Но по контрасту, созерцая эту пляшущую массу, землекопы впервые ощутили себя, может быть, индивидуальностями. И впервые хватились Вощева, и Чиклин пошел его искать - и это происходит впервые!
"Не дождавшись Вощева, Чиклин пошел его искать после полуночи.Он миновал всю пустынную улицу деревни до самого конца, и нигде не было заметночеловека, лишь медведь храпел в кузне на всю лунную окрестность до изредка похрапывал кузнец".
Фольклорный мотив ночных плясок в русских сказках связан с потерей сил наутро, как если бы танец был упырем. В Европе так может выглядеть настоящий dans macabre, пляска мертвых. Крестьяне еще по старой привычке спать в гробах и растянуто во времени умирать, не умирая, способны превратиться в неупокойников. Медведь и кузнец, не крестьяне, рабочие (и колдуны, по деревенским понятиям, живы.
"Тихо было кругом и прекрасно. Чиклин остановился в недоуменном помышлении. По-прежнему покорно храпел медведь, собирая силы для завтрашней работы и для нового чувства жизни. Он больше не увидит мучившего его кулачества и обрадуется своему существованию. Теперь, наверное, молотобоец будет бить по подковам и шинному железу с еще большим сердечным усердием, раз есть на свете неведомая сила, которая оставила в деревне только тех средних людей, которые ему нравятся, какие молча делают полезное вещество и чувствуют частичное счастье; весь же точный смысл жизни и всемирное счастье должны томиться в груди роющего землю пролетарского класса, чтобы сердца молотобойца и Чиклина лишь надеялись и дышали, чтоб их трудящаяся рука была верна и терпелива".
Почему же Чиклин недоумевает? Может быть, он впервые в повести начал думать - но мысли его сейчас непротиворечивы, недоумения вызвать не могут - это состояние его отражает тихая ночь (уже не такая холодная? или Чиклин не мерзнет?). Все в порядке, кулаков нет, а рабочие спят. В этом отрывке складывается идеология, почти религия, понятная Чиклину. Действительно, кулаки уплыли как бы сами собою, просто по директиве. Но ни наводок медведя, ни своих подворных обходов, ни требований активиста Чиклин не помнит - все это стало некоей природной силою; эта сила - смысл и счастье, для них готов контейнер, грудная клетка тела пролетариата. Чувство жизни неотделимо от работы, и сердце в ней дает о себе знать. Счастье томится в груди, чтобы избыток его выходил наружу и преображал вещество.
Не совсем понятно, Чиклин, одинокий путник, считает сейчас себя и мирно спящего медведя тоже рабочим классом? И да, и нет - они только частица его, находятся под его защитой, и теперь им можно жить. Этот рабочий класс - по-настоящему хорошая мать; если танец превратил крестьян в мертвую массу, то Чиклин и медведь (а с медведем и кузнец) могут пока жить индивидуально и стремиться к близости со своими (Вощевым, средними людьми).
В этом отрывке появляются новые чувства - счастье и радость жизни, они требуют много энергии и хорошей психической интегрированности.
Вот идет Чиклин и поправляет оставшиеся следы беспорядка.
"Склонившись корпусом от доверчивой надежды, Чиклин пошел по дворовым задам - смотреть Вощева дальше. Он перелезал через плетневые устройства, проходил мимо глиняный стен жилищ, укреплял накренившиеся колья и постоянно видел, как от тощих загородок сразу начиналась бесконечная порожняя зима. Настя смело может застынуть в таком чужом мире, потому чтоземля состоит не для зябнущего детства: только такие, как молотобоец, могли вытерпеть здесь свою жизнь, и то поседели от нее".
Чиклин наводит порядок, и его действиями меняется смысл и плетней, и стен - это больше не границы кулацкого тела, а строения, сделанные руками людей. Если предыдущий отрывок касался вроде бы далекой, но сущей и здесь хорошей матери - рабочего класса, то тут мы видим создание защищенного пространства, потому что кругом - зима, убийственная мать. Чиклин проецирует эти переживания на Настю, но что означает "смело может замерзнуть"? Кажется, это предполагает какой- то личный выбор самой девочки... Поскольку кулаки, построившие деревню, уплыли, то они покинули и его память. Он сочувствует только молотобойцу, поседевшему, защищаясь от внешней жизни. Но пока к Чиклину приходят эти материнские содержания (а он сам, вспомним, суррогатная мать для Насти), то он строит себе внутренний объект, группу сопричастных: медведя, Настю, потерянного Вощева; но в нее не вошел Жачев - видимо, "Грустные уроды" на самом деле не нужны, да и инвалид сам может о себе позаботиться. Что ж, это прогресс - прежде Чиклин только действовал, играл или убивал, понимал только внешние объекты, с которыми можно что-то сделать.
