Ничего не поделаешь, буду рассказывать в такт со своим сердцем. Оно всегда билось неравномерно, словно преодолевая невидимую преграду в моей груди - почему, не знаю. Много лет мне казалось, что иметь столь невнятно колотящееся сердце унизительно, что это бросает косую тень на всю мою жизнь; и я старался скрыть судорожный ритм от тех, кто мог бы его услышать. И как часто мне хотелось, отчаянно хотелось сжать сердце обеими руками и силой переучить его, заставить биться иначе!.. Но позже я привык; отчего бы и вам не смириться с прерывистым разбегом моих слов?
...Самый первый визит к фон Дрезе я помню очень смутно; я был еще совсем ребенком. А родители, когда рассказывали о том дне, наверняка фантастически расцвечивали собственные воспоминания. У них все выходило так, что стоило мне взять несколько аккордов на любимом клавикорде фон Дрезе (я помню этот замечательный инструмент, много раз я еще играл на нем после первого, расплывающегося в памяти вечера!), как тотчас великий музыкант осознал всю меру моего таланта и, конечно же, не пожелал скрыть своего восторга. Надо полагать, вскочил с кресла, захлопал в ладоши и, может быть, еще крепко обнял меня и подарил сладкую конфету. Не знаю. Когда я впервые услышал эту историю, в ней говорилось, что моя музыкальность приятно удивила фон Дрезе, но вроде бы не свела его с ума, зато в более поздних версиях восторг мастера уже граничил с экзальтацией. Все это похоже на ерунду, хотя Генрих фон Дрезе мог при случае так пошутить, а мои бедные родители наверняка все приняли за чистую монету, да еще и присочинили совсем уж гротескные подробности. Все же я стал его учеником, одним из лучших, а затем и вовсе - единственным и потому однозначно лучшим.
Тогда я еще не до конца понимал, чем все это было вызвано. Мое привилегированное положение возле мастера было гарантировано не только моим талантом, но еще и тем, что прежняя слава фон Дрезе постепенно шла на убыль. Его новые сочинения многие начали считать скучными и старомодными, и учиться у него становилось все менее престижно. Некоторые, впрочем, говорили, что это все клевета завистников и бездарей, и я тоже искренне так думал; однако я и не мог себе представить, как в действительности много этих мнимых бездарей, и что все это сплошь лучшие музыканты Германии. Да, я не знал этого. Среди композиторов старшего поколения, впрочем, авторитет моего учителя был еще очень высок. Казалось даже, что они на тот момент позабыли все прежние склоки и мелкие обиды и сплотились, чтобы вместе противостоять новым течениям в музыке.
Я не размышлял особенно серьезно обо всем этом. Мне нравилась музыка, живущая в доме фон Дрезе, и я был причастен к ней, проводя самые радостные часы юности в комнате с замечательным клавикордом. Чудесные звуки кружились, исподволь становясь лучшей частью моей души. А потом я почти забыл о них; но не стоит этому удивляться, ведь у фон Дрезе были не только клавикорды вкупе с иными прекрасными музыкальными инструментами, у него еще была дочь.
С Анной я познакомился почти сразу после того, как стал учеником ее отца; но она была немного старше меня, и это неравенство в детстве очень чувствовалось. Она казалась мне чересчур взрослой. Частенько мы играли в четыре руки, и получалось здорово, Анна совсем привыкла к не слишком ровному ритму моей игры, идущему, конечно же, от сердца. С редким упорством она упрашивала отца обучать ее еще и композиции; фон Дрезе нехотя соглашался, не понимая, зачем это нужно девушке, и, должно быть, не чувствуя ее дарования. Какой контраст по сравнению с редкой проницательностью, проявленной им в отношении вашего покорного слуги, не правда ли? Была ли польза от тех уроков? Позже она где-то доставала сочинения новых композиторов, только начинающие завоевывать популярность. Помню, что фон Дрезе однажды пожаловался мне на вкусы Анны, вроде бы так, шутливо, но теперь-то я знаю - он был уязвлен. Сплошной Шоберт, говорил он, всюду Шоберт со своими товарищами; к чему это все, отчего бы ни довольствоваться хотя бы Кристианом Бахом? Интересно, что Анна никогда всерьез не пыталась увлечь меня этой новомодной музыкой, не хотела знать моего мнения.
