Содержание: о некоторых способах формирования корпуса "российской прогрессивной интеллигенции".
Место действия: Сибирь, Москва, Саарбрюккен (ФРГ), Франция, Москва, объект "химии", город в Сибири.
Время действия: начало семидесятых -- конец восьмидесятых.
Герои и место действия -- вымышлены.
Совпадения -- случайны.
Автор
Прежде страдания моего я заблуждал;
а ныне слово Твое храню.
Пс. 118-67
Несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины.
Л. Толстой
Глава 1.
О ЧЕЛОВЕКЕ, КОТОРЫЙ НЕ СДЕЛАЛ ПЛОХОГО
Смерзлась планета, сжал ее мороз невыносимо. Солнце, если и поднимается над ней, то очень большое, красное, а такое солнце не греет, от него самого уже тянет холодом. Все дальше уходит планета в вечный холод и вечную ночь. Вот и Ионесси -- в прошлом река огромная -- до дна промерзла. Все вымерзло: и в тайге, еще недавно необъятной, и горах, когда-то высоких, и в лесном урочище, оказавшемся в царстве холода. Кроны деревьев обломаны когда-то бушевавшей непогодой, стволы вывернуты, на других кора обсыпалась -- древесина под ней сине-зеленая. Мертвые деревья, хотя и стоят. Далеко-далеко пустыня снежная. Хиус дует не переставая...
Еще недавно по берегам вспыхивали пожаром последние затерявшиеся в снегах деревеньки. Ночное небо все в огне! Какое же это величественное зрелище: подхватит пламя с крыши дранички и несет их до самого неба. Темными соломинками смотрятся доски в бушующем море огня, кажется, с самого неба пролит огонь на народ мятежный! Еще недавно людишки -- муравьишки темные на золотом фоне пламени -- бегали, рты разевали, кричали о горюшке своем... А теперь гореть нечему. Вот рельс умолк: созывать некого.
Волки пройдут по следу, если появится что живое. На фоне большого холодно-красного солнца у горизонта становится видна несущаяся в снежном облаке стая. Впереди ядро матерых. Морды в инее, блестящая шерсть обсыпана легким сухим снегом, он подхватывается ветром и несется вместе со стаей. За матерыми -- молодые полуярки. Повизгивают, глаза горят желтые. Молодые, нетерпеливые... Не признавая границ и расстояний, мчится стая в поисках живого. А где прошли -- там снег становится красен, да хлопает жестью на ветру окровавленная одежда. Прямо идут, не склоняясь и не глядя на след, но точно определяя: далеко ли? Если кто видел, подтвердит -- красиво идет стайка. Подтвердит, если не по его следу шла. А если по следу, то все происходит в считанные секунды. Еще и не упал, не потерял сознание путник, а видит, как его внутренности волочит и рвет на снегу урчащая морда. Сжались клыки на горле, дернулся раз-другой человечишко, а потом и язык -- коротышка пунцовый -- уперся в волчье ухо. Ухватился матерый за лицо крепко, помотал головой в стороны и... ни глаз, ни носа, ни коротышки пунцового, а глазницы пустые на том месте. Пар поднимается от стаи и мяса свежего. И рука, со смешным теперь пучком волос под мышкой, поехала по снегу -- след красный по белому. Глаза косит волчище: рычит, грозит всякому, кто покусится на его руку.
Что стае человек? Скоро дело доходит и до самой нежной плоти, той самой, которая когда-то грустила, страдала, -- мозги человеческие, защищенные ничтожно. Объедаются лохмотья кожи лица; похрустел в пасти отламываемый розовыми кусками череп и, обдавая заиндевевшие морды паром, вываливается на снег и сам мозг -- то, что страдало за боль других. Высшее, что бывает на планете, -- для волчьей стаи мясо, потому как сами они между собой плоть богохульная. Какой-нибудь молоденький волчишка хватает себе кусок: урчит, грозит матерому, зубы скалит. Натаскивается. Пройдут годы и сам поведет стаю.
У псовых есть свои территориальные границы, но глядя на их спешный ход в снегах, кажется, нет у них границ и во времени они не ограничены. Мчится стая днем и ночью, насыщая себя кровавой человеческой плотью. И нет уже силы на планете, что могла бы остановить их. Кажется вечным движение, как вечна поземка, что шуршит снежинками по грядам снежных наносов, перемещая их дальше на юг. Да где он, юг-то, теперь?..
Редко, очень редко поднимается над этим царством холода огромное, в одну десятую неба, солнце. Пройдет немного у горизонта над всхолмленной местностью, где в складках прячутся иззябшие корявые березки, и снова уйдет надолго. Опять ночь наступает длинная... Луна, затерявшаяся в дальних созвездиях, светит уже совсем маленькой звездочкой. Мороз на планете лютый, не бывало такого: темно, нигде ни души, чуть-чуть только хиус прослушивается.
Но в этом холодном безмолвии иногда вспыхнет сполох северного сияния. Небо замерцает, станет выше и тогда земное сияние доходит до дальних звезд. Замерцают небеса холодным светом и от этого в небе появляется косяк птиц. Это черные аисты. Говорят, не бывает аистов на планете, потому что все вымерзло. Но некоторые утверждают: птицы Феникс нет, а она есть!
Застонал однажды скованный льдом Ионесси, вздрогнула земля около, замерцало светлой бирюзой небо, вздохнуло тяжело, и высоко в небе стала видна ниточка птиц.
Днем и ночью летели они, преодолевая тысячи километров. Летели туда, где никто не может жить, кроме этих черных птиц. Вечная мерзлота отступает перед ними и они находят покой.
Другие остаются среди немногих людей, но прячутся и становятся несвободными. Конечно же, конечно, белый аист -- прекрасен, он символ добрых дел. Черный -- внешне непривлекательный, но скажем в защиту черного аиста: не заслужил он дурного отношения. И тем более нет оснований мучить некрасивую птицу, подводя ее к смерти медленно. И сегодня нет доказательств о ее вреде.
А есть среди этих черных птиц и такие, что летят далеко, как на другую планету -- к теплу, к местам, обогретым солнцем и населенными людьми высокой культуры. В тех местах изумрудная зелень, блестит вода. Есть там и другие птицы. У многих в середине тела маленький насос (из мышц) кровь перекачивает. Падают уставшие аисты на землю, а в их груди быстро бьется сердце.
...Начинают подъем немногие из уцелевших, но появляется несколько опытных охотников... Стреляют на подъеме, похваляются, кто сколько убил, советуют, на сколько делать опережение.
Как-то один мужчина (в специальной охотничьей шляпе с пером) подошел к раненой птице, лениво бьющей крылом, присмотрелся, а потом рассчитанным резким движением выбил маленькое сердце на изумрудную травку. Трава покрылась капельками крови, схожими с красивыми темными рубинами, рассыпанными вокруг. Живое сердце, опутанное идущими из груди кровеносными сосудами, быстро-быстро билось рядом, а из клюва птицы тяжело упал рубин. Охотник поставил ногу рядом с живым комочком, приподнял носок тяжелого ботинка и, лукаво смотря на восхищенных его ловкостью охотников, начал поворачивать ногу, все более подводя ее под живое сердце. Это было захватывающее зрелище! Работал профессионал. Еще чуть ниже и через протектор ботинка он почувствует биение. Слышались голоса одобрения... Интерес охотника к живому сердцу понятен истинному естествоиспытателю, которых достаточно в любой стране. Многие не верят, что вынутое сердце может оставаться живым. Может, но не рвите артерий! Бьется быстро, что и сосчитать не сможете.
Однако есть некоторые ученые, из скептиков, которым факт нужен. Доказательства им нужны...
На это охотник (в специальной шляпе с перышком) крепким ботинком начинает подталкивать птицу, побуждая ее к полету. Толкает еще, пинает сильнее. Кто-то выразил сомнение, некоторые откровенно улыбались. Но аист повернулся, привстал на ноги (они оказались целыми), оттолкнулся и взмахнул крыльями. Потом еще. Подпрыгнул и... о, чудо! -- пусть и боком, но пролетел несколько шагов. Да и неважно -- сколько, важно, что сердце было видно. Оно болталось вне тела, как какой-нибудь кусок мяса. Ученые, из скептиков, как это и принято у джентльменов, признали несостоятельность своих сомнений.
Подошел еще один исследователь. Вот что рассказал он: "Я был у голубенького озера, что расположено среди изумрудно-зеленой травки. Там был еще один аист, из прилетевших... Провел исследование. И сколько я не бил его палкой, хорошей палкой, -- он покачал со значением правой рукой, -- ничего! Ни звука. Пух летит черный, клюв свой здоровенный раскрывает, шею тянет -- только пугает, -- с пониманием закончил орнитолог. -- Так и не услышал я от него крика. Зловредная птица", -- и он вздохнул обиженно.