"Я еще не рожался, в ты уж лежала, бедная, неподвижная моя! - сказал вблизи голос Вощева, человека. - Значит, ты давно терпишь: иди греться!
Чиклин повернул голову вкось и заметил, что Вощев нагнулся за деревом и кладет что-то в мешок, который был уже полон.
- Ты чего, Вощев?
- Так, - сказал тот и, завязав мешку горло, положил себе на спину этот груз".
Вощев нашелся - благодаря случайности или желанию Чиклина, не имеет смыла. Чиклин переживает, а Вощев по-своему играет, а раньше, на котловане, было наоборот. Сначала кажется, что Вощев утешает Землю-мать, но он слишком мал для этого. Он сделал интересный выбор и спасает вещи, собирает их в мешок - точно так же, как Чиклин собирает в систему свои внутренние объекты. Чиклин теперь мыслит в метафоре сердца, силы, счастья; Вощев остается в прежней, телесной метафоре - мешок его полон, насыщен, у него есть горло, а место ему - на спине.
На Оргдворе записывали данные, и цель записи выглядела странно, как плохое богословское выражение, выраженное по-канцелярски: "чтоб уже была вечная, формальная картина и опыт как основа"; кажется, чиновник просто составлял опись, и Вощев попросил учесть и содержимое его мешка:
"Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвестности и всякое беспамятство - для социалистического отмщения. Эта истершаяся терпеливая ветхость некогда касалась батрацкой, кровной плоти, в этих вещах запечатлелась навек тягость согбенной жизни, истраченной без сознательного смысла и погибшей без славы где-нибудь под соломенной рожью земли. Вощев, не полностью соображая, со скупостью скопил с мешок вещественные остатки потерянных людей, живших, подобно ему, без истины и которые скончались ранее победного конца. Сейчас он предъявлял тех ликвидированных тружеников к лицу власти и будущего, чтобы посредством организации вечного смысла людей добиться отмщения - за тех, кто тихо лежит в земной глубине".
Вощев сделал-таки это коллективное тело таких же отброшенных жизнью, как и он. Он может распорядиться этими вещами, причастен им, как классу, и это тело, кровное. Сделал он это не совсем осознанно - и важно то, что это уже не камушки и листья, не причастность природе, а сопричастность и сочувствие жившим и умершим зря. Восстановить их смысл, реабилитировать, сделать нужными можно сейчас, при социализме. Безобиднейший Вощев действует ради отмщения, но мы не знаем, как он его себе представляет. Может быть, он ждет телесного воскресения умерших - о чем мечтал философ Н. Ф. Федоров, чьи идеи долго были важны для А. Платонова.
Действуя в полоном сознании, он мог бы оказаться создателем и хранителем музея. Но сейчас для него будущее - это власть, а власть - это активист.
"Активист стал записывать прибывшие с Вощевым вещи, организовав особую боковую графу под названием "перечень ликвидированного насмерть кулака как класса, согласно имущественно-выморочного остатка". Вместо людей активист записывал признаки существования: лапоть прошедшего века, оловянную серьгу из пастушьего уха, штанину из рядна и разное другое снаряжение трудящегося, но неимущего тела".
Что-то стало существовать в боковой графе. Но активист разрушил то почти живое батрацкое тело, что создавал Вощев: во-первых, он приписал вещи кулакам (зная вроде бы об обездоленности их хозяев), да еще и записывал их по отдельности, как предметы, а не вещи хозяев. Так что отмщение по Вощеву не состоялось. Зато оно произошло вполне в духе активиста. Вощев после этого опять на некоторое время исчезает из повествования. Вещи остались, никому они не нужны, а вот смысл их сделался крайне неопределенным, и с неопределенностью этой надо как-то совладать.