Слушай, давай-ка, бросим всё к чертовой матери, остановим машину прямо здесь, на краю свежескошенного луга? Бросим и тачку, и шмотки, и желание порыбачить...

(Какая с тобой рыбалка?)

И рванём с тобой босиком, разгоняя предрассветный туман, обжигая голые ступни молодой росой и колючей травой, туда, к чужому жилью. Залезем в их сад, наворуем полные пригоршни вишен, испачкаем руки и губы в соке, липко - вкусном и алом. Насытимся спелыми ягодами, безнаказанностью и воровской удачей.

А затем проберемся в хлев, спотыкаясь в темноте, и путаясь в паутине, заберемся по шаткой стремянке на сеновал, и рухнем, как в пропасть, в это вянущее великолепие.

И уж только потом, после того, как полностью одуреем, опьянеем от сладкого и густого, как майский мёд, запаха клевера и полыни, припадем алчными ртами друг к другу, выпивая жизнь, и кусая в кровь губы. И оставив дыханья на донышке, предадимся любви, безумной и бестолковой.

И ты будешь орать, и своим безудержным криком разбудишь всех в доме, и даже переполошишь корову с теленком, что под нами, в хлеву.

А я всё буду продолжать истязать твоё гибкое тело до той самой минуты, пока не ворвется очумевший от шума хозяин, в смешных кальсонах и с ржавыми вилами в руке, и зычно не крикнет: Зинка, тут... Еб твою мать!..

И ты станешь громко смеяться, над его глупым выражением лица, и таким нелепым нижним бельем, и будешь стараться убрать шершавым языком с пересохшего красивого рта, прилипшую к твоей верхней губе, маленькую травинку.

А я? Я буду слизывать с блаженной благодарностью запекшуюся вишневую кровь, с таких дорогих мне, твоих ладоней и пальцев...