой адской силой из недр земли? Подобно ему, буду я наслаждаться дивным искусством певца, не входя ни в какие дальнейшие изыскания, и не пущу себя далее той черты, которой не следует переступать истинному благочестию".
Гневная вспышка Вольфрама фон Эшенбаха не была просто эпизодом. Он не утратил ни своего масштаба, ни храбрости - прибыл в дом Клингзора и был им принят.
"Слуга, одетый в какой-то странный шелковый, пестрый костюм, отворил дверь и доложил о его приходе. Взглянув, Вольфрам увидел высокого статного человека в длинной, сшитой из темно-красного бархата одежде с широкими, опушенными собольим мехом рукавами. Он задумчиво ходил по комнате неслышными, но решительными шагами. Лицо Клингзора напоминало черты Юпитера в том виде, как его изображали языческие художники: так строго выглядело выражение складок его лба и такими угрожающими молниями сверкали большие черные глаза. Густая черная борода обрамляла его щеки и подбородок, а на голове был надет какой-то странный берет, похожий на обвитую несколько раз вокруг головы шаль. Руки он держал сложенными на груди и произносил на ходу какие-то слова, значения которых Вольфрам не мог понять. Оглядевшись в комнате, уставленной книгами и странной мебелью, Вольфрам заметил в углу маленького, бледного человечка ростом не более трех футов, сидевшего на высоком стуле перед пюпитром и старательно выписывавшего серебряным пером на свитке пергамента все, что говорил мейстер Клингзор.
Все это продолжалось довольно долго, и, только внезапно заметив Эшенбаха, Клингзор прервал на полуслове свою речь и, остановясь посреди комнаты, устремил на него строгий, проницательный взгляд. Вольфрам произнес приветствие в стихах, прося мейстера Клингзора ответить ему тем же в назидание и поучение, ради чего именно он к нему и явился. Клингзор смерил его с головы до ног гневным взглядом и затем сказал:
-- Должно быть, ты, молодой человек, очень смел, если воображаешь, что я на твои стишата стану отвечать тем же! Уж не Вольфрам ли ты Эшенбах, этот ничтожнейший из всех собравшихся в Вартбурге стихоплетов, которых вы называете певцами? Нет, юноша! Ты еще не дорос до того, чтобы со мной померяться!"
Пестро разодетый слуга имеет явное отношение к "фасаду" положения придворного поэта - по сути, это слуга своего сюзерена и, может быть, иной раз и шут. Внешность самого Клингзора типична для персонажей, воплощающих собою Самость или архетип Духа. Но вот слова Клингзора звучат странновато - он опять занимается уничижением и обесцениванием. Кажется, что его ученик Офтердинген куда глубже, чем его учитель. Может быть, оскорбления Клингзора - просто второй слой защит, уже нарциссических; может быть, он и правда более плосок, чем и Эшенбах, и Генрих, поскольку воплощает собою содержание коллективное, да еще и имеющее самое прямое отношение к нарциссизму и инфляции. Далее следует длинный диалог, в котором Клингзор пугает и унижает Эшенбаха, а тому удается сохранить собственное достоинство. Затем начинается и состязание их в пении.
"Хотя при этом не было никого третьего, кто бы мог решить, на чьей стороне осталась победа, но всякий судья наверняка объявил бы побежденным Клингзора, так как, несмотря ни на его талант, ни на глубокое понимание искусства, ни одна из его песен не могла достигнуть высокой простоты и глубокого чувства, которыми было проникнуто все, что пел Вольфрам Эшенбах.
Он только что кончил красивую, трогательную песню, которую Клингзор выслушал в молчании, откинувшись на спинку стула со склоненной на грудь головой, а затем сказал Вольфраму глухим, сдержанным голосом:
-- Вы обвиняли меня в хвастовстве, мейстер Вольфрам! Но вы ошибетесь, если будете думать, что гордость ослепила меня до полного непонимания искусства, в ком бы и где бы я его ни встретил, с глазу ли на глаз или среди заполненного слушателями зала. Здесь нет никого, кто бы мог решить, кто же из нас остался победителем, и потому я беру на себя сказать вам, что победитель вы! Этот приговор, надеюсь, докажет вам, что я кое-что смыслю в искусстве.