Бывает, что и теперь я хожу на концерты. И тогда какими забавными кажутся мне все упреки фон Дрезе в адрес Шоберта и его собратьев! Современному слушателю, чье блуждающее внимание можно привлечь лишь вздымающимся ревом тромбонов и непременным грохотом литавр, вся эта музыка - и шобертовская, и сочиненная моим учителем, и кем угодно еще в ту эпоху - показалось бы пресной, чуть слышной и нестерпимо скучной. А теперь в концертных залах донельзя весело. И все же мне кажется, если вдруг посреди тройного форте, достойно венчающего симфоническую разработку, кто-нибудь из слушателей просто шепнет на ухо соседу имя "Анна", то разом весь зал опустится в тишину, в которой это слово прозвучит для меня как оплеуха, и тотчас его подхватят новые голоса, то гневные, то больше презрительные. Напрасно я буду упрашивать любезных музыкантов снова начать играть, играть как можно громче и тем самым разрушить наваждение - оно будет длиться и длиться. Чего уж там! Оно продолжается почти всю жизнь. Стоит ли каким-то фантомам напоминать мне об Анне, когда я сам проговариваю это имя чуть ли ни каждую минуту в моем мозгу.
2.
...А некоторые дни запоминаешь навсегда. В одной из комнат в доме фон Дрезе висело целых четыре зеркала. Однажды я спросил у Анны, зачем их нужно так много, четыре - это ведь уже чересчур, правда? Она немного помедлила и затем, словно решившись на что-то, сказала: "Но ведь это все разные зеркала". "Вот самое простое, - продолжила Анна, встав перед крайним зеркалом,- смотрясь в него, я всегда вижу себя веселой". И действительно, она улыбалась светло и приветливо, и тут я наконец понял, как хороша ее улыбка. Затем Анхен подошла к следующему зеркалу и сказала вполголоса: "А здесь я кажусь задумчивой". Она еще постояла так, серьезно глядя на своего зеркального двойника, пока мое сердце отмеривало такие долгие секунды; когда же они истекли, осторожно шагнула к третьему, предпоследнему зеркалу. Голос ее чуть дрогнул, когда она произнесла: "А перед этим я словно готова плакать, вот смотри!" - и свет вдруг заиграл на ее ресницах. И опять, опять Анна медлила, а я беспокойно, быстро прошагал к противоположной стене комнаты и вернулся обратно; я все не мог понять, почему же она не переходит к самому последнему зеркалу. Горе никак не хотело высыхать в ее глазах; видеть Анхен такой я не мог и потому, даже не вполне соображая, что делаю, схватил ее за плечи и рывком, протащив девушку чуть ли не с метр, поставил перед четвертым зеркалом... и в нем поймал взгляд Анны, полный такой силы, ярости и насмешки, что руки мои тут же разжались. Я отступил вглубь комнаты и уже не видел, как фрейлейн фон Дрезе вышла.
