Все началось, наверное, с того, что сбежал Сэм. Умница Сэм, выполняющий любые задания, прорывающийся сквозь любой лабиринт, что сухой, что залитый теплой водой; гениальный Сэм, понимающий логику простых механизмов. Великий Сэм, черноглазый пегий зверь, сын белой самки линии А - 46/14h и приблудного дикого крысака.
На первом этаже четвертого корпуса, у самого вивария, поставили крысиный тренажер. Сэма проверяли на способность выпутаться из так называемого Логруса, трансформируемого лабиринта. Над Логрусом долго колдовали студенты факультета управления сложными живыми системами, и получилось нечто вроде настольного хоккея размером четыре на три метра, со многими подвижными стенками из полупрозрачного стекла, канавками с водой, шлюзами, радиоуправляемыми автомобильчиками и игрушечным поездом. Партнерами Сэма было сразу два студента, которые действовали, не сговариваясь, и тем увеличивали хаос; третий вел протокол и делал зарисовки. Если игра получится интересной, планировалось сделать из нее платный аттракцион и зарабатывать денежки, необходимые для дальнейших изысканий научного кружка.
Настя, как ей и полагалось по специальности, очень хорошо чувствовала испытуемого. Сэм устал, и он и раздражен. Крыс прочно залег в желобке и изредка нервно пощелкивал зубами и вздергивал острую усатую морду. Да, чувствую. Да, напрямую. Тоска, надоело, скучно. Будет страшно. Заскрипит, зафыркает паровозик - и вода не угадаешь откуда. Он внезапно встревожился, поднял розовый нос и резко задергал усиками.
- Стойте, - сказала Настя сладкой парочке у рычагов. - Он больше не играет, у него теперь выученная беспомощность.
И тут Сэм сорвал когти. Это не мысли, не чувства - только беги, беги, беги. Он метнулся вдоль края желобка и спрыгнул на пол. Среднестатистическая крыса побежит в ближайший темный угол, там ее и поймают. Студенты были опытные, они вчетвером построились в цепь и согласованно двинулись наперехват. Сэм наддал еще и рванул прямо к преследователям - так делают храбрые и совершенно безбашенные мыши - и проскочил между башмаком на липучке и кроссовкой. Он, меняя направление, мчался по фойе, а за ним пьяной шеренгой спешили, расставив руки, экспериментаторы. Он бежал, он бежал, прыгнул, обогнул бронзовый памятник Крысе, Мыши и Лягушке (хорошо укладывается в поэтическую строку) и метнулся в двери. Студенты отстали.
Настя вдруг потеряла связь - и перед тем, как потерять, внутренним взором - неожиданный свет и легкость в его уме, и те простые мысли, которые он с таким трудом связывал друг с другом, ни с того ни с сего сами выстроились в систему и стали гораздо сложнее.
- Все. Отбой.
- Плакали наши денежки...
- ... шкурка неубитого мишки.
- недобитой крыски...
- Надо бы его поймать, он гений.
- Жрать захочет - придет!
Я не брежу? Он действительно обрел разум?
Девушка не стала забирать папку с протоколами, просто распахнула стеклянную дверь и вышла. Что-то не так. Я больше не могу продолжать свое движение в лабиринте - тем более, что это не лабиринт, а коридор. Понедельник-пятница, понедельник-пятница, сентябрь-октябрь-ноябрь...
- Э, Наська! А лекции? - басом окликнул староста-зануда. Что ж, нуди, нуди... Она решила не слышать. Боги, как же я устала. Некто властный, она называла его Голосом - но он не звучал, это было просто чрезвычайно сильное волевое (?) побуждение - сказал веско: "Убей себя. Нанеси любой удар. Сломай руку! Тогда все это кончится"
На асфальтовом пятачке у входа в корпус она сделала несколько па странного танца, среднего меду брейком и капоэйрой - бросаясь на пол и приземляясь то на пальцы, то на кулаки. Проступила кровь. Голова у висков начала болеть. Рослая, гибкая, отлично сложенная, она была одета в брезентовые брюки "карго" со множеством карманов, мешковатый зеленый свитер без воротника и коралловые бордовые бусики. Она поднялась и мельком увидела свое отражение в окне первого этажа. Рассеянное отражение - и без лица; значит, теперь будет так. Заново, туго перевязала темную волнистую гриву черной атласной банданой, свернув материю в плотный жгут - лишь бы не слышать, как неистово бьется в голове: "На кашалотьей туше судьбы/ Мускул полета, бега, борьбы! Сэм-Сэм, Сэм. Сэм. Сэм". Некоторые девушки оборачивались; парни не замечали ее. Она ушла в фойе другого корпуса.
