А тем временем Насте не нравится, что у Жачева пахнет изо рта, она привыкла спать с Чиклиным. Смысл вещей Вощева по-своему определил активист - но это чуждо землекопам и особенно девочке. Этот смысл переопределяет Чиклин, уже научившийся думать и переживать:
"Девочка потянулась, оправила теплый платок на голове, в котором она спала, но заснуть не могла, потому что разгулялась.
- Это утильсырье принесли? - спросила она про мешок Вощева.
- Нет, - сказал Чиклин - это тебе игрушки собрали. Вставай выбирать
Настя встала в свой рост, потопталась для развития, и, опустившись на месте, обхватила раздвинутыми ногами зарегистрированную кучу предметов. Чиклин составил ей лампу со стола на пол, чтоб девочка лучше видела то, что ей понравится; активист же и в темноте писал без ошибки".
Решать судьбу предметов придется Насте; если ей не нравится быть с Жачевым, следует подумать о том, что она пока перестала быть ручным младенцем. Она встала, у нее есть рост, она шевелится, развиваясь. Но о выборе и речи нет: она по-обезьяньи захватила сразу все, а руки ей, видимо, нужны для другого:
"Через некоторое время активист спустил на пол ведомость, чтобы ребенок пометил, что он получил сполна все нажитое имущество безродноумерших батраков и будет пользоваться им впрок. Настя медленно нарисовала на бумаге серп и молот и отдала ведомость назад".
Девочка давно уже принимала за взрослых решения об уничтожении кулаков как класса, была не только ребенком, но и душою рабочих, их будущим, почему и рисует вместо подписи серп и молот. Эту ответственность она несет, но иногда ей хочется покапризничать, поиграть, особенно с Жачевым (он неравнодушен к девочкам). Мебель ее - эрзац, это гробы; мать - эрзац - Чиклин, а теперь его еще и сменил довольно противный Жачев. И игрушки - эрзац, заброшенные вещи (обычно дети их любят). Ей нужно все - и как она хочет. Но все ее эрзацы, кроме Чиклина, связаны со смертью; а Чиклин стал ее покидать сам - не она его: но это ребенок должен свободно оставлять мать и возвращаться к ней - иначе ни сапарации, ни воссоединения не будет [Малер Маргарет С.: 121 - 165]. Настя - все еще младенец, и котлованцвм надо, чтобы она оставалась настоящим младенцем, так же как они сами остаются младенцами психологически. Эта девочка - очень маленький ребенок, которого вроде бы и любят, но и развивают неосознанно в направлении крайне чрезмерной взрослости: чтобы воплощала и дитя, и мать котлована, и будущее. Котлованцам нужен Антропос-женщина, чтобы воплощала все и сразу, чтобы была похожа на них и чтобы можно было о ней по-своему заботиться. Это огромная и конфликтная ответственность - такое бывает и в семьях, но не с таким размахом.
А Чиклин тем временем осмысляет построенное - больше им, в грезах - людское единство:
"Чиклин снял с себя стеганую ватную кофту, разулся и ходил по полу в чулках довольный и мирный, что некому теперь отнять у Насти ее долю жизни на свете, что течение рек идет лишь в пучины морские, и уплывшие на плоту не вернутся мучить молотобойца - Михаила; те же безымянные люди, от которых остались только лапти и оловянные серьги, не должны вечно тосковать в земле, но и подняться они не могут.
- Прушевский, - обратился Чиклин".
Вот и все - сопричастность не очень разумных построена, и потребность в безопасности (свободе от изнурения труда и от лишений) уже налицо; Чиклин даже согрелся. Видимо, он хочет вовлечь в эту справедливую сопричастность и мертвых, но не знает, как их вернуть. Он зовет к себе и Прушевского. Но, пока он занят построением своего внутреннего доброго социума (переживания доверия миру), он снова бросает Настю...
Прушевский думал тогда о совершенно ином:
"Сестра ему давно не писала; если она умерла, то он решил уехать стряпать пищу на ее детей, чтобы истомить себя до потери души и скончаться когда-нибудь старым, привыкшим нечувствительно жить человеком, это одинаково, что умереть теперь, но еще грустнее; он может, если поедет, жить за сестру, дольше и печальней помнить ту прошедшую в его молодости девушку, сейчас уже едва ли существующую. Прушевский хотел, чтобы еще немного побыла на свете, хотя бы в одном его тайном чувстве, взволнованная юная женщина, забытая всеми, если погибла, стряпающая детям щи, если жива".
