"Сияющий новый день" 16 июля 1933 - это воскресенье. Видимо, не без участия людей день этот обветшал, едва начавшись для тех, кто просыпается:
"... к одиннадцать часам утра этот день уже постарел от действиясобственной излишней энергии - от жары, от пылящей ветхости почвы, затмившей пространство, от тления всякого живого дыхания, возбужденного реющим светом, - и летний день стал смутным, тяжким и вредоносным для зрения глаз".
Политическую коннотацию вредности этого дня для зрения мы опустим. Но заметим: как и в "Котлование", выделение тепла, пусть оно и приписывается живым и дышащим - означает, возможно, присутствие падали. Пространство в этом мире пропадает, оно похоже на труп мира, потерявший форму.
Соответствие тела миру жизненно важно и тело в истлевающем мире не может остаться прежним. Спящий человек по имени пока не назван, но автор не называет его телом сначала, но в только тело он превращается, постепенно пробуждаясь:
"... обыкновенное лицо его давно посерело от напряжения, с которым уснувший добывал себе жизнь, и непроходящее утомленное отчаянье с костяной твердостью лежало в выражении его лица, как часть поверхности человеческого тела".
Опять-таки, "работа сна" служит в "Котловане" накоплению сил для дневного труда. Глядя на этого спящего, мы не можем сказать, только ли во сне или и бодрствуя, он "добывал себе жизнь" - скорее всего, для него разницы между сном и бодрствованием не осталось, он не восстанавливается, а забывается.Костяная твердость отчаяния - это маска смерти, в отличие от проступающих костей лица изможденного Козлова в "Котловане". Вся остальная поверхность тоже может быть подобна кости - этот человек сохраняет если не голову, то только лицо для того, чтобы зачем-то сохранить жизнь и, видимо, защититься от мира.
Ветхий и безумный мир может вынудить измениться телом и иначе - жену спящего,:
"Зельда ближе склонилась к нему, увядшая от голода афганка, некогда пышное и милое существо. Альберт Лихтенберг увидел с ожесточением, что его жена стала животным: пух на ее щеках превратился в шерсть, глаза сверкали бешенством и рот был наполнен слюной жадности и сладострастия, она произносила над лицом возгласы своего мертвого безумия. Альберт закричал на нее и отогнал прочь. Одеваясь, Лихтенберг видел, как плакала Зельда, улегшись на полу, нога ее заголилась - она была покрыта одичалыми волдырями от неопрятности зверя, она даже не зализывала их, она была хуже обезьяны, которая все же тщательно следит за своими органами".
На самом деле жена осторожно будила мужа и обещала накормить. У обоих в начале этого эпизода есть имена, они люди. Альберт боится пробуждения и, может быть, видит признаки ужасной звероподобной женщины, Поглощающей Матери, там, где есть просто обычное человеческое (волоски, слюну, голос). Одеваясь, внешне принимая облик человека, он совершенно обесценивает ее, чтобы не бояться - это животное хуже обезьяны; а что было бы, если б Зельда действительно зализывала свои волдыри?
В чем же причина того, что на не совсем обычная женщина превратилась в обезьяноподобную ужасную мать, Безумную Женщину [Леонгард: 24 - 34]? Физика приводит в ужас мир - он послушался жены и стал просыпаться:
"Альберт открыл глаза - сначала один глаз, потом другой - и увидел все в мире таким неопределенным и чужим, что взволновался сердцем, сморщился заплакал, как в детском ужасающем сновидении, когда вдруг чувствуется, что матери нету нигде и вставшие, мутные предметы враждебно двигаются на маленького зажмурившегося человека. Зельда погладила его по лицу, он успокоился, его глаза остановились - чистые, выгоревшие насквозь, глядящие неподвижно, как в слепоте. Он не мог сразу вспомнить, что он существует, он забыл вес и чувство своего тела".