Там по диагонали белой афиши, созывающей всех на концерт панк-группы "Черви" толстым черным фломастером было выведено: "Анастази, я в библиотеке. Если хочешь, подходи. Микаэль, 16.09; 14-35". Так-так, Мишенька препарирует очередную сказочку. Пойти к нему?
Настя устроилась на лавочке прямо под афишей, достала из набедренного кармана толстую записную книжку и нашла нужную страницу. Там, в рамке, образованной апокалиптическим Зверем, рожала жена, облеченная в свет. Карандашный набросок молил о завершении, и она нарисовала Солнце, прорезывающееся на свет Божий из чрева Жены. Рисунок был серым, карандашным - но ясно стало, что это Солнце и что оно светит.
Настя направилась к библиотеке. Для этого вновь надо было пересечь двор, и ей вдруг стало страшно - дрожью хватило по спине и резко напряглись руки. Почему? Не обращай внимания.
Эк меня разнесло, слышу собственные мысли! Настя знала, что близится ее фирменное осеннее обострение, которого в упор не замечает Мишка - но чтоб так, со звучащими мыслями, скрытым ужасом и решительным отказом от любого целенаправленного действия - так еще не было. Это хуже депрессии. Мишка скажет, что это ... шизофрения? Тогда молчок.
В открытое окно было видно, как плотный кудрявый блондин, сидящий к ней в профиль, хищно оскалился и уперся лбом в кулак. Воротник его джинсовой рубахи неловко завернулся, и Насте до зуда в руках захотелось исправить этот непорядочек. Она судорожно потерла костяшки пальцев о ладонь, и ссадины снова намокли. Значит, потрошит свои тексты, Джек Бумажный Потрошитель, и если его побеспокоить, будет приходить в себя очень постепенно. Не надо Мишку - это прежний решительный Голос-воля - он и так связал твою душу. Ты уже знаешь, как он себя поведет, а он про тебя сегодняшнюю ничего не знает. В этом и есть твоя сила.
Может быть, во флигель, вмешался робкий детский голосок-надежда. Это за библиотекой. Чтоб туда войти, нужна решимость, потому что посещение флигеля свидетельствует о наличии душевного расстройства - и о добровольном признании этого самого наличия.
...
Во флигеле в это время скучал человек внешности то ли чукотской, то ли индейской - полное впечатление нарушалось лишь темно-каштановым цветом волос и серым блеском ярких голодных глаз. Это был Сергей Сохо, Проводник, имеющий полное шаманское посвящение и докторскую степень по философии, доцент и старший преподаватель кафедры антропологии. Было ему года тридцать два - тридцать четыре. Его собственный Проводник, синица по имени Гермес, висел, зацепившись коготками за синюю плотную штору, и вертел головкой в надежде выследить позднюю злую и ленивую муху. Гермес выглядел живым и ярким, господин Сохо - истощенным и тусклым, блестели только светлые глаза. Пол человека и проводника совпадал, что было для геев типично. Вид Проводника - птичка живучая и хулиганистая - свидетельствовал о чертах характера, присущих озорному, хитрому и иногда опасному Трикстеру.
Американская шаманская погремушка-Ворон отброшена на стол; чукотский бубен, похожий на большое зеркало с длинной ручкой, повешен на стену и запылён. Сергей печален и, кажется, озабочен или испуган.
"Что же я здесь делаю? Пыль, тоска, и не могу выбраться из этого лабиринта. Я неделями странствую в бардо, в этом хаосе между мирами, и сделал там себе неплохие владения - но и там, в конце концов, чертовски скучно. Боги, я хочу доступа в Вечность!".
- Гермес, я могу сорваться с крючка?
Тот отозвался безо всякого энтузиазма:
- Ты должен любить кого-то в этой реальности, Сережа. Не что-то, не идею, не меня даже, а именно кого-то живого. Я не могу устраивать тебе бесконечные экскурсии по мирам и щекотать тебе нервы. Ты на этом и так имеешь неплохие бабки. Тебе же все равно скучно. Пора бы и научиться отличать туризм от эмиграции.