-- О мой достопочтенный мейстер Клингзор, -- возразил Вольфрам, -- может быть, особенно счастливая минута вдохновения осенила меня сегодня, но это еще не значит, что меня следует безусловно поставить выше вас. Может быть, вы не были расположены петь. Ведь бывает же, что мрачный туман, лежащий над светлым, зеленым лугом, мешает ярким цветам поднять свои светлые головки. Если вы признаете себя побежденным сегодня, то я, в свою очередь, скажу, что ваши прекрасные песни доставили мне истинное наслаждение, и очень может быть, что при новом состязании завтра победителем станете вы.
-- К чему эта скромность? -- сухо возразил Клингзор и, быстро встав со стула, подошел к высокому готическому окну. Старик, обернувшись к Вольфраму спиной, стал смотреть в окно на полный, сияющий с высоты месяц.
Несколько минут продолжалось молчание, затем Клингзор, повернувшись, подошел к Вольфраму и сказал громким голосом, грозно сверкнул глазами:
-- Ты прав, Вольфрам Эшенбах! Темные силы руководят моим искусством и между нами лежит непроходимая бездна! Меня ты успел победить, но в следующую ночь пришлю я к тебе другого певца; его зовут Назиас. Попробуй вступить с ним в состязание и берегись, как бы не остаться побежденным на этот раз!
Сказав это, Клингзор быстро вышел из дверей комнаты".
Мудрый Вольфрам фон Эшенбах правильно уловил слабость своего противника - его нарциссическую уплощенность. Далее произошло то, что обычно происходит в сказках: человек и архетипическое содержание вступили в диалог. Человек признал мощь своего противника и дал понять нечто важное - недоступную тому глубину чувства. В цитированном выше диалоге произошло единственно возможное разрешение такого конфликта - и человек, и волшебник отказались от нарциссического всемогущества. Вольфрам фон Эшенбах, выступив не против Генриха, но против Клингзора, вышел на иной уровень и стал воплощением не только зрелого живого Эго, но и обновленной юной самости. Но коллизия мужской самости на этом не завершилась.
...
Победа была свершена в безопасном месте, в чудесной вначале обстановке, и теперь ее нужно принести и в обыденную реальность. Проблема возврата к обыденности - важная, без возвращения невозможна интеграция чего бы то ни было нового. Новалис, Гессе, многие другие обычно описывали уход персонажа в волшебный мир, но не его возвращение - а это чревато смертью, духовной или физической. Волшебные силы тянут человек обратно к себе...
Хозяин дома, где устроился Эшенбах, предостерег его.
"По ночам в комнате этого проклятого Клингзора поднимается шум и гам, точно туда собралась куча народа, хотя Гельгрефе хорошо знает, что за порог дома не переступал никто. И чего там только не творится! Песни, пляски, какие-то огни в окнах! Ну что если этот Назиас, которого он хочет к вам послать, сам сатана? И что будет, если он сумеет вас погубить? Берегитесь, достойный господин. Говорю вам, берегитесь! Послушайте моего совета: бросьте все и уезжайте скорее прочь отсюда!"
Простодушный хозяин советует не вступать в конфликт между фантазией и обыденностью и как можно скорее сбежать в реальность. Но Вольфрам знает, что тогда его победа потеряет цену и решает противостоять и злому духу Назиасу, если Клингзор того призовет. Хозяин Ионас предлагает помощь - они, дескать, прибегут на помощь со святой водой и церковными свечами. Казалось бы, можно и отмахнуться от таких стандартных способов - но коллективное сознание в этой новелле очень эффективно, и от помощи даже консервативных простофиль лучше не отказываться, даже если она и не понадобится.
"Роковая ночь наступила. Начало ее прошло спокойно. Наконец часы на церковной башне медленно и глухо пробили двенадцать. Вдруг сильный порыв ветра налетел на дом; какие-то странные голоса, точно пронзительные крики стаи ночных птиц, послышались со всех сторон. Вольфрам Эшенбах, обдумывавший между тем содержание благочестивых песен, которые намеревался петь, почти забыл об ожидаемом посещении злого духа, но тут внезапный ужас невольно пробежал по его телу. Впрочем, он тотчас же овладел собой и вышел на середину комнаты. Вдруг дверь, повинуясь сильному, заставившему вздрогнуть весь дом удару, отворилась, и высокая, темная фигура, окруженная зловещим красным сиянием, приблизилась к Вольфраму, вперив в него пронзительный взгляд. Вид призрака был до того страшен, что едва ли кто-нибудь, глядя на него, мог устоять на ногах от ужаса. Но Вольфрам, собрав все силы, смело выдержал этот взгляд и спросил твердым, выразительным голосом:
-- Кто ты такой и зачем сюда явился?