Альберт проснулся младенцем. Зельда очень точно ощутила его потребность, погладив по лицу - это единственное, в чем он живет. Но, возможно, ему не хотелось оживать и приходить в сознание; при отказе от тела сознание приносит с собою пугающие содержания и мучительные фрустрации - их нужно тотчас же удалить, хотя бы и путем проекции. Глаза просыпающегося - одновременно младенческие и умирающие. Может быть, он в ярости, потому что вынужден оживать, а хотел бы остаться безжизненным и верным мысли, а не чувственности и страданиям; это, видимо, давняя его позиция.
Матери здесь нет на самом деле, ее не будет, и никакая осторожность Зельды не поможет ему. Потом она покажется матерью-зверем, она его истощит и изгрызет - потому что посмела прислониться к телу, которого он чувствовать то ли не хочет, то ли не может. Такое повторяющееся сновидение могло быть не сновидением, а реальностью: мать ушла надолго, и ребенок забыл ее, ее внутренний объект во время отлучки успел разрушиться [Винникотт: 27 - 28; 200 - 201]. Если это повторяется часто, ребенок выбирает не жить, не испытывать хаоса потребностей и стать чем-то вроде статуи [Гантрип: 138 - 141]
От телесного Лихтенберг, космолог, отказался раньше, и теперь ему нужно избегать любого воспоминания о теле, о чувствах, об ощущениях. Разное телесное преображение супругов уже заставило их жить в конфликте - Зельда постоянно чего-то требует: денег, работы, какого-то контакта, насилует его. Она - тело, он - лицо или голова, такой вот в этом браке получился гермафродит; ни освободиться от Зельды по-настоящему, ни поддерживать с нею чувственную связь он не может, и это его мучает. Таково переживание комплекса слияния - не только отношения и чувства, но и само пространство насыщается хаотическими, болезненными, непонятными переживаниями [Шварц-Салант, Черная ночная рубашка: 33 - 37] Вероятно, когда-то до Гитлера Альбер жил в гармоничном слиянии с нею, воспринимал ее тело как общее и теперь отвергает вместе с собственным телом:
"Теперь она зверь, сволочь безумного сознания, а он до гроба, навсегда останется человеком, физиком космических пространств, и пусть голод томит его желудок до самого сердца - он не пойдет выше горла, и жизнь его спрячется в пещеру головы.
Альберт ударил тростью Зельду и вышел на улицу, в южную германскую провинцию".
То, что делает физик, крайне архаично. Он считает себя человеком, но это означает быть только разумом. Разум этот, витая в космических пределах, безмерен. В некоторых мифах Амазонии есть такой персонаж, Филин-людоед, персонификация детских страхов - он в основном невидим, а появляется для того, чтобы напугать и съесть ; прежде этот Филин мог быть ужасным Катящимся Черепом, что преследует героя и может намертво вцепиться в него [Березкин: http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/]. Голова Лихтенберга очень похожа на этот Катящийся Череп, вцепившийся в его/Зельды тело, преследующий тело; а разум холодный и ночной (ему интересна вечная ночь беспредельного Космоса) подобен Филину. С голодом таким образом совладать можно. Но Альберт не желает помнить о сердце - а сердце его Платонов упоминает дважды, это важнейший центр сохранившейся человечности.
Мотив удара тростью (атрибутом старомодного интеллигента) по телу, отвержения тела, очень важен, он еще повторится. Сейчас человек ударил женщину, ставшую зверем; он не простил ее за то, что она просто живет. Если бы просто животным, это было бы хоть и отвратительно, но понятно. Но теперь Зельда - "сволочь безумного сознания": то, что сознанием отвергается, изгоняется, делается непонятным. Лихтенберг делает из нее, причем даже физически, типичный "странный объект": те потребности, которые вызывают боль, принимают нарочито искаженную форму для того, чтобы понять их было невозможно - и так убрать из сознания, желательно, навсегда [Бион: 37 - 38]. Отныне Лихтенберг не хочет ничего живого, органического - это для него источник постоянной фрустрации [Гантрип:45 - 48; 91 - 98] и поэтому парадоксально означает смерть. Существовать он будет даже не в реальных космических пространствах - это та же непригодная для выживания материя, а в представлениях о них.