Согласны, эта птица выпадает из общего ряда, некрасивой становится, если бить долго палкой. Извинимся перед ученым профессором за нее: не может она кричать. Даже от сильной боли. Нехорошо, конечно.
...Но вот несколько аистов, что приземлились на изумрудно-зеленую травку, поднимаются в небо и начинают (по одному) путь обратно в свои холодные земли. Избегают людных мест, потому что где люди, там и опасность. Да разве трудно убить птицу при развитой науке?!
А когда становится безоблачно над громадным комком смерзшейся земли и свет далеких звезд возвращается на планету, становятся видны волчьи стаи. Увидев в небе птиц, звери останавливаются, задирают свои заиндевевшие морды и воют. Чувствуют они себя забытыми небом. До черных аистов доносится далекий вой. Превозмогая холод, усталость и боль, некоторые достигают мест, где есть такие же. И под прилетевшими снег начинает таять: из вечной мерзлоты пробиваются стрелки подснежников и появляется маленький островок лета, который когда-нибудь соединится с другими. Отступает и хиус, все теплее ветер, солнце светит. Но, скажем прямо, это -- более мечта, когда очень хочется лета.
Видится вокруг другое: среди холмов и редких перелесков из мертвых северных березок, в снежном облаке, днем и ночью несутся в снегах псовые. Повизгивают, легко преодолевая подъем и еще убыстряя бег на спусках. Мчатся в поисках живого, оставляя после себя лохмотья окровавленной мерзлой одежды. Глухо, как в норе, плачет детеныш человеческий -- поклонись зверю! Кто может сравниться с ним, померяться силой? Горе, горе пришло великое еще живущим! Нет уже на планете силы, способной остановить стаю...
Игорь Иванович Селянин -- человек неприметный, какого встретишь на улице и не определишь его принадлежности к классу-сословию. Ботинки (тряпичные) -- еще не старые, а задники уже заметно набочок. Рубашка застиранная, одинокий, друзья остались в прошлом. А его сын, не научившись ходить, умер, застудив легкие от промерзшего угла времянки. Воспоминания о нем не оставляли все эти годы и преследовали его. Жил Игорь Иванович по разным местам, работу менял часто. Здоровья осталось мало. Ноги, в шишках вен, к непогоде становились совсем ватные. Тяжело кашлял весною, еще тяжелее -- осенью. На животе скрывал грыжу белой линии. Она всякий раз пучилась от тяжелого. Перед увольнением с работы он и решился на операцию. Оставил свою промерзшую времянку, собрал в сетку приготовленные сухари, папиросы, положил мыльницу, полотенце и "Воскресение" Толстого.
На улице еще темно, скрипит грязный снег. У магазина в углу, где темнее, несколько фигур в ожидании открытия. Там кто-то говорит о будничном: "Хороша поутрянке смывка от зубного порошка. Копейки стоит, а отключает надолго". Никто не возразил против водного настоя порошка "Мятный". А женский голос басом напомнил о чесночной эссенции -- и нужно-то три пенициллиновых пузырька...
В автобусе холодно, он сильно гремит внизу железом. В приемном отделении больницы лампочки горят тускло. Серый линолеум в грязных следах. Люди почти не говорят -- воротники пальто подняты, их лица в тени, а руки спрятаны. Своего часа ждут молча. Только в углу всхлипывает девочка-подросток, но ее обманывают тем, что скоро она станет совершенно здорова. И тогда ее сразу-сразу заберут домой. И все у нее будет хорошо...
Унылый вид открывается из окон третьего этажа: горы, река в темной дымке смога, рядом -- пустырь с оставленными на зиму ямами и кучами мусора. Холодный апрельский ветер шевелит вытаивающую из снега бумагу, ветошь. Недалеко кусок рваной тряпки всякий раз машет в сторону окна, откуда Игорь Иванович наблюдает пейзаж. Днем подтаивало. Через пару дней он увидел, как с южной стороны кучи, из-под кирпичной щебенки и ржавого ведра, высунулся рукав светло-зеленой, в пятнах известкового раствора, фуфайки. Он топорщился от ветра, показывая свою пустоту. Яркая коробка с иностранными, золотом, словами, освободившись от снежного плена, проскакала на ветру мимо. Тихонько где-то поскрипывал железный лист. Селянин представлял себе это железо мятым, рваным, имеющим острые края. Потому что травмы ржавым железом опасны: тело в том месте наполняется гноем, он больно стучит, требуя выхода.
К этому времени Игорь Иванович уверовал: в мире безысходность, много боли. Была от этого ему и польза: "все еще имеющиеся недостатки" он переносил легче, чем те, кто их везде обнаруживал. Вот и теперь, скудность питания и не всегда ровное отношение больничного персонала не огорчали. Раздражали Селянина разговоры окружающих людей, склонных к обобщениям. А обобщения эти строились на фактах, поданных нечестными людьми. Он знал это и слышать выводы ему было труднее, чем мириться с тем, что в больничный суп недоложили.
Одиночество располагало к чтению и размышлениям. Отсутствие друга-собеседника делало его мысль похожей на строение из тяжелых, разной величины, неотесанных камней. Строение почти всегда было не стройным, но устремленным вверх.
Вот только что, глядя в окно, думал Игорь Иванович: "Являются ли фундаментальные науки прикладной частью искусства или они самостоятельны? Если искусство где-то забуксует, что фундаментальной науке будет от того?". И еще думал: "Может ли при философии-потаскушке быть честное искусство, а у искусства -- хорошее научное потомство?" Иногда Игорь Иванович думал совсем тяжело. Сразу и не скажешь такое. А когда в коридоре мелькнул человек в престижном кожаном пальто и норковой шапке -- с лицом властным и пресыщенным -- он вспомнил вечный вопрос: "Можно ли одеваться хорошо, не раздеваясь внутри?" Христос сказал, что это очень трудно. Но ему возражают горы книг и портретов -- можно.
Положив голову на кочковатую больничную подушку, он разглядывал разводы на потолке, смотрел в коридор, потом -- на окно, оно в эти дни апреля из матового становилось прозрачным, отчего к вечеру на подоконниках скапливалась вода. А к ночи на стеклах снова появлялась амальгама разводов изморози, что напоминало о давних новогодних праздниках и детстве.
Те из больных, что испытывали тягу к обобщениям, непрерывно рассматривали два вопроса: как хозяйство поднять (какой нужен закон) и как хорошо в Америке-Европе.
"Как же им заморочили головы", -- смотрел Селянин в открытую дверь, наблюдая движение.
Вариации на тему "Как хозяйство поднять" можно было слышать часто и в разных местах. И устойчивый человек мог подключиться к поискам законов, которые бы регулировали то-то и то-то, не нарушая другого. Кем-то из присутствующих вносилось предложение, делались поправки к предполагаемому закону, отчего тот все более совершенствовался.
Селянин выходил в коридор, чтобы не слушать, потом заходил в палату, садился на матрац, который все сдвигался. Ложился на спину, боком и находил свое положение неудобным.
Когда наступило время обеда, что-то поел и Игорь Иванович, а потом он послушал поступившего вчера инженера.
-- Лучше идти по пути покупки технологии, как это делают японцы, -- говорил тот устало. -- Они же не ведут сами исследования, а могли бы! Предпочитают покупать готовые разработки. Вся их электроника изготавливается по лицензиям американцев. Они подсчитали: выгоднее покупать лицензии. Теперь весь мир и саму Америку завалили продукцией.
Все молчали. Только в углу один тихо рассказывал соседу о рыбной ловле.
-- В Америке и Западной Европе уже давно забыли о таких технологических линиях, какие нами используются в машиностроении. Для них это примитив двадцатилетней давности, -- продолжал инженер.
-- Но к технологии надо иметь и свою технику, -- это уже другой выступил из своего угла, -- станки, оборудование и вообще целые линии.
-- Верно, верно, -- с готовностью поддержал его инженер, -- нужно покупать комплектно, без комплексного подхода вопроса не решить. Вот те же японцы имеют завод по выпуску мотоциклов, где работают всего-навсего четыреста человек. Там же сплошная автоматика, -- инженер повернул голову в сторону угла. -- И если покупать, то покупать оборудование необходимо с технологической документацией. Только комплектно! -- Он приподнял голову в сторону сказавшего, отчего на его голове из остатков волос обозначился хохолок. -- Только комплектно!
Большинство молчаливо согласилось, что надо больше покупать технологических разработок и станков с программным управлением. Целесообразность комплексных закупок была для них слишком очевидна.