- Я? Любить? Ты смеешься. Мое дело - прятаться. Чердачная психология, так-то, друг Гермес.
- Того юношу, например? Ты ж его хочешь.
- Неэтично. Он мой ученик. И потом, он слишком прост и вообще гетеросексуален.
- Миша не прост, он добрый и заодно фанатик. И он не обязан отвечать тебе любовью...
- Тогда для чего?!
- Ты говоришь о своей скуке годами и всего боишься. Если ничего не изменится, я покину тебя. Я устал.
Легкие, быстрые шаги. Настя просунула кудлатую голову в дверь и идиотски улыбнулась.
- Можно?
Сохо плавно обернулся:
- Да, я свободен.
Она устроилась в углу у двери, уселась прямо на пол.
- Спрячьте меня!
Сохо вопросительно взглянул на портьеры.
- Нет, это что-то внутри меня. Уведите меня в бардо!
- Ты не понимаешь... Если это внутри, то в бардо оно проявится полностью и может напасть и убить. Есть кто-то близкий здесь, чтоб удержать тебя?
- Нет, наверное. Мне надо в бардо. Там я хоть увижу, кто меня преследует.
Пальцы девушки скрючились, как орлиные когти, глаза раздраженно блеснули.
- Так ты хочешь спрятаться, выследить или устроить поединок?
Она отчаянно замотала головой:
- Я не знаю!
Сергей сжал кулаки, его рот приоткрылся, глаза прищурились и остановились. А если попробовать, чем черт не шутит? Увести в бардо, в толщу воды или на морской берег и там выносить ее душу заново. Вон как ей страшно. И нет никаких эротических опасностей - ведь это девушка. Но тогда понадобится вся ее страховка - это работа примерно на год, у нее нет таких денег...
Настя вдруг вскочила на ноги и уставилась на него волчьим взглядом. Это она и здоровая хорошо умела - Миша, по крайней мере, пугался.
- Не смейте! Вы украдете мою душу!
- Да нет же! Я хочу только восстановить ее.
- Не верю я Вам, вы паук! Не смейте держать меня!
Она выскочила за дверь и загрохотала по винтовой лесенке.
Гермес спорхнул со шторы ему на плечо.
- Вот видишь! Ты потерял деликатность, потому что зависим от бардо. У девочки, похоже, шизофрения, и она чертовски проницательна. Она для тебя - повод вернуться туда, и не более. Она права, что боится. Я покидаю тебя, пока ты не вылечишься от своей зависимости от странствий!
- Нет у меня никакой зависимости!!! Сто-ой!
Но Гермес нырнул в открытое окно и исчез.
Господин Сохо разгрохал колотушку о стол, стрянхул со стены бубен и ногтями разодрал его мембрану - для этого следовало постараться; потом улыбнулся с облегчением и отправился писать заявление об уходе. Он прекратил быть штатным Проводником, но решил оставить за собой кафедральную должность.
...
Настя долго тряслась в автобусе, ее затошнило от духоты и качки. Умудрилась проехать свою остановку и едва не заблудилась - переулки Нахаловки имели саму разную форму, но чаще всего меандра или спирали. Домишко с людоедом-Хроносом и надписью "Осторожно! Голодные студенты!" на воротах все-таки нашелся, когда она готова была расплакаться от бессилия и страха.
Захлопнув дверь, она забилась в угол диванчика и стиснула в зубах скальпель, целиком сделанный из стали, холодный, острый и тяжелый. Ее тело независимо от воли свернулось в тугой клубок, подбородок уперся в колени. Стало трудно дышать. Это хорошо, не дает чувствовать тревогу. Пока я держу скальпель в зубах, я им не зарежусь. Она предельно сильно сжала веки; в поле зрения побежали цветные пятна, потом надвинулась сияющая чернота, и ее тело исчезло.
Голос теперь звучал. Он был женский, высокий и с металлом.
- Твое Я все равно распадется, чуть раньше или чуть позже. Как бы ты ни старалась держаться, твоя душа сегодня же умрет. Все это бесполезно. Я устала ждать. Если ты признаешь, что стоишь не больше ногтя на моем мизинце и уступишь мне место, я займу твою личность, и ты будешь жить. Все мое могущество скажется на тебе.
- Кто ты?
- Сехмет. Кали. Тласольтеотль. Иштар и Эрешкигаль. Я рождаю и поглощаю. Я сексуальна. Ты станешь богиней в постели, и их души...
