Оказалось, что восрешение мертвых невозможно; не удалась даже игра в него. Настя без Чиклина перестала быть сивиллой котлована, и у людей проявились собственные переживания - об утратах, фрустрации, безнадежности, от который никуда не денешься. Но случилось и еще более опасное событие, да такое, что контроль над колхозом оказался не достижением, а самой настоящей проблемой.
"Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то негромкая рука, и в звуках той руки был еще слышен страх-пережиток.
...
Вошел Елисей; он уже выспался на земле, потому что глаза его потемнели от внутренней крови, и окреп от привычки быть организованным.
- Там медведь стучит в кузне и песню рычит, весь колхоз глазаоткрыл, нам без тебя жутко стало!
- Надо пойти справиться, - решил активист.
- Я сам схожу, - определил Чиклин, - Сиди записывай получше: твое дело - учет".
Елисей среди первых мужиков появился перед землекопами, и тогда он напоминал труп; ожил не только он, но и весь колхоз, от жути. Чувство жуткого не осознавалось крестьянами во время пляски, его-то и пытался убрать Жачев. Но теперь движения нет, оно освободилось, и воплощает его медведь - который в пляске участия не принимал. "Справиться" - это не решение, и приходится идти практику Чиклину.
"Чиклин вошел в кузню. Велика и прохладна была ночь над ним, бескорыстно светили звезды над снежной чистотою земли и широко раздавались удары молотобойца, точно медведь застыдился спать под этими ожидающими звездами и отвечал им чем мог. "Медведь - правильный пролетарский старик", - мысленно уважал Чиклин. Далее молотобоец удовлетворенно и протяжно начал рычать, сообщая вслух какую-то счастливую песню.
Кузница была открыта в лунную ночь на всю земную светлую поверхность, в горне горел дующий огонь, который поддерживал сам кузнец, лежа на земле и потягивая веревку мехом. А молотобоец, вполне довольный, ковал горячее шинное железо и пел песню".
Пока это на самом деле сказочная или песенная радость; кузнец просто утомился, хочет спать, но ему не жутко. А медведь - богатырь, что работает, как от него и требует классовое сознание, на весть мир. Молотобоец устроил свой праздник труда, более по-своему осмысленный, чем механическая и трезвая при этом пляска крестьян. Он доволен и един с миром этой ночи.
Ночные пейзажи "Котлована" очень красивы, но прелесть их быстро смазывается вмешательством людей, их телесными потребностями. А этот пейзаж больше всего одухотворен и связывает работающего с космосом - силой и красотой он подобен тому пейзажу, когда муха не смогла усесться на замороженный лопух и взлетела к Луне. Там было холодно; здесь в раскрытой кузнице горит огонь, и два момента лунной ночи на мгновение уравновесились. Сейчас все портит кузнец - медведь ему спать не дает:
"- Вчера вернулся с раскулачки, так все топтался и по-хорошему бурчал. Угодили, стало быть, ему. А тут еще проходил один подактивный - взял и материю пришил на плетень. Вот Михаил глядит все туда и соображает чего-то. Кулаков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит. Вижу, входит что-то в его ум и там останавливается".
Радость медведя настоящая - отомстил! Только нужно вспомнить, что он не может уйти на обед, не услышав сигнального колокола. Красную ткань никто не снимет - поэтому работа медведя может стать таким же механическим танцем, как ночная пляска колхоза. А медведь все работает, и мехи ему раздувает Чиклин - так до утра...
"Колхозу же некуда было уйти, и он, поднявшись с Оргдвора, начал двигаться к кузне, откуда слышалась работа молотобойца. Прушевский и Вощев также явились со всеми совместно и глядели, как Чиклин помогает медведю. Около кузни висел на плетне возглас, нарисованный по флагу: "За партию, за верность ей, за ударный труд, пробивающий пролетариату двери в будущее".
Уставая, молотобоец выходил наружу и ел снег для своего охлаждения, а потом опять всаживал молот в мякоть железа, все более увеличивая частоту ударов; петь молотобоец уже вовсе перестал - всю свою яростную безмолвную радость он расходовал в усердие труда...."
Колхозные мужики пока сочувствуют ему и думают, что ему важно качество шин. Но он чувствует иное и работает уже не ради результата - происходит так называемый сдвиг мотива на цель (А. Н. Леонтьев). Молотобоец петь прекратил и бьет мотом ради выражения чувств, ради яростной радости. На железо он нападает, крушит его, как мякоть или "стерву" (выражение одного из зрителей). Кажется, что он умеет читать и на самом деле пробивает двери в будущее. Так работается, когда надеешься кончить все и сразу, а потом наступит что-то спокойное и хорошее; а ведь прежде работа медведя никогда не кончалась, только прерывалась. Он стал подобен механизму: он и прежде не чувствовал, как металл подпаливает шерсть, а сейчас бьет все чаще и сильней, а снег ест не потому, что ему, живому, жарко и хочется пить, а для того, чтобы охладиться.
Человек-машина - идеал героев Платонова. Или тот, кто управляет машиной. Она может быть старой, с норовом, но зато ей дано двигаться быстро и куда угодно, она свободнее и сильнее человека. Но она обязана быть умной.
Медведь-молотобоец - идеальный интегрирующий символ, в особенности коллективного сознания (активисту, человеку из бумажки, такое не дано), а то и Самости: его природа и человеческая, и звериная - правда, дефицитарны обе, он не может ни говорить, ни охотиться; он связан с миром ночи, сказки и с небесами. Днем он превращается в безумного робота. Но это пока единственная символическая фигура, которая могла бы сплотить землекопов и колхоз.