Селянин повернул голову и увидел бледно-серое лицо пожилого инженера, обращенное к потолку. Его глаза были закрыты, как это бывает при болях. И Игорю Ивановичу тут же стало жалко этого человека, которому на днях предстояла сложная операция. Остатки его волос показались ему теперь жалкой прядью. И так было почти всегда: хотелось обругать, обидно высказаться о человеке, а потом, в душе, он мирился с ним.
"Заблудился человек, ошибается. Думает, можно что-то решить приобретением станков, запрограммированных на лучшую в мире технологию. Без изменений внутри человека никакая техника не будет работать. Об этом надо говорить, а не о куске железа с числовым управлением. И ведь это все знают -- в той или иной мере, конечно, но все это как-то мимоходом, не останавливаясь, а прямо держа путь на покупку технологии, станков".
--...а канадцы обратились к нашему правительству с требованием, чтобы мы не делали такую высокую дымовую трубу -- мелкие частицы золы уносятся верхними слоями атмосферы до самой Америки, -- рассказывал тот, которому жена хочет "устроить три года за хулиганство" (надо сказать, что она вначале честно, по-хорошему, предлагала ему покинуть собственную квартиру).
-- Ну, а нас-то разве можно посыпать золой, -- даже не спросил, а просто сказал другой. Это был один из тех, кто мог зимой стоять с удочкой на реке ради нескольких пескарей.
С годами детство вспоминалось чаще. Вспоминал Селянин реку и пароходик -- газоход, что так быстро шлепал плицами по зеркальной воде. Ослепительно блестел перекат, и какой же был теплый и чистый песок. А по берегу сосны, они грустно машут лапками.
От возраста, одиночества ли, от воспоминаний стало чаще тянуть под сердцем у Селянина.
Отца, погибшего в начале войны, Игорь не помнил. О матери сохранился в памяти один маленький кусочек: они где-то в лесу, но рядом желтое поле. Она насыпает в его маленький туесок черные ягоды. Трехлетний Игорь смотрит на мать и смеется. Потом она подает ему горсть красной ягоды, он опять смеется, потому что теперь ягода красная.
-- А вот эту черненькую мы раздавим, -- она давит пальцами ягодку и между ними появляется красный сок. Игорь смеется, потому что ему интересно, как получается красное. Это было за полгода до ее гибели.
В ясное февральское утро, в воскресенье, на большой остров, это совсем рядом, люди пошли за хворостом. Неожиданно подул ветер, из появившейся тучи пошел крупный снег. Очень сырой. И началась пурга, да такая, что и никто не вспомнил подобного. Она длилась двое суток, не переставая. Несколько человек из деревни замерзли: было не очень холодно, а заблудились. Погибла и его мать. С того дня ближе всех стал дед, занятый всегда работой. В поведении старика было много отживающего. Странным для некоторых было и его утверждение, что Бог есть и что Он все видит.
Когда Игорь учился в шестом классе, о нем говорили: хорошо плавает, он лучший среди "своих". А пошло от того, что он спас Олю, второклассницу, упавшую в реку. Ее, пожалуй, и так бы кто вытащил, но он подплыл к ней первым.
По течению выше их деревни была длинная коса. В том месте причаливали плоты, идущие из Саян. Слово это -- Саяны -- для подростков было таинственным: там до самого июня лежал снег, а когда он начинал таять, то вешние воды подмывали берега, топили низины, а по реке плыли вывернутые стволы деревьев. Говорили в деревне, в тех местах много зверя, а таймени по метру. Плоты, с неизменным шалашом посредине и костром перед ним, шли несколько дней, прежде чем причалить на отдых за их косой. Днем плотогоны ходили в деревню, а вечером варили уху. Их уважали, величая по отчеству. С рассветом негромкие команды старшого далеко слышались в ранний час над рекой. Огромный плот тихо выходил на стремнину и, набирая скорость, уходил в таинственную даль, где ходили поезда, летали самолеты. Но это было далеко. В деревне говорили об опасной работе плотогонов. А когда плот разбивало о берег, рвало на перекате, тогда по реке плыли бревна.
Как-то, перед самой школой, Игорь и его верный друг купались за косой, с плота. Недалеко сидели девчонки, они добывали орешки из смолистых кедровых шишек. Одна из них упала в воду, начала беспорядочно бить по воде руками и кричать из-под цветастого платья, оказавшегося над ее головой. Подружки визжали сильно, но рядом не было взрослых.
Верные друзья, пользуясь отсутствием плотогонов, ныряли под плот в сторону берега. Нужно было нырнуть как можно дальше и, показав между бревен руку, вернуться. А когда выскакивали, то глаза пучили от удушья преувеличенно.
Игорь был на плоту и следил, как между бревен мелькает спина его друга, и было ему от этого тревожно. Тут и раздался визг, нечленораздельные звуки из-под цветастого платья. Он нырнул далеко, поплыл вразмашку, быстро, извиваясь всем телом, мелькая руками. Еще раз нырнул, схватил под водой платье, начал подгребать правой рукой к плоту. Подружки, кто за что, а одна -- за косу, вытащили тонущую; начали плакать. Игорь тихо, как-то особенно устало, поплыл от плота. Там, подальше, он развернулся, поглядывая незаметно вокруг.
С тех пор стало считаться: Селянин среди "своих" лучший пловец. Но он знал, есть и другие -- ныряют не хуже, да и на дальность будут впереди. Но отмалчивался на это.
На неделе, когда Игорь выходил из школы, его случайно встретил отец девчонки -- сам Болтнев. Один из пацанов научился смешно передразнивать его хромоту, удавался ему и скрип протеза. При этом он смешно напевал песенку о том, что хорошо тому живется, у кого одна нога, -- сапогов поменьше надо и штанина-то одна. Некоторые смеялись, другие говорили, что он дурак, если смеется над инвалидом войны.
-- Здравствуй, Игорь, -- отец девчонки подал руку. Обнял легонько за плечо, поскрипел ногой, отводя в сторону. -- Спасибо тебе. Мужское спасибо, -- и он опять пожал руку.
Впервые с ним говорил мужчина как с равным.
Дня через три, проходя мимо, Болтнев зашел к ним. Они сели с дедом под навесом, курили самосад, степенно говорили. Потом дед начал в чем-то упрекать гостя, а тот оправдываться.
-- Попьете чай, -- мямлил покрасневший отец Оли.
В тот вечер пили обычный травяной чай с медом. Мед был свежий, густой, душистый и в незнакомой кринке с чуть отбитым краем. Оттого и запомнилась кринка -- в деревне, прижатой тайгою к реке, люди были грубые. А когда Игорь встретил во дворе школы ученицу второго класса Олю, она застеснялась, хотела пройти мимо, да не получилось...
-- Здравствуйте, -- сказала она и сконфузилась.
Скоро выкопали картошку. Ближе к снегу рубили и носили в подполье капусту. Во дворе выросла поленница дров. На улице моросил дождь, появилась слякоть -- холодная, со снегом, грязь. В эту осень Игорь почувствовал по ушедшему лету неведомую ранее грусть. Несколько раз ему вспоминалось июльское утреннее марево на горизонте, предвещавшее знойный день. Ему исполнилось четырнадцать лет. И было грустно. Обычная жизнь -- как у всех деревенских. Сибирь, кругом лес, в нем медведь бродит.
В средней школе, в тридцати километрах от дома, учился не выше среднего. Получал от деда сало, с оказией привозили в мешке замороженное молоко. Носил зимой фуфайку.
Из-за фуфайки и произошел конфликт и его самоутверждение в восьмом классе. Школа находилась в поселке городского типа, вот один из городских и наладился "тянуть" Игоря: надрывал неловко заштопанное место на фуфайке, выдергивал вату и пускал ее вверх. Обещал расходовать вату экономно, до самых выпускных экзаменов. Он подбрасывал белый клочок к потолку, а кто оказывался рядом (а рядом всегда были одни и те же) дули в обе щеки, не давая ему упасть на пол. Деревенский уступал, пытался шутить, потом начал отталкивать руки. Но не выдержал однажды, схватил за руки своего обидчика:
-- Давай один на один. Если ты не трус.
На лице городского обозначилась растерянность, а его друзья молчали.
-- Ты трус! Трус! Трус!
Глаза Игоря видели мало из того, что вокруг, но он успел увидеть одобрительный взгляд еще одного деревенского, тоже приехавшего учиться.
Пошли во двор, пролезли в дыру заплота, вышли на пустырь. Болельщики -- набралось много -- выбрали место, откинули железо, кирпичи. Недалеко обрыв, река, только еще больше.
