РОСЛАВЛЕВ А, это ты, Александр! (протягивая к нему ласково свою руку).
ЗАРЕЦКОЙ. Слава богу, что я встретил тебя на бульваре. Пойдем ходить вместе.
РОСЛАВЛЕВ. Нет, Зарецкой, не хочу. Я прошел раза два, и мне так надоела эта пестрота, эта куча незнакомых лиц, эти беспрерывные французские фразы, эти...
ЗАРЕЦКОЙ. Ну, ну!.. захандрил! Полно, братец, пойдем!.. Вон, как хороша!.. прелесть!.. Что за глаза! А ножка, ножка!.. Да пойдем скорее.
РОСЛАВЛЕВ Повеса! когда ты остепенишься?.. Подумай, ведь тебе скоро тридцать.
ЗАРЕЦКОЙ. Так что ж, сударь?.. Не прикажете ли мне, потому что я несколькими годами вас старее, не сметь любоваться ничем прекрасным?
РОСЛАВЛЕВ. Да ты только любуешься; а тебе бы пора перестать любоваться всеми женщинами, а полюбить одну.
ЗАРЕЦКОЙ И смотреть таким же сентябрем, как ты? Нет, душенька, спасибо!.. У меня вовсе нет охоты сидеть, повесив нос, когда я чувствую, что могу еще быть веселым и счастливым...
РОСЛАВЛЕВ. Но кто тебе сказал, что я несчастлив?
ЗАРЕЦКОЙ Кто?.. да на что ты походишь с тех пор, как съездил в деревню, влюбился, помолвил и собрался жениться? И, братец! черт ли в этом счастии, которое сделало тебя из веселого малого каким-то сентиментальным меланхоликом.
РОСЛАВЛЕВ. Так ты находишь, что я, в самом деле, переменился?
ЗАРЕЦКОЙ Удивительно!.. Помнишь ли, как мы воспитывались с тобою в Московском университетском пансионе? РОСЛАВЛЕВ. Ах, мой друг! тогда нас все забавляло!
ЗАРЕЦКОЙ. Да меня и теперь забавляет.
РОСЛАВЛЕВ Александр, если бы ты увидел меня вместе с моею Полиною. А впрочем, нет, что толку! ты и тогда не понял бы моего счастья, чувство, которое делает меня блаженнейшим человеком в мире, быть может, показалось бы тебе смешным. Да, мой друг! не прогневайся! оно недоступно для людей с твоим характером.
ЗАРЕЦКОЙ Покорно благодарю!.. То есть: я не способен любить, я человек бездушной... Не правда ли?.. Но дело не о том. Ты тоскуешь о своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь в ее страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга? Не задолжал ли ты, степенный человек. Послушай! если тебе надобно тысячи две, три...
РОСЛАВЛЕВ. Нет, мой друг! мне деньги не нужны.
ЗАРЕЦКОЙ. Так о чем же ты грустишь?
РОСЛАВЛЕВ. Но разве ты полагаешь, что влюбленный человек не думает ни о чем другом, кроме любви своей? Нет, Зарецкой! Прежде, чем я влюбился, я был уже русским...
ЗАРЕЦКОЙ. Так что ж?
РОСЛАВЛЕВ. Как, мой друг? А буря, которая сбирается над нашим отечеством! Чтоб угодить будущей моей теще, я вышел в отставку; а может быть, скоро вспыхнет ужасная война, может быть, вся Европа...
ЗАРЕЦКОЙ. Пожалует к нам в гости? Пустое, mon cher! Поговорят, поговорят между собою, постращают друг друга, да тем и дело кончится.
РОСЛАВЛЕВ Ты думаешь?
ЗАРЕЦКОЙ Россия не Италия, мой друг! И далеко и холодно; да и народ-то постоит за себя. Не беспокойся. Избранник судьбы и его великая нация зазнались. Вот, посмотри! Видишь ли, этих двух господчиков? Это лавочники из одного французского магазина. Посмотри, как важно они поглядывают на всех с высоты своего величия... Тьфу, черт возьми! Ни дать ни взять французские маршалы Да, кстати!.. где ты сегодня обедаешь?
РОСЛАВЛЕВ Я хотел ехать к Радугиной.
ЗАРЕЦКОЙ И полно, не езди; обедай со мною.
РОСЛАВЛЕВ. Нельзя: мне надобно с ней проститься.