А пока мужики все сильнее беспокоятся и дают советы - ведь Миша портит хорошее железо, оно становится слишком хрупким; уничтожать скотину можно, она своя, личная, а железо никогда медведю не принадлежало, у него вообще ничего нет. Странно, но Чиклину все равно, он поддерживает огонь - потом оказалось, что он толком не умеет работать с металлом. Вот что происходит с молотобойцем:
"Но медведь открыл рот на Елисея, и Елисей отошел прочь, тоскуя о железе. Однако и другие мужики тоже не могли более терпеть порчи...
Но Чиклин дул воздух в горне, а молотобоец старался поспеть за огнем и крушил железо как врага жизни, будто если нет кулачества, так медведь один есть на свете".
Несмотря на сказочную свою природу, Миша зависим крайне - ничего у него нет, время он не распределяет, лозунга слушается, а питается тем, что дадут. Это живая машина. Некоторые наши современники рады были бы, если б Самость была такова: сильна, сказочна, но при этом полностью управляема. То же самое, наверное, близко и А. Платонову, и его современникам - освоить психику, укротить и переделать.
Кузнец спит, а ритм работы задает Чиклин. Медведь в этом или не разбирается, или заражает человека своим трудовым экстазом. Может быть, это труд, направленный вообще на уничтожение труда, на освобождение от него навсегда, чтобы медведь на самом деле остался один и мог отдохнуть.
Потом мужики вспомнили о возможности или невозможности наказания вредителя - железо-то казенное теперь, а медведь так и остался образцовым батраком! И вот Елисей, первая ласточка при всяких переменах на деревне, соображает:
"А Елисей говорил меньше, но горевал почти что больше всех. Он и двор когда-то имел, так ночей не спал - все следил, как бы чего не погибло, как бы лошадь не опилась, да корова чтоб настроение имела, а теперь, когда весь колхоз, весь здешний мир отдан его заботе, потому что надеяться на других он опасался, теперь у него уже загодя болел живот от страха такого имущества".
Мужик остается единоличником и другим не доверяет. Зато нам становится явнее, откуда возникла крестьянская жуть - как можно управлять медведем, регулировать его работу да еще и избегать ответственности за него? И это кроме того, что их собственная жуть выплеснулась под видом радости в общей пляске.
Так что радость - и пляшущей толпы (тем паче, что пришлые гости уже ушли), ни яростная радость молотобойца оказались ни к чему. Мужикам открылось то, что пряталось под нею - такой же беспредметный и вездесущий страх. Поэтому колхоз занялся своими сомнениями, а до медвежьего труда дело было только Елисею, Чиклтну да Вощеву.
"Вощеву грустно стало, что зверь так трудится, будто чует смысл жизни вблизи, а он стоит на покое и не пробивается в дверь будущего: может быть, там действительно что-нибудь есть".
"Грустно" здесь - фасадное чувство меланхоличного Вощева: он не настолько уверен в собственном существовании, чтобы испытывать зависть и стыд к медведю, что и кроется по его грустью вечной оставленности. Но чуть позже он сделает нечто - попросит, чтобы ему разрешили подменить Чиклина. С появлением Вощева удалось найти компромисс между Чиклиным и Мишей в остатке трудового экстаза и опомнившимися бережливыми мужиками.
"Чиклин к этому времени уже закончил дуть воздух и занялся с медведем готовить бороньи зубья. Не сознавая ни наблюдающего народа, ни всего кругозора, двое мастеровых неустанно работали по чувству совести, как и быть должно. Молотобоец ковал зубья, а Чиклин их закаливал, но в точности не знал, сколько нужно держать в воде зубья без перекалки...
- Вынай, дьявол, железку из жидкого! - воскликнул колхоз. - Не мучай матерьял!"
Среди котлованцев средоточием был Чиклин, у мужиков - Еслисей. Связей между ними не было. И лишь сейчас оказалось, что они одинаково относятся к железу как к живому. Сплотился и колхоз, как зритель. Причина сплочения - медведь, действительно интегрирующий персонаж. Только котлованцы, Чиклин и Вощев, заражаются его трудовым экстазом, не жалея ни себя, ни железа - так привычно работать с глиной; а мужики превращаются в единый колхоз из-за совершенно противоположных переживаний - жалости к материалу и очень тревожной бережливости. Все - и колхоз и землекопы - пока сплотились благодаря Мише-молотобойцу; и путь их переживания конфликтны, но сопричастность друг другу все-таки есть. Кроме того, мужики конкурируют с новичками за власть - хотя бы над этим конкретным трудовым процессом:
"Другие организованные мужики также бросились внутрь предприятияи с облегченной душой стали трудиться над железными предметами с тою тщательной жадностью, когда прок более необходим, чем ущерб...
- Дайте, я буду веревку все время дергать, - попросил Вощев у Елисея. - У вас воздух в горно тихо идет.
- Ну, дергай, - согласился Елисей. - Только не шибко - веревка теперь дорога, а к новым мехам тоже с колхозной сумой не подойдешь.
- Я буду потихоньку, - сказал Вощев и стал тянуть и отпускать веревку, забываясь в терпенье труда".
Истина ли это, что искал Вощев? Наверное, ему сейчас безразлично - это привычный рабочий транс.
Можно подумать так: медведь-молотобоец в яростной радости своей прятал недоумение: что же нужно, ущерб или прок? Сначала, с кузнецом, был прок, и он пел. С Чиклиным - ущерб, и он крушил железо. Потом люди достигли компромисса, и Миша на время исчез из повествования.