Дрались молча. Городской начал тяжело дышать сразу, руки его слушались плохо, тряслись. Били в грудь и лицо не больно, хватали за одежду не крепко. Он начал выдыхаться быстро, поступил не по правилам: пнул Игоря в ногу. Послышался неодобрительный шум. Селянин, хрипя и тихо бормоча ругательства, скоро повалил своего врага и начал бить его по лицу. Ненавистному лицу. Кулаками и сидя на нем. Их разняли, как положено. На голове Игоря кровоточило, стекала струйка крови. Заныла нога, а к вечеру он не мог на нее ступать. Но у Селянина появились друзья.
Года через три они встретились со своим бывшим врагом в большом городе. Однажды даже сходили вместе в кино -- было еще принято поддерживать дружбу с земляками. Вспоминали школу, как и положено, хвалили учителей. Когда вышли из кинотеатра, дул ветер, неся по голому асфальту сухие снежинки. Они -- студенты, люди взрослые. Перспективы неплохие...
В институте -- в пятистах километрах от деревни -- Селянин получал сорокарублевую стипендию, прирабатывал на вокзале разгрузкой вагонов. Имел черную куртку из толстого сукна с четырьмя карманами. Не курил, вина не пил. Девушек стеснялся долго, особенно городских. Жизнь деревенских студентов тех лет общеизвестна: никто из его друзей в разговоре не применял слово "абстрактно". Не мог сказать и "Не правда ли?".
После института работал в селе, на строительстве подруслового водозабора. Там кругом простор: тайга, горы высокие. Зимой, когда совсем холодно, село, засыпанное снегом, дымит прямо и высоко в небо. Снег хрустит под сибирскими пимами. Подует ветер -- со всех сторон ровный гул тайги. Рядом река. Енисей-громадина. Мороз затягивает последнюю полынью на нем и через зеленый лед становится слышно, как галька внизу совершает свой бесконечный бег к океану. Миллионы лет тому бегу. Шум со дна дышит вечностью.
Молодой инженер вникал в производство работ, проектно-сметную документацию изучал. С рабочими стал находить общий язык. При соблюдении фонда заработной платы они получали заработок больше других. Стоило это трудов всем.
Появились друзья -- молодые, с ошибками. Да и сам он был не без честолюбия. Мог, мог он принять позу: когда спорящему с ним казалось, что тот прав и убедил, молодой инженер Селянин доставал с полки проект (смету), раскрывал его на нужной странице и молча клал указательный палец на нужное место. Или подчеркивал в проекте ногтем (тогда еще не обкусанным). Выдерживал паузу, наблюдал.
Замечалось и другое: проходя мимо молодого рабочего или инженера, мог бросить:
-- Привет, старикан, -- а левую руку, опущенную, только согнет в локте. Или приподнимет ее над собою, чуть шевеля пальцами.
-- Отсель грозить мы будем шведу, -- сказал однажды молодой специалист, стоя прямо, не сутулясь, перед замерзшим окном своей комнаты -- было за ним и такое. Он ничуть не лучше других молодых в начале жизни, а потому и находящихся в поиске себя в этом мире.
Осенью на стройку с авторским надзором приехал молодой главный инженер проекта. Как-то, привалившись к неоштукатуренной стене прорабской и желая казаться утомленным, он (попыхивая папироской "Казбек") сказал устало:
-- Строим. Ты нервы мотаешь, я, некоторым образом, в волнении, а ведь все это, что под дном, ненадолго. Через десяток-другой лет и над перфорейшн трубами ("над дырчатыми трубами"), которые собирают в себя воду, появится плотная корка, не пропускающая воду.
-- Ну... и? Ваши "рекомендейшн"?
-- А кто знает? -- ответил проектировщик, -- везде такая беда. Используются, к сожалению, и поверхностные воды. Из рецептов пока ничего.
Молодой инженер Селянин имел стремление пробиться в жизни. Испытывал в этом нетерпение... Через год он поступил в аспирантуру, имея предложение по лечению дна реки. Суть предложения состояла в создании гидравлических условий, способных вызвать движение донных наносов. Идею одобрил научный руководитель -- человек, известный в своем деле. Когда весной к нему приехал аспирант, он вспомнил:
-- Что-то, помнится, в строительной лаборатории города Пуна, в Индии, делалось в этом направлении. Но не в прикладном варианте, как у вас, -- и хорошо отозвался о предлагаемом инженерном решении.
В это время стал интересным себе Селянин. Размышляя, не побоялся замахнуться на обобщения. Представляет общественную жизнь в виде взаимоотношений двух сред, соприкасающихся в движении (наподобие его песчаных рифелей на дне реки). Выстраивает набор: перистые облака на небе, волны на воде, песчаные дюны на дне, асфальт "гармошкой" от тормозящих машин. И уже совсем дальше: взаимоотношения в обществе и, бери выше, государствами. "Не одна ли формула, закон? Конечно же, со своими корректирующими коэффициентами", -- интересным стал себе молодой человек. Был грех: пробиться Селянину хотелось в жизни -- это было главным. Нетерпеливость, свойственная молодости... Хотя и вспоминал он народ, который нуждается в чистой питьевой воде, но это было уже во-вторых, а то и в-третьих.
Возможно, от молодости, а может быть, и от ген, доставшихся ему от погибшего отца, не любил Игорь, когда ему врут в глаза нагло. Оскорбляло его. Но можно же было и ему найти место, перспективу, изменив свой маршрут. Но для деревенского, да еще сибиряка, не всегда хорошо отесанного, это труднее. Примеров всяких достаточно, но труднее эти люди изменяют своему прошлому. Закоснелость какая-то у них, адаптируются к изменениям медленно. Вот и Игорь Селянин, были случаи, возмущался тем, что уже властно, твердой поступью вошло в жизнь.
Выходит, скажем, на трибуну один их маленький руководитель, начинает говорить о долге, чести, порядочности. Настойчиво предлагает "шагать в ухо со временем". Игорь знает его: вор он. Встает (выходит, выступает) другой, говорит о том же: требует Родину любить. Опять прораб знает: и он вор. Да еще любовницу содержит в городе за счет соседнего строительного участка. Как бы данью его обложил. Появляется на трибуне следующий: о добровольных взносах в Фонд мира талдычит, высоко рассуждает. А в сентябре прошлого года требовал себе на дачу (на недельку-другую) трех рабочих. Прораб готовился к зиме, отказал заместителю начальника. Заместитель труб дал мало, сославшись на циркуляр. Обосновал отказ аргументированно. А теперь он на трибуне грозит поджигателям войны Фондом мира.
"Все это как тать в ночи, -- убеждался прораб Селянин, -- какие-то они как пришлые. Совсем не стесняются".
Он идет на трибуну, нервничает.
-- Надо о деле говорить. О материальных ресурсах, о нехватке подъемных кранов. Под них надо планировать, под них! Что толку с пустых слов?! -- он здесь после вопросительного ставил и восклицательный знак. А как-то совсем брякнул не к месту (был праздник, раздавались грамоты):
-- Это же настоящая демагогия.
Нездоровые отношения между людьми Селянин воспринимал чаще как следствие несовершенства какого-то экономического пункта.
-- Хаос внутри нас, каждый тому начало, -- слова эти он услышал от верующих. Они жили в тайге, скрытно, отгороженные от мира расстоянием и завалами из деревьев. В тех местах летом сыро, трава высокая, гнус. Зимой снега глубокие, мороз. Чужого собаки слышат далеко. А познакомился он так.
В октябре поехали на два дня в тайгу, в места незнакомые. Часа за два до встречи (их было трое) налетел ветер, потом снег. Не стало видно рядом. И он все чаще натыкался на ветровал. Вспомнил свою молодую мать, замерзшую в такой же день. Кричал, стрелял в пургу дуплетом. Уже в темноте развел большой костер и укрылся за стволом поваленного дерева. В буреломе шумел ветер, рядом стучали сухие ветки. В ночи гудела пурга, высоко в небе подвывало, создавая настрой идущей беды.
Прошла ночь, потом день. Гудел ветер, снег бросало на землю, несло между сучьями, Игорь лазал через поваленные деревья, стрелял в воздух. Натыкался и обходил колодины, ветки цеплялись за рукав. Казалось, мир завален выпавшим снегом и поваленными деревьями. Ничего живого вокруг. Опять ночь и в дреме он увидел сон: мать насыпает в его ладони много черной ягоды, говорит, смотрит ласково: "А иначе никак, сынок".
А солнце припекает спину. Лицо и грудь мерзнут: и он все хочет повернуться к теплу, но луна, что светит прямо в лицо, не позволяет.
Ночью пурга прекратилась, небо стало чистым. Дым от костра пошел прямо, предвещая мороз. Он опять выстрелил. Когда посветлело, встрепенулся и начал тихо кричать грудным, незнакомым ему голосом в лицо бородатого таежника. Присев на корточки, тот внимательно рассматривал.