ЗАРЕЦКОЙ А когда ты едешь отсюда
РОСЛАВЛЕВ. Завтра непременно.
ЗАРЕЦКОЙ. Ну, вот изволишь видеть! Когда мы с тобой увидимся? Пожалуйста, обедаем вместе. Ты можешь ехать к Радугиной вечером.
РОСЛАВЛЕВ. Эх, Александр! Если б ты знал, как мне неприятно бывать по вечерам у Радугиной! Вечером, почти всякой раз, я встречаю у нее кого-нибудь из чиновников французского посольства, а это для меня нож вострый! Уж это не лавочники из французского магазина; послушал бы ты, как они поговаривают о России!.. Несколько раз я ошибался и думал, что дело идет не об отечестве нашем, а о какой-нибудь французской провинции. Ну, поверишь ли? Вот так кровь и кипит в жилах -- терпенья нет! А хозяйка... Боже мой!.. Только что не крестится при имени Наполеона. Клянусь честию, если б не родственные связи, то нога бы моя не была в ее доме.
ЗАРЕЦКОЙ И ты сердишься? Да от этого надобно умереть со смеху. Ну, что ж? обедаем ли мы вместе?
РОСЛАВЛЕВ. Если ты непременно хочешь...
ЗАРЕЦКОЙ. Послушай, мой милой, я не приглашаю тебя к себе: ты знаешь, у меня нет и повара. Мы отобедаем в ресторации.
КАРТИНА 2
Зал ресторации, посетители обедают и разговаривают между собою. За столом Рославлев и Зарецкой. У окна стоит ко всем спиною офицер в мундирном сюртуке с черным воротником. Он постукивает машинально по стеклам пальцами, выбивая тревогу, сбор, разные марши. Неподвижный, равнодушный взор, изредка улыбка, выражающая холодное презрение, появляется на устах его. В залу входит мужчина высокого роста, с огромными черными бакенбардами, в щеголеватом однобортном сюртуке, в одной петлице которого была продета ленточка яркого пунцового цвета, садится за стол подле Рославлева. Подзывает служанку.
ЗАРЕЦКОЙ Я слышал, что ваши дела не так-то хорошо идут в Испании? ФРАНЦУЗ (улыбаясь) Я не знаю, почему называют войною простую экзекуцию, посланную в Испанию для усмирения бунтовщиков, которых, к стыду всех просвещенных народов, английское правительство поддерживает единственно из своих торговых видов?
РОСЛАВЛЕВ Бунтовщиков! Законный их государь...
ФРАНЦУЗ Иосиф, брат императора французов, по крайней мере, до тех пор, пока Испания не названа еще французской провинцею.
ЗАРЕЦКОЙ Я не думаю, чтобы Европа согласилась признать это древнее государство французской провинциею.
ФРАНЦУЗ Европа! А, знаете ли, в каком тесном кругу заключается теперь ваша Европа?.. Это небольшое местечко недалеко от Парижа; его называют Сен-Клу.
РОСЛАВЛЕВ. Как, сударь! и вы думаете, что все европейские государи...
ФРАНЦУЗ. Да, мы, французы, привыкли звать их всех одним общим именем: Наполеон. Это гораздо короче. ЗАРЕЦКОЙ. Итак, вы полагаете, что воля Наполеона должна быть законом для всей Европы?
ФРАНЦУЗ. Этот вопрос давно уже решен.
ЗАРЕЦКОЙ. Однако ж если вы считаете Англию в числе европейских государств, то, кажется... но, впрочем, может быть, и англичане также бунтуют? Только, я думаю, вам трудно будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по милости бунтовщиков англичан у вас не осталось ни одной лодки.
ФРАНЦУЗ Англия! Да что такое Англия? И можно ли назвать европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот христианской Алжир, который скоро не будет иметь никакого сообщения с Европою. Нет, милостивый государь! Англия не в Европе: она в Азии; но и там владычество ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при первом появлении французских орлов на берегах Ганга раздастся крик свободы на всем Индийском полуострове.
РОСЛАВЛЕВ. Но Россия, Россия, сударь?
ФРАНЦУЗ О! Россия, верно, не захочет ссориться с Наполеоном. Не трогая нимало вашей национальной гордости, можно сказать утвердительно, что всякая борьба России с Францией была бы совершенным безумием.
ЗАРЕЦКОЙ, В самом деле? Ну, а если мы, на беду, сойдем с ума и вздумаем с вами поссориться?