Мы больше не разговаривали об этом. Прошло немного времени, месяц или около, и однажды, где-то на улице в центре, я вдруг сообразил, что люблю Анхен, точно люблю, без каких-либо сомнений. Это открытие привело меня в понятное смятение, с которым я безуспешно сражался до конца того тяжелого дня. Сначала я почему-то прошелся по магазинам и накупил много всяких вещей, которые потом так и не пригодились; затем вернулся домой и попробовал сочинить ариозо, но что-то не вышло; и, наконец, вечером отправился к Анне. Она была... Да, впрочем, к чему лишние подробности! Она отказала мне, стоя всего лишь у первого, веселого зеркала, выговорив все эти слова со скромной дружеской улыбкой, и в голосе ее не отозвалось печали. Анна, но может быть... Анна. Но вот - ушла; и чуть позже, оставшись в пустой комнате, я вглядывался по очереди в каждое зеркало - и во всех отразился одинаково. Перед четвертым я задержался, надеясь на чудо, но лицо мое оставалось обыкновенным, немного растерянным и уставшим. "Что ж, - мысленно пробормотал я, - ничего пока не выходит, даже как-то совсем ничего, да и в скором будущем едва ли что-нибудь начнет получаться, верно? Люди, вещи и ноты научились обходиться без меня. Моя надежда запрятана так глубоко, где ее искать теперь?" В тот момент ко мне подошел фон Дрезе-старший и обнял за плечи. Напрасно я всматривался в черты теперь уже его отражения; подобно мне, маэстро стоял в зеркале как обычный человек, и не был он самим горем и самой радостью - не то, что его дочь.
3.
Тогда я впервые подумал, что мой учитель, может быть, не такой уж и великий... С тех пор я многажды размышлял над этим. Но постойте - неужели вам подобная постановка вопроса кажется нелепой? Нет, я понимаю, если вдруг отправиться на поиски великих - выйти на улицу и упрямо заглядывать прохожим в глаза, а тех, кто норовит отвернуться, для верности еще и хватать за руку - то и за целый день едва ли соберешь чайную ложку гениальности. Но отец Анны - мог ли он не быть особым случаем? Долгие годы его превозносили, ему рукоплескали восхищенные толпы, и казалось, что само время - и вполне официально - выдало фон Дрезе удостоверение исключительного таланта. Увы, похоже, что этот бесценный документ позднее затерялся, сам учитель никак не мог его отыскать, но не отчаивался, потому как еще оставались необследованными кое-какие потайные ящички; зато враги его давно уже утверждали, что вся эта история с якобы гениальностью - сплошное недоразумение, более того, фон Дрезе вообще трудно назвать музыкантом, разве что с известной натяжкой. И в отдельные моменты, представьте, я готов был верить таким издевательским суждениям, но преодолевал себя, потому что понимал - мы с фон Дрезе должны держаться друг друга, пусть наше положение в музыкальном мире и становилось год от года все более безнадежным. Время отказалось от своих нелюбимых сыновей; как же в такой ситуации мы могли стать победителями? После смерти фон Дрезе я забрал все его рукописи - огромное наследие, к которому Анна, кажется, не проявляла ни малейшего интереса. И долгие годы - до самого недавнего времени - я честно пытался возродить прежнюю славу знаменитого композитора, исполняя, переписывая, переоркестровывая его былые шедевры. Да и когда сам сочинял, разве я не был всего лишь послушным учеником? И я шел на это сознательно и охотно. Порознь у нас вовсе не было шансов, хотя и вдвоем мы - живой и мертвый - признаться, немногого добились. Ну, да что уж теперь.
Но вернемся в то далекое время, когда я, захватив архив фон Дрезе, переехал в другой город и там получил в свое ведение небольшой оркестр. Прошло года два работы на новом месте, и работа эта мне нравилась; я даже обрел какое-то промежуточное душевное равновесие, которое, впрочем, было скоро потревожено, когда мне пришла неожиданная посылка. Старый друг учителя, некто Ц., руководитель лучшего оркестра моего родного города, писал, что ему вообще-то стыдно отвлекать меня от всяческих важных дел, но тут у них произошло нечто странное. Анна передала ему партитуру некой симфонии - как она объяснила, собственного сочинения - и попросила ее исполнить. Ц. вовсе не хочется огорчать дочь своего давнего товарища, но у него, право же, нет времени возиться с подобной чепухой. Или все-таки не чепухой? Вообще она какая-то нелепая, эта симфония, но теперь, кажется, так и принято писать. Но неужели Анна сама ее сочинила - симфония пусть и курьезна, но так огромна, и, кажется, там есть и красивые эпизоды. В общем, это все очень необычно! Не мог бы я просмотреть ее и так далее. Ну и партитура, соответственно, прилагалась.