-- Ты что, мил человек? -- спокойно спросил посыпанный снегом, с бородой. Он снял рукавицу и слегка дотронулся короткими пальцами рабочей руки до смерзшегося, тугого, как жесть, рукава меховой куртки Игоря. Человек был в белой собачине и такой же шапке, казался широким в плечах. Определенно -- таежник, ежедневно выполняющий тяжелую работу. Они выглядят старше своих пятидесяти лет, но могут пройти по тайге пятьдесят километров. А по чернотропу -- и шестьдесят, семьдесят. Могут рубить лес долго, когда обычный человек упадет от усталости. На свежем снегу -- следы его ичиг, рядом -- белая лайка.
-- Ты откуда, охотник? -- в последнем слове ирония.
-- Из района я, из района, -- овладевая собою, заговорил Селянин. -- Нас шофер привез. До речки, а потом -- пешком...
Бородатый встал, глядя мимо.
-- Ну что... пойдем, -- и пошел, ныряя под поваленные деревья и с ходу перепрыгивая колодины, только касаясь их ичигами.
Игорь сильно перемерз, его трясло, ноги слушались плохо. На спине болталось ружье. Так он оказался у лесных людей.
В трехстах километрах шумит большой город, летают спутники, по всей стране вручаются высокие награды Родины. Уже была построена крупнейшая в мире ГЭС. Только что закончился международный конгресс, запустили в небо какое-то большое железо, а у них... духовное. И слова: первородный грех, хаос внутри нас. И Христос для них вовсе не мифический, а реальный.
-- Там от лукавого, где нет Бога, -- говорит их старец. Он закрывает глаза, коричневыми сухими пальцами касается лба, несколько раз легко сжимает ими виски. -- Нетерпимость к лжесвидетельству -- суть веры, -- и кладет руку на голову стоящей рядом девочки четырех лет. -- В пышных одеждах скрывается неправда, прячется в многословии, -- говорит он тихо. Девочка прижимает к себе куклу из цветных тряпок, другой рукой расправляет складки длинного сарафана. А когда убеждается, что с сарафаном у нее все в порядке, она толкает палец в рот, откровенно его сосет, смотрит на чужого с любопытством. Старик открывает глаза, легонько щелкает рифленым ногтем по детской руке, перебирая рукой лестовку.
Девочка прячет руку под фартук, вытирает там палец.
За маленьким тусклым окном очень холодно. Сильно скрипит снег. Там ждут, чтобы проводить "мирского" до ручья. Он "вымерз", его корежит, но время идти. Старик начинает молиться, Игорь клонит голову, сильнее прижимается к неровным горячим камням печки. Его руки вздрагивают, дергаются плечи. Старик говорит: "Аминь". Игорь ставит на печь кружку чая из душицы со смородиной и запахом кипрейного меда. Одевается, мелькает мысль: "Никто не возьмет теперь его кружку". Натягивает медленно по самые брови шапку, наклоняется (наружные двери рублены низко), ступает на крыльцо, где ужасно скрипит снег. Вдыхает морозный воздух и от этого начинает дрожать крупно и всем телом, оно становится непослушным. Молодой парень с редкими пучками волос на подбородке подбадривает.
-- Согреешься. Только не отставай, -- улыбается, поправляет заячий треух и идет в низину, где от тумана (мороз к сорока) кажется еще холоднее.
Игорь прижимает локтем приклад ружья -- оно меньше болтается и от этого не так сильно дергает плечо. Старается идти быстро, нос толкает в рукавичку.
-- Красный, -- оглядывается молодой. -- Один только раз обморозишь, потом всю жизнь нос будет бояться холода, -- и отворачивается от Игоря, чтобы не видеть, как тот готовится к богопротивному занятию -- курить сигарету.
Летом он побывал там дважды: привез оконное стекло, нарезанное маленькими прямоугольниками, дробь, соль. Игорю было интересно слушать этих людей. Он даже подружился с детьми.
Ему подарили маленький красивый туесок. Познакомился с безруким немцем. Но никто не знал об этом...
Больница, где страдания, -- место благодатное для воспоминаний. Но не ускоряют они больничного времени.
Вот и Игорь, сколько раз за день садился на кровать, ложился, поворачивался на бок (взглядом упирался в стену), вставал, выходил на площадку, курил, прислушивался к разговорам. Потом снова возвращался в палату, ложился на бок -- поворачивался к людям, вставал. Ночь показалась еще длинней: несколько раз просыпался, выходил из палаты. Курил в одиночестве.
Утром сестра сделала укол:
-- Так, Селянин, готовы...
От этих слов его сердце стукнуло не в ритм.
-- Поехали, поехали, -- говорила сестра чужим голосом, -- пора. Через полчаса вы будете снова в палате. Все будет хорошо, -- на лице женщины появилась улыбка, а больной, который был информирован о хорошей жизни на Западе, начал смотреть на Селянина с иронией. Игорь Иванович понял: он обнаружил страх.
-- Это только сверху, вовнутрь не полезут, -- сказала сестра, сощурилась. Молодая явно нуждалась в очках, но ей шел легкий прищур. Селянин несколько раз наблюдал за ее походкой, видел ее во время перевязки. Вот она говорит его соседу старику, заботливо поправляет ему одеяло. Кто-то сказал о ней: кривоваты ножки. Ерунда какая! Очень хорошего изваяния, плавный переход, хорошей полноты. Да... Так вот, теперь она успокаивает старика, а Игорь Иванович и сам знает -- операция простая, но в последние годы особенно мог переживать из-за пустяка, и он прижал к себе подрагивающую руку.
На операционном столе Селянин старался думать о другом, радуясь ушедшей минуте. И кончилось быстро: его уже везут обратно, помогают лечь на койку. Он смотрит вокруг, легким осадком выпадает в душе горечь от обнаруженного им страха. Он снова наблюдает окружающую жизнь и может слушать разговоры на те же темы: как можно было бы хорошо жить, если бы не было головотяпства, и как это же самое хорошо сделано на Западе, где головотяпства нет.
Приходит сестра, ставит старику градусник, наклоняется, рассматривает его глаза, зачем-то поднимает руку -- высохшую, с висящей кожей, о чем-то тихо говорит. Чепуха какая: кривоваты ножки. Да лекалом не подберешь такие пропорции -- никак нельзя согласиться с такой оценкой парня у окна, который теперь наблюдает, не пропуская движений молодой сестры.
Она трясет градусник, а старику говорит:
-- У вас же возраст. Что же вы хотите, папаша?
В углу идет разговор о преимуществе Х-образного шасси над прямоугольным, ближе к центру -- о преимуществе развития маломерного военного флота над крупнотоннажным.
-- Именно этим и объясняется отсутствие у нас авианосцев, -- обобщает сторонник маломерных судов.
"Что-либо о живой природе послушать, -- устало и успокоенно думает Игорь Иванович, прислушиваясь к тому, как хорошо за кордоном. -- Как же они мне надоели с этими рассуждениями...", -- сокрушался, но и умилялся он. В последние годы Игорю Ивановичу становилось нехорошо за свою злость.
-- В чем они виноваты? -- спрашивал он себя во время раскаяния, -- они переживают и некоторые не меньше меня. Сколько знают -- столько и переживают...
К примеру, заговори сейчас с ними о том, что обыкновенный человеческий глаз -- необыкновенен и, как считал Дарвин, не мог образоваться в результате эволюции. Будут слушать, но не более, не более...
"Ну и что я злюсь? -- начал он каяться. -- Ну что я привязался к ним", -- стал нападать на себя. Селянин чувствовал: этим незнакомым ему людям -- больно. Чувство это утверждалось в нем, несмотря на все сложности его отношений. С каждым годом их поступкам и своим тоже он давал объяснения все более упрощенные. Многословие исчезло, оценка укладывалась в несколько предложений, слов. И от этого люди становились понятнее. Это правда: он видел дурное, но одновременно видел это и в себе. И он такой же. На этом и успокаивался.
А тем временем, пока он ставил себя в общий ряд с человечеством, в больничную палату входили и выходили из нее, приносили и уносили разные предметы, говорили. Притулившись к своей тумбочке, рыбак скреб ложкой в банке с домашним супом, "хулиган", поглаживая ногу, читал. Начинало темнеть, в окнах появился темно-синий вечерний свет. Зашла сестра (славная фигурка, красиво убранные волосы), пообещала старику грелку, таблетки, уже другие. В углу, один с завода, настаивал на сложности изготовления какой-то оснастки для термопластавтоматов. Он повторял: фрезой не возьмешь. И радовался тому, что понимает вопрос. Он достал папиросу, подул в нее энергично и, проходя мимо койки инженера, отрезал: "Бесполезно". Рыбак, покончив с супом, тихо рассказывал своему соседу о дикой козе, забежавшей в их деревню.