-- Я Назиас, -- крикнул призрак пронзительным голосом, -- и пришел для состязания с тобой в пении!
Сказав это, он распахнул плащ и, выронив из-под него на стоявший возле стол груду книг, которые держал в руках, начал тотчас петь чудесную песню о семи планетах и о музыке сфер в том виде, как она описана в Сципионовом сне, стараясь при этом превзойти все, до чего только может дойти искусство. Вольфрам между тем опустился в кресло и стал спокойно слушать, опустив голову. Когда же Назиас кончил, Вольфрам, не раздумывая долго, запел, выбрав, в свою очередь, для этого строгий, благочестивый гимн. Мгновенно нечто странное произошло с Назиасом. Он завертелся, запрыгал, схватил свои книги, начал бросать ими в Вольфрама, но чем громче и чище раздавался голос последнего, тем все более и более бледнело красное сияние, окружавшее его противника, и тем меньше становилась вся его фигура, так что, наконец, сделавшись похожим на жердь, обмотанную красным плащом, он взобрался на шкаф, где и начал жалобно визжать и мяукать. Кончив пение, Вольфрам хотел было схватить его руками, но Назиас, придя несколько в себя, вдруг вскочил опять и, разметав клубы огня и дыма по всей комнате, закричал своим ужасным, раздирающим душу голосом:
-- Хо, хо! Не шути со мной так, дружище! Ты, может быть, искусный богослов и хорошо понимаешь тонкости толстой книги, в которую вы веруете, но это еще не значит, чтобы ты был певцом, да еще таким, которому впору померяться со мной или моим господином. Споем-ка теперь наперегонки парочку хорошеньких любовных песен и посмотрим тогда, что будет с твоим искусством!
Назиас начал страстную, огненную песню о прекрасной Елене и о наслаждениях Венериной горы. Песня действительно звенела чарующе и была вся пронизана огненными порывами страсти. Раскаленные лучи, окружавшие Назиаса, казалось, превратились в острые стрелы, пропитанные неотразимым ядом кипучих желаний любви и наслаждения, а звуки песни, переплетаясь с ними, исходили как будто из уст самого бога любви.
Вольфрам и на этот раз слушал спокойно, склонив на грудь голову. Ему казалось, точно в туманном видении, что он уносится куда-то вдаль, в волшебный сад, где звуки чудесной, небесной музыки веяли над сонмом прекраснейших цветов и, проникая, точно лучи утренней зари сквозь густо сплетенные ветви деревьев, заглушали и прогоняли звуки песни Назиаса, как темную ночь или черную стаю хищных ночных птиц. По мере того, как эти небесные звуки раздавались сильнее и сильнее, Вольфрам чувствовал, как святой восторг истинной любви все более и более наполнял его сердце. И вот наконец предстала перед ним она -- его жизнь, его счастье, в полном блеске красоты и благочестия! При виде ее, казалось, сами листья на деревьях зашелестели от восторга, а ключи зажурчали радостнее и живее. Точно на крыльях белого лебедя пронеслась она перед ним под звуки чарующей песни, -- и что за восторг, что за счастье чистейшей любви зажег ее взгляд в сердце Вольфрама! Молча, полный неизъяснимого чувства, бросился он на свежий зеленый дерн, называя ее по имени, целуя розы и лилии, как будто бы они могли понять его счастье. Казалось, самый шелест ветерка и журчание ручьев говорили ему о блаженстве, которого он сумел достичь.
Все это пронеслось, как молния, перед глазами Вольфрама, пока Назиас пел свою песню, так что он, вспомнив невольно, как в первый раз увидел Матильду в Вартбурге, когда она предстала перед ним тогда со своим кротким, чарующим взглядом, не слыхал ни единого слова из песни своего противника. Когда же Назиас закончил, Вольфрам начал свою песню, в которой сильными и могучими звуками выразил весь рай и счастье истинной и святой любви, воспев в ней поразившее его видение.
Назиас опять беспокойно заметался из стороны в сторону, опять начал прыгать и кривляться, перебив и переломав все в комнате. Тогда Вольфрам поднялся с кресла, на котором сидел, и, закляв сатану именем Христа, приказал ему удалиться. Назиас, весь объятый струями огня, впопыхах подобрал свои разбросанные книги и крикнул пронзительным голосом:
-- Все-таки ты ниже Клингзора! Ты -- невежда в искусстве!
