Ликвидация кулаков на плоту была краткой и остается как-то вне памяти - так сама наша психика поступает с беспокоящими ее, нежелательными содержаниями. Прежде Чмклин и Вощев строили плот - как-то машинально, потому что оказались рядом: но это было деяние культурных героев, они строили его, чтобы улучшить мировой порядок. Строили, правда, вяло, останавливались в апатии и в конце концов передали работу другому. Их деятельность "культурных героев" какая-то лишняя, бесполезная. Вощев, скорее, свидетель.
Правда, реальное психическое содержание все же где-то есть и продолжает беспокоить. А "Котлован" - это миф о создании новой, удобной, не зависящей от потребностей психике социализма, потому от кулачества (воплощения оральных потребностей, телесных границ и чувствительности) избавляются раз и навсегда.
Руководить этим процессом стал Жачев, бывший "благородный разбойник", вымогатель вкусного у коммунистических бюрократов. Именно ему, человеку без ног и с принципиально недоступными удовлетворению оральными потребностями это наиболее интересно, потому что он наиболее подобен кулаку. И вот он уже командует Прушевскому, который "уже справился с доделкой из бревен плота, а сейчас глядел на всех с готовностью":
"Гадость ты. Чего глядишь, как оторвавшийся? Живи храбрее - жми друг дружку, а деньги в кружку! Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей нам далеко идти, вот чего мне жалко!"
Жачев обесценивает казнимых. Но почему он уподобляет их коже? Символика кожи много не значила в повести - это была просто оболочка. Или крестьяне без плетней, изб и гробов теперь живут только этой естественной границей и органом контакта?
Кстати, и Прушевский осмелился на что-то для себя нетипичное. Пусть этот плот - эшафот, но он его довел до конца, в отличие от дома своей мечты. Может быть, сам инженер как-то все-таки осмелел - или, быть может, этот плот подобен его внутренней воображаемой стене...
Как во сне, все делается само, по приказу:
"По слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в упор на речную долину. Жачев же пополз за кулачеством, чтобы обеспечить ему надежное отплытие в море по течению и сильнее успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит егов свое девичье приданое, а он, Жачев, скорее погибнет как устаревший предрассудок".
Ему не откажешь в справедливости к себе - если он считал принципиальным, чтобы его кормили, если заинтересовался кулаками т был подобен им, то и сам не нужен. Бесчувственное смирение кулаков не объясняется - может быть, это очередной способ задобрить начальство и выжить, но он вряд ли сработает теперь. Смирение Жачева иное, более жертвенное - его не будет, а социализм наступит и достанется Насте. Если активист руководит крестьянами магически, просто силой приказа, то магическое мышление Жачева заходит еще дальше: для него "обеспечить надежное отплытие" и "успокоиться" - явления одного порядка, он как бы контролирует плот одной силой этой своей потребности; так Д. Винникотт описывает представления младенца о груди: "Ты нашел это или ты сам сделал это?" - для младенца такой вопрос не имеет смысла. Жачев ползет как младенец и думает как младенец, ему подходят оральные потребности - и сейчас он куда менее отвратителен, чем крестьяне, занятые в бесконечном цикле выращивания/потребления своей пищи и уничтожившие ее, чтобы не отдавать. Жачев - младенец и урод, он хотел всего, зная, что его ноги не отрастут, а лишь накопится ненужный жир. Он более органичен в своей жадности, более символичен, и сочувствовать ему проще.
Он будет первым и, кажется, единственным из обитателей котлована и крестьян, кто сможет пережить тревогу сепарации, не понимая ее (что еще страшнее) и не разрушиться от нее прямо вот здесь и сейчас:
"Ликвидировав кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало даже труднее, хотя неизвестно отчего... Ему делалось скучно, печально в груди. Ведь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре ликвидируют в далекую тишину.
Кулачество глядело с плота в одну сторону - на Жачева; люди хотели навсегда заметить свою родину и последнего, счастливого человека на ней.
Вот уже кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте за береговой кустарник, и Жачев начал терять видимость классового врага.
- Эй, паразиты, прощай! - закричал Жачев по реке.
- Про-щай-ай! - отозвались уплывающие в море кулаки",
Жачеву удалось не только оставаться одному, но и затеять целый ритуал прощания. Деревенское безмерное чувство-ощущение "скучно" превратилось в куда более ясное и легко переносимое "грустно". Принадлежность к "слою грустных уродов" уже не избавит его от исчезновения - напротив, заставит его исчезнуть вместе с этим слоем, как исчезает сейчас кулачество. Далекая тишина - то же лишенное размерности пространство-время, куда Вощев помещал свою истину и которое тревожило его. Далекая тишина Жачева вызывает, скорее, грустное умиротворение.
Правда, и здесь не обошлось без карнавальных перевертышей. Что означает "начал терять видимость классового врага"? Терять из виду? Буквально это так. Но могут быть и дополнительные смыслы - "видимость классового врага-кулака стала исчезать" и/или "Жачев перестал выглядеть для кулаков классовым врагом". Это двусмысленное и при этом очень буквальное выражение позволяет почувствовать на мгновение, что Жачев и кулаки - одно: он стал для них на момент речного поворота таким же важным, отдельным и своим, как и Вощев для оставшихся в колхозе; только вот безногий инвалид присоединиться к ним физически не может, но может исчезнуть, как они.
Кулаки хотят "навсегда заметить" бывшую родину и как бы передать ее Жачеву, позволить быть на их земле. Это опять оксюморон: заметить - моментальное действие; видимо, когда кулачество на плоту пропадет из виду, оно исчезнет, перестанет быть, и жить им остается то мгновение, пока их видит Жачев. Так что ужас уничтожения грозит им, а не ему; переживания Жачева смягчаются - это предчувствие смерти, утрата, и это позволяет ему быть одному.
Эта преходящая привязанность-утрата закрепляется обменом проекциями: инвалид обозвал кулаков паразитами, а жизнь паразита доселе вел он сам, хотя и вымогал у чуть более успешных и здоровых паразитов, чем он сам; крестьяне же себе в утешение посчитали его счастливым, потому что он остается. Этот обмен проекциями позволяет и по-настоящему выразить зависть: ненасытному - тем, кто сыты бывали; изгнанникам - оставленному, избранному. Зависть углубила отношения крестьян и инвалида, но не смогла продлить их.