-- Кто же побьет животное, если оно к людям прятаться прибежало, -- поддержал его сосед. -- Нельзя...
Тем временем окна из синих превратились в темно-фиолетовые, а еще немного -- и в черные; звуки с улицы стали доноситься реже. Шум в палате начал стихать. После десяти выключили свет. В тревожном сне начал забываться больничный корпус.
Селянин открыл глаза, смотрел в потолок, прислушивался к ветру на пустыре...
Давно, почти полтора десятка лет назад, когда жизненные перспективы начали терять очертания, в туристической молодежной поездке по Западной Германии Селянин почувствовал большую тоску, чем ранее. Захотелось уйти, чтобы не наблюдать ложь, все более его теснившую. Почти со всех сторон. О советском патриотизме знал -- надуман, а Родину и не собирался продавать -- не смог бы забыть детства, куда вернуться невозможно.
Селянин легонько опьянел от того, что увидел в Германии: там жизнь честная, специалисты квалифицированные, а с многочисленных церквей льется колокольный звон. Сливаясь в один, он резонирует с небом, а оно -- благодарное -- сияет чистым голубым светом. И хотя были предчувствия у Игоря, но то,что он стал эмигрантом-невозвращенцем, было и для него неожиданно.
Полночь. В больничной палате слышались бормотания, стоны больных. Иногда затихало, да ненадолго. Игорь Иванович начал уже дремать... Неожиданно в относительно светлом прямоугольнике двери на пороге появился человек. Он был одет в серый костюм, поверх которого наброшен белый халат. Человек постоял, присматриваясь к темноте, потом стал медленно переходить от кровати к кровати, бесшумно наклоняясь над больными. Он медленно передвигался между койками и подходил ближе к Селянину, который уже мог видеть его лицо... Это был человек и средних лет, и среднего телосложения. Светло-русые волосы стрижены под бобрик. Но они были длинны, поэтому было и нечто от так называемой "марксистской прически" -- волосы назад. Наклоняясь к больному, ночной визитер внимательно разглядывал лицо. В поведении чувствовалось, что ночные обходы для него не редкость, а его работа. Он изучал лица, как это и положено хорошему диагносту. Одного из больных, того, который неумеренно восторгался успехами Запада и разъяснял "неуспехи у нас", он с любовью легонько приласкал: прошелся рукой по его щеке и легонечко-легонечко похлопал ее. Подошел к следующей койке, отечески улыбнулся тому, кто высказал мысль, что цивилизация и все успехи придут с Запада. Разговор тогда зашел о каких-то станках, очень хороших, которые должны вот-вот поступить из Европы.
"После покупки станков успехи станут несомненными, -- таково было мнение этого больного человека. -- Вначале успехи начнутся в машиностроительной отрасли, а уже потом, обрастая, как снежный ком, они будут обеспечивать успех далее и так до тех пор, пока успех не станет повсеместным".
Ночной пришелец взглянул на спящего как на своего давнишнего знакомого. Умилился, как это делают, наблюдая свое любимое дитя, -- и к этому больному он испытывал нежные чувства.
Все происходило в тишине, даже шагов не было слышно. Иногда он клал руку на чью-либо грудь и согласно кивал себе, прислушиваясь к сердцу. Наклоняясь к лицу, задумчиво смотрел на больного, рассчитывая что-то, и, успокоившись, переходил к следующему. Пока никто не вызывал у него серьезного беспокойства. Правда, один раз кто-то огорчил его -- он покачал головой и тихонько упрекнул: "Ты еще жив, старина?" -- поморщился неодобрительно.
Вот он подошел к койке Игоря Ивановича и начал склоняться над ним, рассматривая в темноте своими обычного цвета глазами. Взгляды встретились. Пришелец не ожидал увидеть кого-либо, кто наблюдает за ним. Немножечко отпрянул, потом склонился ниже, рассматривая лежащего перед ним, стараясь понять его. И Игорь Иванович узнал: это был Виктор Иванович -- представитель Института США по изучению России. Институт находился во Франкфурте-на-Майне, где невозвращенец жил месяц после своего отказа вернуться из-за границы.
Виктор Иванович еще склонил голову, вглядываясь в глаза.
-- У вас какой материнский язык? Мать на каком говорила? -- шепотом спросил он.
-- На русском.
Человек, пришедший в полночь, нахмурился, пошевелил губами -- его озадачил ответ. Он выпрямился, чуть повернул плечо, откидывая назад руку, как бы отталкивая от себя нехорошее. Склонился, а взгляд недобрый.
-- На каком языке говорила мать? -- еще присматривается американец.
Игорь Иванович пытался отстраниться, но не смог, как это бывает во сне.
-- Как он попал сюда, что ему нужно? -- Селянин хотел кого позвать, но, посмотрев в сторону, в глубине палаты увидел группу немцев, которые, как по сигналу, заговорили о своем неудовольствии русским. Послышались их обвинения в убийствах западных и восточных немцев, обвинения в "дестабилизации общественных институтов" многих стран. После очередного причитания о греховности русских вообще и Селянина в частности, откуда-то с задних рядов донесся выдох: "Ди швайне" (свиньи). Послышались голоса, требовавшие признать себя виновным. Далее шел речитатив: о возбуждении Селяниным ненависти между народами, о создании им группировок, слышались требования прекратить распространение наркотиков и скупку американского оружия с целью его перепродажи. Были обвинения в возбуждении у немецких бюргеров низменных инстинктов. И опять глубокий выдох. Это походило на обряд. Какой-то мужчина, явный брюнет, крикнул из хора (грассируя) по-французски: "Нехороший!".
Привстав на локоть, обвиняемый Селянин хотел объясниться, но в ответ слышал рифмованные причитания с четко выраженным рефреном -- требованием покаяться. Немного сбоку стоял Виктор Иванович, он кивал в такт. Ароматную сигарету держал прямо перед собой, затягивался глубоко, с удовольствием. Несколько раз он энергично взмахнул рукой в сторону поющих, добиваясь слаженности.
Лицо американца (1) становилось сладким, какое бывает у некоторых взрослых, когда они разговаривают с детьми-несмышленышами.
Виктор Иванович снова начал наклоняться над койкой, наблюдая эффект от хорала. И чем ближе, тем явственнее начинала звучать музыка марша: в нем был жесткий ритм, но не было мелодии. Начинался он с того, что где-то кричит женщина. Слышны вздохи и стоны, они доходят издалека. Затем начинает прослушиваться крик младенца, возможно, новорожденного. Он кричит и кричит, его никто не успокаивает. Крик приближается, становится громче. И по мере его усиления начинает звучать громче марш. Он заносчив, не признает ничего, кроме ритма. Это марш роботов, лишь имеющих сходство с ходьбой. Когда крик ребенка достигает предела возможного, марш обрывается. Лязг железа начинает стихать, исчезают и другие звуки.
Лицо Виктора Ивановича собралось в морщинки -- он начал смеяться мелко. Наклонялся ниже, и от смеха у самого его рта опустилась верхняя вязочка халата и, легонько подпрыгивая, начала перемещаться кончиком к лицу Селянина: она прошла лоб, переносицу и остановилась у рта, как бы ожидая его открытия. Виктор Иванович не спускал своего взгляда с широко открытых глаз невозвращенца...
Селянин проснулся от того, что не мог вскрикнуть. Он прислушался к звукам, знакомым родным стонам, стал успокаиваться.
Виктор Иванович, с его слов, родился в Швейцарии, учился в Америке, Франции. Работает в ФРГ. Без всякого акцента (когда это необходимо) говорит по-русски. Один из тех, для кого не существует языковых барьеров. Аналитик. Способен дать картину по немногим деталям. Личность незаурядная, достойная кисти мастера. Мы же дадим лишь мазки, по которым можно при желании составить мнение.
Любит сумерки, когда контуры его лица выражены нечетко. Иметь своего портрета не желает и тем более обсуждать его. Он рожден и готовил себя к тому, чтобы судить других.
Какую краску взять базовой для тех немногих мазков, что собираемся положить на холст? Более всего подходит желтая. При смешивании с другими она легко меняет цвета. При различной внешней освещенности -- тоже. И Виктор Иванович был неустойчивый внутри, подвижный, готовый изменить тому, что было. Даже походка зависела от того, где он.
Внешне зауряден: костюмы носил серые, неприметные, роста среднего, глаза самого обычного цвета. Даже немного конопатый -- человеческое ничто не чуждо. Это внешне. Но очень сложно сидел: стоит изменить ему, скажем, угол правой ноги к полу, левая рука тут же меняла положение, голова -- наклон. Это уже было продолжением его внутреннего состояния. Нельзя утверждать определенно, но, может быть, размер его обуви подбирался согласно предполагаемым на этот день обстоятельствам -- очень сложен он был внутри.