Для того, чтобы жить, инженеру нужны оправдания. Он хочет сохранить в неприкосновенности внутренний объект - живую девушку; это желание проясняет многое в колхозе и на котловане: материнский аспект феминного там умер и не возродился, это та самая "мертвая мать", которая ничего не дает ребенку, зато ее саму надо постоянно восстанавливать, кормит своей кровью; бабы только плачут, умиротворяя, а о старухах и речи нет. Есть только Настя, ребенок, общая дочь-мать. Ничего романтического, никакой эротики. Фантазия Прушеского восстанавливает этот дефицит, но такое на котловане, где тело и мысль уподобляются машине, невозможно. Эта молодая Анима для котлована не годится, не выживет, а вот для самого Прушевского... Поэтому инженер хочет прожить чужую жизнь, стать своей сестрой, воскресить ее (хоть так образовав пару, вызывав к жизни женственное в своей природе), истратить себя в этой жизни, умереть незаметно и оправдать то, что ощущает себя мертвым.
А землекопы действительно надеются на чудо настоящего, не символического воскрешения:
"- Прушевский! Сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?
- Нет, - сказал Прушевский.
- Врешь, - упрекнул Жачев, не открывая глаз. - Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет - воскреснуть хочет. А я б и Ленину нашел работу, - сообщил Жачев. - Я б ему указал, что еще добавочно получить должен кое-что! Я почему-то любую стерву с самого начала вижу!
- Ты дурак потому что, - объяснила Настя, копаясь в батрацкий остатках, - ты только видишь, а надо трудиться. Правда ведь, дядя Вощев?"
Кто именно спросил Прушевского - неизвестно - землекопы противопоставлены ему именно как масса. Они живут в метафоре тела, им нужно воскресение телесное - но у Прушевского чуждая парадигма удержания при себе умерших или утраченных, о которой он думал только что. Для Жачева марксизм - что-то вроде волшебства. И Ленина, мертвого, он не признает культовым предметом марксизма: это такое же тело, у него есть желание - воскреснуть. Жачев, видимо, в воскресшем Ленине видит не вождя революции, а самого крупного чиновника, и собирается эксплуатировать и его. За это и получает от Насти; Жачев, кажется, совершенно ей не нравится; но она на него похожа - своими категоричными требованиями. Они отражают друг друга, и Жачев видит и в себе ребенка; Настя от такого "зеркала" отталкивается. Настино очередное "правда ведь?" указывает на лозунг - надо трудиться, а не видеть, но обращается она к Вощеву почему-то - потому что молчал?
"Вощев уже успел покрыться пустым мешком и лежал, прислушиваясь к биению своего бестолкового сердца, которое тянуло все его тело в какую-то нежелательную даль жизни.
- Неизвестно, ответил Вощев Насте, Трудись и трудись, а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, тогда уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь!
Настя осталась недовольна.
- Умирать должны одни кулаки, а ты - дурак!"
Девочка бессильна: Вощев думает то, что думает, да еще и запрещает ей расти! Она уже была травмированным ребенком, была сызнова и младенцем, а стала ребенком в фазе нормального нарциссизма, который поддерживают: она произносит лозунг, а взрослые выполняют! А тут какой-то Вощев не согласился с нею, заговорил как со взрослой (для взрослых нет лозунгов, нет гарантированных решений, да еще и запретил ей расти! Она конфликта - сепарации/зависимости всячески избегала, а он заговорил именно об этом; Настя им особо не интересовалась, поэтому не знает, что таков основной конфликт Вощева, которым он живет. Да и другие не мыслят, что воскресение в теле возможно или нужно. Возможно, сама Настя очень боится смерти и старается превратиться в "социализм" потому, что там достойные не будут умирать. Так что Вощев одной фразой умудрился повредить ей сразу две важнейшие базовые иллюзии - контроля над смертью с помощью труда и того, что она может заставлять взрослых думать, как надо ей.
Создать живую модель батрацкого тела не удалось, мешок опустошили. Вощеву он служит одеялом. Поскольку он все еще остается в метафоре тела, то это все-таки контейнер, уже непосредственно для сердца, чтобы оставалось на месте - Вощев снова вернулся в свое прежнее состояние. Неумение подыграть ребенку выдает в нем шизоида, хотя и очень примитивного.