Настя не поняла, что станется с их душами. Божество показалось. Чеканное женское тело, как у Сехмет в Эрмитаже - только голова не львиная, а хищной древней амфибии. Окровавленное влагалище.
- Тебе больше никогда не будет больно! Никакой жалкий шаманишко больше тебя не испугает, никакой Миша никогда не покорит. Я буду вынашивать твою душу, и она постепенно растворится во мне, когда ты будешь достойна.
- Ты прекрасна и свободна. Я согласна, - сказал кто-то по ту сторону Настиного сознания.
- Только не трогай Мишу, - робко добавила Настя. Ей не нравилась пошлая грандиозность богини, но теперь возражать было поздно. Да и кто спасет ее душу, кроме Великой Матери?
- Хорошо. Если он будет почтителен.
Настя шагнула в перламутровое мерцание бардо, и богиня приняла ее. Сэм испуганно взглянул на них/на нее и скрылся в траве. Только он успел пискнуть:
- Я в плену, ты тоже! - когтистая стопа богини тяжело опустилась на него и раздавила.
...
Миша очень беспокоился. Он видел, что с Настей несколько дней что-то не так, но не мог вразумительно сказать, что именно. Его мать запретила связываться с Настей, и он весной сбежал из дома, переселившись в ветхий домик в Нахаловке - Настино наследство от покойной бабушки. Мишина мать была психически больна. Она чувствовала в Насте тот же недуг и пыталась уберечь обожаемого сына.
Мать знала: стоит ей проговориться, что девушка больна, и благородный Миша не посмеет бросить невесту в таком тяжелом положении. Поэтому старая Сказочница, потерявшая по болезни своего Проводника, критиковала Настины происхождение, моральный облик и качества будущей жены. Миша ушел в глухую оборону и привязался к подруге еще больше. Мать не сдалась и слегла в психиатрическую больницу. Миша разрывался между двумя любящими больными женщинами, и это ускорило Настино ухудшение. Если Насте станет хуже, он, привыкший к душевному нездоровью матери, бросится, конечно, на помощь невесте.
Настя предупредила Мишу о том, что ее депрессия скоро начнется - лишь только осенние дни пойдут на убыль. К ноябрю ей будет совсем плохо, а на католическое Рождество станет немного лучше. К весне она будет здорова, активна и сексуальна. Так с ней бывало уже четыре года.
Он сам готовился стать Сказочником, но еще не встретил своего Проводника - и поэтому пока не умел сочинять оригинальные сказки, позволяющие на самом деле решать важные духовные задачи. Поэтому он и рылся в книгах, анализируя древние и новые истории - упорно искал те мотивы, которые можно было бы скомпоновать и использовать для помощи - экстренной или постоянной. И не говорил Насте, для чего это делает - чтобы не расстроить или не обнадежить зря. Она скучала и сердилась без него, он был нужен ей рядом - и физически, и эмоционально - при этом лишь бы не подходил слишком близко, тут она умело напускала туману.
Сказочники придают значение приметам. Мишу точил некий мысленный червь, голодный, холодный, колючий и въедливый. Он знал, что уже опаздывает - и вот по пути домой его сначала задержал доцент Сохо, вдруг потребовал отчет по дополнительной летней практике; такому ребенку, бело-розовому добродушному толстяку, деревенские старики с удовольствием рассказывали любые сказки, кроме непристойных. Потом сломался автобус. Все это было плохо, но не фатально, а вот раздавленная пестрая крыса у ворот ему совсем не понравилась. Сердце лизнуло холодом, и ударом в виски подскочило давление.
Дома, как он и боялся, Настя - безжизненный твердый клубок на грязном одеяле. Он обнял и долго дышал с нею в такт, покуда она не расслабилась. Потом осторожно вынул скальпель, укрыл ее и долго сидел у подушки. Настя уснула, так и не вернувшись в реальность.
Около полуночи она проснулась - немного другая. Щеки ее еще сохраняли землистую голодную бледность; изменился взгляд - прежде тусклый и плоский, он стал ярким и опьяненным. Они занялись любовью: она - весело, неистово и как-то целенаправленно; он - печально, торопливо и сердито. Что-то было не так. Когда она испытала два своих обычных оргазма, он отвалился в сторону и услышал:
- Михаэль, депрессия не началась! - Это был триумф или тревога? Говорит быстро и вроде бы радостно. но захлебывается словами...