При ходьбе Виктор Иванович ноги выкидывал немного вперед, ставил ступни носками врозь. Левая рука уходила назад и даже закидывалась за спину. Селянин видел его однажды днем на улице -- это был уже другой Виктор Иванович, совсем не тот, что вечером, накануне. Руку за спину не закидывал, шел быстро, словно из-за спешки не видел окружающих. Голову держал низко, как это бывает у задумавшихся. Только глаза выдавали напряженную работу мысли. Они осматривали окружающую обстановку, выхватывали из того, что нужно, и снова смотрели под ноги. Спешит человек, недосуг ему -- так выглядит это со стороны.
Ладошки имел Виктор Иванович маленькие, пальцы тонкие -- почти детские. Но был крепок духом, сомнений не имел: рубить ли? Вопрос состоял в другом: как рубить, чтобы срубленного было поболее. Но был гуманен, гуманен к тому, кто с ним! Он искал их, чтобы помогать.
Селянин познакомился с Виктором Ивановичем на третий день своего невозвращенства. Немецкий чиновник, заведя разговор о трудоустройстве, советовал ему поехать в серьезный американский институт, где изучаются возможности невозвращенцев, и согласно результатам устраиваются на работу. Игорь согласился сразу, желая приступить к труду быстрее. Немец долго, запутанно вез на микроавтобусе к придорожному кафе, где их ждал представитель института -- Виктор Иванович. К тому времени во Франкфурте-на-Майне уже была снята трехкомнатная квартира. С холодильником, в котором было все необходимое для вновь испеченного "джентльмена".
На следующий день утром представитель института и его молодой помощник приступили к изучению Игоря. Попутно они помогали ему очищаться от "советской идеологической шелухи". Попутно нужен он был еще и для получения кое-каких конфиденциальных сведений. Спектр интересов: от расположения советских военных объектов до углубленных психологических характеристик пяти-шести человек, близко знакомых. От стоимости проездного билета на автобус и количества автомобилей, окрашенных в два цвета (примерный, оценочный процент), до расположения в их городе (весьма сухопутном) верфи по строительству подводных лодок. Спрашивали, что думает народ Союза о выдаче после войны русских пленных советским судебным органам? Или: что думают русские о роли американского капитала в деле развития международной торговли с восточными странами? Любили поговорить о помощи, которую оказала Америка во время войны.
-- Без нашей помощи Россия бы проиграла войну, -- говорил Виктор Иванович, положа левую ногу на правую и покачивая этой ногой в новеньком ботинке. Смотрел выжидательно. На этот раз сигаретку держал в правой руке, откинув ее в сторону. Небольшой переход, и вот уже рассказ о гонениях евреев в Советском Союзе. Приводил примеры.
-- Непризнание этих общеизвестных фактов можно расценить и как факт антисемитизма, -- опять смотрит выжидательно. Обещает содействие в эмиграции и устройстве на хорошую работу. Обводил взглядом квартиру: ковер, телефон, телевизор, клал руку на яркие обложки журналов. Теперь уже из-под его пальцев выглядывали красотки и большие автомобили.
Приходил Виктор Иванович чаще один, ненадолго, но ежедневно. Поговорит с полчасика о том, о сем. Спросит о сущем пустяке, расскажет о каком-то русском, который был страстно влюблен в лейтенанта английской армии... Встанет, улыбнется, пожмет руку. Пообещает прийти завтра же.
Опять остается невозвращенец один. На полках книги на русском: "Берлинский Кремль", "Восемь лет Лубянки", комплект журнала "Мосты", газета "Посев". Начитается, накурится. Пройдет по трехкомнатной квартире. В окна посмотрит через дневные шторы. На улице редкие прохожие. Пустынно. Изредка женщины собак-овчарок выгуливают. Одно окно выходило во двор: там который день под окном мужчина в своей легковушке копается. В другом, через улицу, девушка, по виду подросток, поймав взгляд, призывно помахала рукой. На что Игорь попятился в глубь комнаты.
Выходил на улицу, думал о прочитанном и своем будущем. А внутри уже начинали давить воспоминания. Над городом разливается тихий колокольный звон, напоминая о ските в далекой тайге. Вспоминается старый больной человек с суковатой палкой, которой он показывает на гнездо больших черных птиц, поселившихся рядом.
-- Никто из нас не слышал крика взрослой птицы. Маленькие аистята кричат, -- и его глаза блестят от радости: он наблюдает Божий мир.
-- Они не любить, если кто говорить, -- улыбается маленький человек рядом, он рад поднять культю обмороженной руки в сторону гнезда и этим уменьшить ноющую боль в обрубке. -- У нас в Данцинг, -- говорит он, -- есть аист, но белый.
Кажется теперь, в Германии, даже странным, что есть все эти люди и живут где-то: отец Николай и бежавший из индигирского лагеря пленный. Очень далекими, как на другой планете, представляются тайга, река и высокие горы вокруг.
Ходил Селянин гулять недалеко от переулка Левенгассе -- не далее двух-трех кварталов от своего временного жилья. Зашел как-то в магазин подержанных вещей -- он уже несколько раз проходил мимо. Пожилая хозяйка засуетилась. С непривычки такое внимание обязывало купить. Выбрал за восемнадцать марок (остатки сувенирных денег) дутый нательный крестик из желтого металла. А когда вышел на пустынную улицу, увидел женщин, которые двигались в том же направлении. Разговаривая между собой на отличном русском языке (что-то о журналистике), они начали его обходить. Случилось, он оказался в центре этой оживленно беседующей группы. Одна из них даже внимательно посмотрела на него и улыбнулась. Игорь замедлил шаги, давая дорогу. А когда журналистки отошли метров на сто, уже другая сделала ему улыбку и помахала ручкой. Засмеялись и остальные. Сели в машину, которая тут же отъехала. Опять улица стала пустынной, как будто ничего этого и не было. А в его руке прозрачная коробочка с крестиком.
Дня два Игорь не выходил из дома, хотя с ним ничего плохого не произошло. А когда вышел, размышляя о прочитанном в газете "Наше общее дело", на него налетел интеллигентный мужчина. Он появился из-за угла, что-то крикнул, а потом начал быстро говорить, указывая рукой в сторону. Селянин не понял ничего, а прохожий, махнув рукой на непонятливого, начал догонять другого человека, который поворачивал за угол. И улица снова опустела.
Может, о случившемся нужно было сообщить Виктору Ивановичу? Нельзя же быть таким обидчивым -- спецслужбы любят всякие "штучки". Их можно понять. Да и, наконец, как-то на жизнь зарабатывать надо...
Читал Селянин до полуночи, чтобы заснуть сразу. Но когда выключал свет, вспоминал деревню, свое строительство и людей, которых, может, и никогда бы не вспомнил в другое время.
А утром приходил Виктор Иванович. Садился напротив, улыбался дружески, хотя и смотрел пристально. Сигарету вставлял в мундштук, прикуривал от большой желтой зажигалки. Ногу клал на ногу, локоть руки, что держала сигаретку, опирал на колено, другой рукой тихо поворачивал зажигалку (играл ею).
-- Мы понимаем так: тот, кто приходит к нам, это либо человек, готовый предложить нам свои услуги, либо тот, за которым кто-то стоит.
-- Но может же человек и просто...
-- Нет, просто у нас не получится. Есть люди, едущие по вызову в Израиль, Германию, но они имеют гарантов, несущих ответственность за вызванного ими человека. Наш институт может выступить в качестве такого гаранта, но мы должны знать о человеке все. Наконец, мы вправе надеяться на его помощь...
Он смотрел выжидательно. Вынимал окурок сигаретки из мундштучка, тут же вставлял новую. Менял ноги местами, локоть ставил на другую ногу, руку с зажигалкой клал на спинку дивана.
-- Если нужно знать что-то обо мне, я готов сказать. Никаких секретов, -- Селянин пожимал плечами. Подчеркивал мысль: "Какие могут быть секреты?".
Молчали недолго.
-- Если за вами кто-то, то кто? Импонируют нам люди, что не забыли своего языка, пронеся его через тысячелетия. Гонения закаливают, выкристаллизовывая в народе лучшее. Такой народ имеет право наставлять, -- он смотрел строго, не улыбался. Выжидал. А Игорь думал в сердцах, что здесь какая-то ерунда получается: ему бы работу в какой-нибудь англоязычной стране, а тут о гарантах, о каком-то народе, имеющем право наставлять. "Чушь какая-то!"