Затем он улетел, точно бурный вихрь, оставив после себя удушливый запах серного дыма.
Вольфрам отворил окна, освежил чистым, утренним воздухом оскверненную сатаной комнату и затем позвал Ионаса, который все это время самым спокойным образом проспал за дверями и очень удивился, когда ему сказали, что все было кончено".
В этой новелле мы опять видим не одного, а двух протагонистов, воплощающих разные способы выхода из конфликта. Прежний протагонист, Генрих Офтердинген, поддался влияниям Анимуса и стал нарциссом. Протагонист новый должен этот соблазн победить.
Пусть побежденный Клингзор и отказался от толики нарциссизма, но Эшенбах знает, что это не навсегда. Кроме того, и он сам мог заразиться переживаниями всемогущества и ничтожества, и это чрезвычайно болезненное состояние ему стоит избыть. Поэтому он снова решается в безопасном месте противостоять искушениям.
Песнопения Назиаса описывают процесс индивидуации, но в обратном порядке. Он начинает с песни о мироздании. Так он позволяет произойти констелляции Самости - но для неподготовленной психики это травма, разрушающая слабое Эго. Уже Раю не достигнуть, не пройдя прежде Ада и Чистилища с помощью наставника. Вольфрам фон Эшенбах прекрасно справился с этим искушением - он запел благочестивый гимн, сохраняя смирение, и этим больно задел своего противника. В конфликте с Клингзором оба были выше того, чтобы переживать боль, но теперь это возможно. Страдание служит тому, чтобы трансформировать злого персонажа, сделать его человечным. Мы не знаем, удастся ли это сделать с Назиасом.
Вторая песня злого духа касалась отношений с Анимой - в самом сексуальном и страстном ее воплощении. Прежде отношения Эшенбаха и Матильды были весьма асексуальными, и теперь ему нужно пройти и эту мужскую инициацию и стать зрелым. Тут певец выбрал отстранение и сохранение христианской возвышенной любви - сейчас этот способ казался бы бегством от проблемы, но в начале девятнадцатого века мог бы стать вполне приемлемым (да и самому Гофману, кажется, не удалась интеграция именно этих содержаний Анимы).
Все пламя досталось Назиасу. Сгорая, он пустил в ход свое последнее оружие и унизил искусство Эшенбаха. Тот то ли не соизволил, то ли не успел ответить. Как бы то ни было, он знал и сам, что вопрос о первенстве так и не был разрешен - да и не был он таким уж важным. Оскорбительные слова злого духа так и не удалось оттереть от стены - так что проблемы оскорбленного авторского самолюбия оказались все же вечными.
...
Вольфрам фон Эшенбах возвращался домой, а Клингзор тем временем сделал астрологический прогноз: у венгерского короля родилась дочь, которая будет причислена к лику святых; эта девушка предназначена в жены сыну ландграфа. Это пророчество свидетельствует о том, что прежняя маскулинная символика интеграции будет обновлена и сменится мифом о священном браке (разумной власти и христианской любви). Граф и Клтингзор тем временем подружились - хотя Клингзор отнюдь не стремится жить под властью ландграфа.
"- (Я)могу, - говорит он, - поселить только раздор между вашими мейстерзингерами. Мое и их искусство стоит на совершенно разных основаниях и выражаются совершенно иначе как во внутренней, так и в наружной формах. Если благочестивый взгляд на жизнь и чистый нрав -- как они его называют -- служат для них единственным исходным пунктом их творческого дара и если они, как трусливые дети, страшатся перешагнуть за эту черту, чтобы расширить поле своего вдохновения, то я не буду их за это упрекать, но в то же время не намерен и сам становиться в их ряд. Это для меня невозможно".
Побежденный Клингзор стал то ли мудрее, то ли трусливее; может быть, Гофман тут выдает желаемое за действительное, когда делает могущественного волшебника столь сговорчивым и кротким. Но Анимус участвует в создании произведения искусства, но не должен никак влиять на судьбу уже созданного произведения, и Клингзор теперь знает свои ограничения. Он отказывается стать судьей в состязании певцов, отдавая эту привилегию графу. Может быть, он и прав, заставляя оценивать искусство только по результату, в рамках коллективных сознательных представлений. Отказывается он и от своего бывшего ученика Генриха Офтердингена, потому что тот "сначала точно казался мне полным сил и мужества, но потом, как оказалось, испугался горькой скорлупы ореха, не добравшись до сладкого ядра". Назначайте же день состязания, а я устрою, чтобы Генрих Офтердинген непременно явился в назначенный час".