- Точно? Ты уверена?
- Если ты останешься только человеком, нам придется расстаться.
Ему стало холодно.
- Настя, я и есть человек.
- Не-ет. Ты Настоящий, у тебя есть Помощник.
- Еще нет.
- Не важно. Главное, что Помощник - это настоящее, а твоя цивильная типа личность для него как ноготь на мизинце: просто пустая форма. Я это поняла. Когда я избавлюсь от боли, то Богиня...
- Что за Богиня? - нахмурился парень.
- Великая Матерь. Она порождает и убивает и берет в любовники своих детей. Она станет мною, если я буду достойна, а Настя исчезнет.
- А я? - возмутился Миша.
- Ты будешь меня любить?
Он тяжело, горестно вздохнул.
- Я буду любить и тебя, и твою Богиню [я смогу убедить тебя быть человеком, и ты выбросишь из головы этот бред!]
- Тогда ты будешь одним из любовников Богини, и ты должен победить смерть [или быть съеденным]
- Я не раб, Анастази?! [ты больна или это все правда?]
- Слушай меня! [я не могу сомневаться, меня это убивает]
- Если тебе будет надо, я смогу тебя разлюбить!
- Я знала, что ты сильный, Мишенька! Спи, я буду с тобой.
- Кто мой Помощник, [кто моя суть], по-твоему?
- Радамант, судья царства мертвых.
[Не надо мне такого Помощника!!! Или его-то мне и надо?]
Ему приснилось, что Анастази уговаривает его принести себя в жертву, перерезать горло и спустить кровь в лоно Богини. У него была возможность сбежать - но он остался - а согласия на жертвоприношение так и не дал.
...
Миша колебался. Он решил соответствовать заданному образу холодного, справедливого и методичного Радаманта. Если он ее потеряет, она сойдет с ума, а он умрет. Иногда он верил, что он и есть непроявленный Радамант. Целительные сказки были позабыты, он льстил и славословил.
В начале зимы он, как ему казалось, безо всякого повода захотел покончить с собой как можно более жестоким способом. Например, проглотить кусочек металлического натрия, запить водой и взорвать желудок изнутри. Реальность стала плоской; хаотические яркие мазки эмоций и идей вспыхивали и поглощались кем-то. Настя все это время была бодра и властна, почти как всегда, и принципиально не замечала Мишкиной тоски.
К Новому Году он уже много раз валялся у нее в ногах, умоляя разорвать связь с Богиней. Настя презирала тех, кто унижается, и его тоже - до кучи.
К весне у него началась депрессия, а она поняла, что в Радаманта он больше не играет. Теперь он унижался не ради ее души, а ради физической близости - не делая разницы, с нею или с Богиней. Анастази отказывала. Однажды он ударил ее за это, получил хорошего пинка в челюсть и лишился трех коренных зубов. Потом он страшно напился, пошел в лес, чтобы там замерзнуть, и долго завывал там. Кто-то помог ему добраться до дома.
Утром, лихорадочно собирая свою большую старую сумку, он сказал очень серьезно и торжественно:
- Слушай, Анастази!
- Что еще?
- Твоя Богиня съела твою душу. Я знаю, у меня мать тоже сошла с ума, - и внутренне сжался. Она пропустила шпильку мимо ушей.
- Хочешь - бери мою душу взамен.
Ее понесло. Сперва заговорила Богиня:
- Раб! Душа не отчуждается. Сам неси ее - и свою боль на меня не перекладывай.
Потом расплакалась Настя:
- Не надо, не надо, Мишенька! Прости меня, я не хочу быть для тебя черной вдовой! я тебе жизнь сломала.
- Я тебя люблю. Даю обет, что никому никогда не расскажу о тебе и о Богине.
Она быстро поцеловала его (в лоб, в лоб, как покойника) и тут же выпроводила за дверь. Он ушел прямиком в больницу; упрямо шел пешком, чуть не потерял сознание из-за аритмии. Маме стало лучше, и теперь уже она, деловитая, посещала больного сына в отделении неврозов. Когда он вернулся через два месяца, узнал, что Настя отправилась в монастырь Зеленой Тары и готова поселиться там навсегда. Он был зол и обругал ни в чем не повинную Зеленую Тару сукой, шлюхой и крокодилицей.
Проводник к Мише так никогда и не пришел. Богиня забрала его.