-- Сегодня главным стержнем, вокруг которого вертится вся политика и весь мир, является противостояние двух систем, двух сверхдержав. Советов и Америки, -- Виктор Иванович смотрел вопросительно. Он ждал подтверждения или отрицания: ему нужно мнение. В то время Селянин искренне верил в противостояние двух социальных систем. Но и об этом он ничего не сказал, потому что сам он никому не противостоял.
-- Между государствами могут, ох, как могут, -- Виктор Иванович смотрит внимательно, -- быть тонкие и весьма дипломатические отношения. Незаметные внешне, но эффективные!
-- Неожиданно он переходит на другое, совершенно отвлеченное: -- Мы высокого мнения о понимании людей госбезопасностью Союза. Они понимают человека лучше, чем порой он сам себя, -- и опять делает паузу, смотрит. -- Они видят перспективу.
В следующее утро исследователь России спрашивал:
-- А что, не поговаривают ли у вас, что на программных стройках используется принудительный труд?
-- Не понял. Как это программные стройки? Это что -- когда заключенные?
-- Крупные стройки, как правило, осуществляемые по займам и при участии западных фирм. Не используются там заключенные?
-- Заключенные работают много. Собственно, они и должны работать. Дома строят, -- невозвращенец заговорил охотнее.
-- Это другое дело, -- начал разъяснять вопрос Виктор Иванович. -- Имеются в виду линейные объекты: высоковольтные линии электропередач, газо-, нефтепроводы с перекачивающими станциями на них. Дороги к ним...
-- А... "химики" работают. И на ударных стройках -- тоже.
-- Они ограждены зоной? Колючая проволока, вышки?
-- Нет.
-- Тогда и не будем о них говорить... -- Виктор Иванович как будто еще что хотел сказать, но раздумывал. Поменял ноги местами, откинулся по дивану вбок и заговорил о неблагополучии межнациональных отношений в России. Вынул из мундштука окурок, вставил сигарету, посматривая своими обычными глазами.
А однажды разговор зашел совсем странный. Улыбаясь (было утро), исследователь заговорил о том, что встретился ему тут как-то случайно один из Союза, тоже сибиряк.
-- Говорит, сибиряки сильно отличаются от русских. Другой народ...
-- Это точно, -- оживился Селянин, -- ведь иностранцы знают русских по Москве. Ну еще -- Ленинграду, а сибиряки -- отличаются...
-- Он утверждает, что Сибирь покорена, даже оккупирована Россией...
-- Мы -- грубее, но, говорят, зато и сердечнее, как бы это сказать, отзывчивее. В беде поможем скорее. Я слышал не один раз об этом и от разных людей. Климатические условия у нас...
-- Говорит: "Мы -- не русские, а сибиряки. И будем добиваться освобождения и отделения от России..."
Игорь, начиная понимать, о чем речь, боднул головой. Он поймал на себе внимательный взгляд.
-- Я не знаю: как это? Может, он какой больной? -- грубо и совсем не так сказал он.
-- Но у них существует в Нью-Йорке правительство в изгнании, -- продолжал мысль Виктор Иванович, играя зажигалкой и качая ногой в сторону.
И так с утра всякий раз. О чем угодно, но не о работе и эмиграции в англоязычную страну. Много было сказано всякого, но и спустя годы не все понял Селянин, о чем шла речь. Не понравился он своей неразговорчивостью: ни разу не кивнул, когда это предлагалось. Не обозначил возможные координаты использования, не указал места, за какое привязывать.
К концу месяца Виктор Иванович предупредил, что утром приведет для беседы несколько человек, которых Селянин может заинтересовать. Невозвращенец в тот вечер уснул поздно, он надеялся на разговор о трудоустройстве. И мысленно соглашался на любую черную работу в Америке, Канаде или Австралии.
Пришли трое, назвались сотрудниками еврейского отдела "Голоса Америки". После того, как они расселись, один из них задал вопрос:
-- Как вы относитесь к евреям?
-- Я отношусь так, как они заслуживают, -- ответил Селянин, обескураженный тем, что разговор не о том.
Очень не понравился представителям "Голоса Америки" этот ответ. Разговор застопорился сразу, чувствовалась неловкость положения. Вероятно, журналисты подумали, что соискатель скромной должности чернорабочего имел в виду что-то дурное. Хотя он был далек от существа вопроса, прожил большую часть жизни в тех местах Сибири, где этот вопрос отсутствовал, и потому не мог иметь мнения ни хорошего, ни плохого. Стало совсем видно: Виктор Иванович не доволен, но держится. Молчит, курит. Журналисты засобирались, на прощание сказали вежливое.
Через день молодой американец перевез несостоявшегося эмигранта в лагерь для перемещенных лиц "Цирндорф", населенный на две трети югославами. Человек сто в лагере, а может, и более. Утром там раздавали рыбу-филе, иногда отбивное мясо, но всегда много картофельного пюре. Дают маргарин (реже -- масло), сахар, кофе (суррогат) на молоке -- строго по установленной норме для перемещенных лиц (расходы по содержанию оплачивались за счет специального фонда ООН). Утром выдавался сухой паек на ужин: консервы, хлеб (почти неограничено), булочка на десерт, кофе либо жиденький чай, каждый набирал себе в термос. Лагерь состоял из четырех кирпичных двухэтажных бараков. Комнаты на два-четыре человека -- это для семейных. Есть и большие -- человек на двадцать. Условия нормальные. Один югослав, из пожилых, жил там уже лет пятнадцать и не могли выгнать. Пьют там много (песни из общих комнат слышны до позднего часа), и от этого становились известны случаи маразма среди братьев-славян.
На третий-четвертый день за столик Селянина присела женщина (раньше он ее не видел). Из экзальтированных, в возрасте много старше, чем это может показаться на расстоянии. Чешка, на русском шпарит как на родном. Заговорила непринужденно сразу. За кофе -- как это и принято в цивилизованном обществе -- предложила прогуляться (воздух так дивно свеж!). По дороге болтала чепуху всякую: уже давно влюблена в американского президента, естественно безнадежно. Называла его по имени. Умилялась первой леди Америки, сравнила ее с первой женщиной Союза. Конечно же, сравнение не в пользу госпожи Брежневой.
-- В украшениях она не уступит, но в интеллекте, просто женской обаятельности ей далеко до настоящей леди, -- молола что попало. Почти не делая паузы, стала рассказывать о имевших место случаях принятия фамилий-псевдонимов. -- Например, один невозвращенец из Болгарии стал Вашингтоном. Вашингтон! Неправда ли, это звучит! Другой, некто Носенко, сын известного советского министра, захотел стать Джонсоном. У нас это распространенная фамилия на Западе. Вот уже десять лет, как он мистер Джонсон. А где появляются русские, там и жди беды, -- переход был резковат.
Игорь Иванович еще не привык к такому и обиделся:
-- Может, советские. Там у нас много и других: киргизы, эстонцы, украинцев вон сколько...
-- Нет, -- качает она головой с неестественно пышной в разные стороны прической, -- русские. На Западе известен случай: несколько советских танкистов отказались давить в Берлине мирную демонстрацию. В честь их в Западном Берлине заложен камень.
Шли по дороге через вспаханное поле. Культурный слой почвы -- очень черный от обильных удобрений -- не глубок. Полосы суглинка, извлеченные плугом, тянулись вдоль дороги.
-- Вы уже начали делать визиты? -- чешка щурится.
-- Визиты? Какие визиты? -- Игорь машинально толкает руку в карман брюк и там касается сухих листьев травы, из которых он приспособился делать сигаретки.
-- Вам надо сменить обувь, прежде чем вы начнете наносить визиты, -- она опять щурится и рот делается больше -- улыбается.
-- У меня нет пока друзей.
Подошли к околку, но не дикому -- в траве и цепляющемуся за одежду кустарнику, -- а аккуратному.
Надо отдать должное, пока они шли, чешка успела составить прекрасный осенний букет в основном из крупных желтых листьев клена.
-- Мне кажется, это красиво. Особенно, если в букет добавить красного, -- и ломает ветку рябины, -- красное в желтом. У переносицы, когда вы думаете напряженно, появляются вертикальные складки, их называют морщинками гордеца. Их легко убрать несложной пластической операцией, -- и об этом она сказала без перехода -- речь лилась, как вода из крана. Может, спешила...
Вечером, собирая на задворках сухие листья травы -- из тех, что не кислят в сигарете, Игорь вспомнил женщину. "А могу ли я когда-нибудь возникнуть перед незнакомым человеком и говорить по схеме? По заготовленной кем-то болванке? А вечером сесть в оставленный неподалеку автомобиль и уехать с чувством выполненной работы. Назвать себя чехом, поляком, -- кем прикажут", -- он разогнул спину, осмотрелся. Было сухо и тепло. Тихо. В километре чуть слышно одиноко тарахтел маленький трактор -- он готовил землю к следующему урожаю.