Отношения между коллективным сознанием и коллективным бессознательным улажены, последнее выделилось как отдельная область со своим центром интеграции (Трансильванией, родиной Клингзора, где и родилась принцесса, которая станет святой). Значит, пришел черед и для нормализации отношений Вольфрама фон Эшенбаха и Германа Офтердингена. Они не смогут помириться гладко - ведь Эшенбах изменился и вырос, а Генрих остался прежним. Именно прежнее состояние Эго теперь оказывается в роли Тени по отношению к обновленному и уже не идеализированному Эго.
...
Побежденный в состязании певцов по условию должен был быть казнен мечом на месте. По жребию Вольфрам фон Эшенбах должен был выступить первым. Как бы ни было страшно, он не потерял связи с чувствами:
"Ужас объял его сердце при мысли, что ему предстояло быть противником дорогого друга, но тут же мелькнуло в его голове, что, может быть, этот приговор будет величайшей милостью неба. Побежденный, он готов был погибнуть с радостью, а оставшись победителем, дал слово скорее умереть сам, чем видеть Генриха Офтердингена казненным рукой палача".
Генрих пел те же песни, что ночью пел злой дух Назиус. Мы видим, что теперь уже не человеческое сознание, а влияния Теневой Самости/Анимуса становятся донельзя стереотипными. Эшенбах ответил чудесной импровизацией. Когда появилась Матильда, он запел ту же саму песню о возвышенной любви, которой ночью изгнал дьявола. Может быть, это слабое место новеллы - что поединок в состоянии транса и поединок в реальности ничем не отличаются друг от друга; может быть, Гофман опять лукавит и делает все для того, чтобы победа досталась протагонисту новому и правильному. Как бы то ни было, но Матильда чудесно избавилась от одержимости Анимусом. Фон Эшенбах выиграл, а Генрих Офтердинген исчез в клубах дыма - превратился в типичную Тень, что стремится от осознания и этим сохраняет неприкосновенность.
"-- Теперь я понимаю отказ Клингзора быть судьей состязания, равно как и все то, что он о нем говорил. Слава Богу, что все кончилось таким образом. Для нашего дела все равно, был ли это сам Генрих Офтердинген или кто-либо иной, посланный Клингзором вместо своего ученика. Состязание решено в вашу пользу, доблестные певцы, и теперь мы можем спокойно и смело идти по пути прославления высокого искусства пения.
Некоторые из слуг ландграфа, стоявшие на страже у городских ворот, уверяли, что в тот самый миг, как Вольфрам фон Эшенбах победил подставного Офтердингена, кто-то, закутанный в черный плащ, верхом на свирепо храпевшем вороном коне стремительно проскакал через ворота; фигура всадника, по словам видевших, очень напоминала ростом и сложением Клингзора".
...Матильда и Эшенбах встретились в саду. Это настолько обыкновенный мотив счастливого финала, что на нем и останавливаться бы не стоило, если б Матильда не прояснила кое-что: ее и угнетала, и спасла склонность к одержимости Анимусом:
"- Одурманивающие звуки носились вокруг меня; разум мой был околдован и не сознавал сам, что делал. Под этим влиянием мне казалось, что песня, которую я писала, была страшным заклятием, которому должны повиноваться злые духи. Ужасный призрак встал предо мной и, схватив меня страшными раскаленными когтями, хотел бросить в бездну. Но тут внезапно пронеслись в воздухе дивные звуки, волшебные и отрадные, точно кроткое сияние звезд. Черный призрак, державший меня, бессильно опустился на землю, но потом, воспрянув с новой силой, вдруг опять злобно бросился на меня, но на этот раз успел схватить только написанную мной песню, с которой и исчез в разверзшейся бездне. Звуки, спасшие меня, были твоей песней, мой Вольфрам, той самой, которую пел ты сегодня и перед которой исчез злобный враг. Бери же меня! Я твоя и одна верная любовь к тебе будет впредь моей песней, той песней, для выражения которой нет на земле слов!"
Все закончилось хорошо. Унизительные слова, выжженные на стене, исчезли. Офтердинген признал свою одержимость, попросил прощения в письме и стал придворным поэтом на родине Клингзора. Для всех нашлось свое место.