Я стал просматривать. Уже к связующей партии первой части я понял, что прикоснулся к чему-то необычайному и почти чудесному. Нет, мне многое не нравилось; это было и неудивительно - старые схемы крепко сидели в моем мозгу, и, натыкаясь на еще одно сомнительное место, я морщился и старался побыстрее его преодолеть. Возможно, те эпизоды были прекрасны, но я четко понимал, что всегда буду против них предубежден, и какая-то внутренняя усталость не давала мне лишний раз себя уговаривать; зато в другие моменты я чувствовал подлинное восхищение! Огромная форма сочинения давалась композитору с немалым трудом, появлялись кое-где длинноты - да и где, по правде говоря, обходится без них; все равно здесь, сквозь звенящие и поющие диссонансы, сквозь головокружительные сочетания тембров красота прокладывала себе новый путь, и я вдруг с определенностью понял, что мне уже никогда не удастся заманить ее в сети своих будущих партитур.
И еще я вспомнил, кто придумал все эти чудеса. Моя Анна!.. Нежность и отчаяние, ярость и зависть, да, зависть, растерянность и нежность снова - вот какой хоровод чувств мучил меня, пока тянулись еле-еле те незабываемые часы; и уж совсем отвратительным стало казаться мне тогда письмо старого Ц.! Его добродушную иронию я всерьез принял за крайнее невежество или за жалкое стремление опорочить настоящее искусство, хотя и сам в тот момент чувствовал себя всего лишь бесталанным чужаком в мире музыки. Издеваясь не только над Ц., но и над собой, я написал чудовищный, уникальный по степени бредовости ответ. Да, эта симфония - полнейшая чепуха, писал я, не то, что ваши симфонии, любезный Ц., не говоря уж о моих! Правда, встречаются там неплохие темки, но ведь Анна сама едва ли могла сочинить их; и у меня, кажется, есть подходящее объяснение... У ее отца, помнится, был скворец, который неплохо умел насвистывать мелодии; фон Дрезе сам, бывало, учил его новым песенкам или чему-нибудь в этом роде. Все рукописи учителя я в свое время забрал с собой, но ведь пташка-то осталась! Так что скворец, наверное, и исполнил вечерком в присутствии Анны некоторые задумки старшего фон Дрезе, возможно, с небольшими вариациями и с поправкой на птичью память, а находчивая фрейлейн сразу сообразила, какой это отличный материал для симфонии в новом вкусе.
И много еще было такого в этом ответе, чего и вспоминать не хочется. Я отослал вместе с подобными глупостями партитуру и попытался справиться с собой и вернуться к обычной работе. Но сразу мне это не удалось - вскоре пришло еще одно письмо, подписанное Ц., существенно короче предыдущего; тон письма был довольно печальным и холодным, хотя и вежливым. Там говорилось, что мое профессиональное мнение было, разумеется, учтено, и симфонию отныне исполнять никто не собирается.
Такого, признаться, нельзя было ожидать даже от Ц. Я несколько раз перечитал краткое послание, как будто не вполне доверяя своим глазам, но другого смысла из него не извлек. Отложив письмо, я подошел к окну и стал разглядывать протянувшийся за ним осенний парк. Смутные и тревожные догадки начинали всерьез беспокоить меня, и тотчас сердце резко напомнило о себе сбивчивым ритмом. Полно, неужели действительно Ц. и никто иной вступил со мной в столь странную переписку и прислал мне ту удивительную симфонию? Да нет, конечно! Вот и посудите, мог ли я унять дрожь?.. Судьба, кажется, второй раз экзаменовала меня, и в таком случае опять мне пришлось ее разочаровать.
4.
...И все же я работал и сочинял, отмахиваясь от воспоминаний; да и что было делать.