ФРАНЦУЗ. От всей души желаю, чтоб этого не было; но если, к несчастию, ваше правительство, ослепленное минутным фанатизмом некоторых беспокойных людей или обманутое происками британского кабинета, решится восстать против колосса Франции, то...
ЗАРЕЦКОЙ. Ну, сударь! Что ж тогда с нами будет? (улыбаясь)
ФРАНЦУЗ Что будет? Забавный вопрос! Кажется, не нужно быть пророком, чтобы отгадать последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои области, если все портовые города займутся нашими войсками, если...
РОСЛАВЛЕВ Вы забыли, (вскакивает со своего места, кричит) что в России останутся русские; что тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедующих одну веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона, составленные из всех народов Европы!
ФРАНЦУЗ. Помилуйте! да что такое народ? Глупая толпа, беззащитное стадо, которое, несмотря на свою многочисленность, не значит ничего в военном отношении; и боже вас сохрани от народной войны! Наполеон умеет быть великодушным победителем; но горе той земле, где народ мешается не в свое дело! Половина Испании покрыта пеплом; та же участь может постигнуть и ваше отечество. Солдат выполняет свою обязанность, когда дерется с неприятелем, но мирной гражданин должен оставаться дома. В противном случае он разбойник, бунтовщик и не заслуживает никакой пощады.
РОСЛАВЛЕВ Разбойник! И вы смеете называть разбойником того, кто защищает своего государя, отечество, свою семью...
ФРАНЦУЗ Что ж вы горячитесь? Я не мешаю вам хвалить образ войны, приличный одним варварам и отвратительный для каждого просвещенного человека; но позвольте и мне также остаться при моем мнении. Я повторяю вам, что народная война не спасла б России, а ускорила б ее погибель. Мы, французы, любим, пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там, где нас принимают с ласкою, никто не пожалуется на бедность, но если мы вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем появлении. Впрочем, все то, что мы говорили, одно только предположение, и хотя мнение мое основано на здравом смысле...
ОФИЦЕР И ещё на кой - чём другом. (Подходит к французу) Позвольте спросить, (спокойным голосом) дорого ли вам платят за то, чтоб проповедовать везде безусловную покорность к вашему великому Наполеону?
ФРАНЦУЗ Что это значит? (Встаёт со своего стула.) ОФИЦЕР И надобно вам отдать справедливость, вы исполняете вашу не слишком завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием, с каким исполняют ее другие в гостиных комнатах хорошего общества.
ФРАНЦУЗ Государь мой! я вас не понимаю.
ОФИЦЕР А кажется, очень понятно. Я вас давно уже знаю, вы мне надоели. Скажите, зачем у вас в петлице эта ленточка? Орден Почетного легиона прилично носить храбрым французским воинам, а вы... (офицер говорит на ухо французу. )
ФРАНЦУЗ. Как вы смеете? ( Кричит, отступает два шага назад.)
ОФИЦЕР. Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин... как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это не нравится, то... не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет познакомиться.
ФРАНЦУЗ. Да, сударь, я хочу, я требую!..
ОФИЦЕР Тише, не шумите, а не то я подумаю, что вы трус и хотите отделаться одним криком. Послушайте! (берёт за руку француза, отходит к окну и говорит ему вполголоса несколько слов. Рославлев и Зарецкой выходят из трактира.)
ЗАРЕЦКОЙ И полно, mon cher! дело обойдется без кровопролития. Если бы каждая трактирная ссора кончалась поединком, то давно бы все рестораторы померли с голода. И кто дерется за политические мнения?
РОСЛАВЛЕВ. Но если это мнение обижает целую нацию?
ЗАРЕЦКОЙ. Да разве нация человек? Разве ее можно обидеть? Французы и до сих пор не признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют водку и любят, чтобы мужья их били. Так что ж, сударь! не прикажете ли за это вызывать на дуэль каждого парижского лоскутника, который из насущного хлеба пишет и печатает свои бредни? Да бог с ними, на здоровье! Пускай себе врут, что им угодно. Мы от их слов татарами не сделаемся; в Крыму не будет холодно; мужья не станут бить своих жен. До завтра! (Уходят)
Раннее утро. У дверей трактира "Средняя рогатка". Рославлев в дорожном платье и фуражке. Зарецкой, закутанный в гороховую шинель. С ними ЕГОР - слуга Рославлева. Идут на скамью подле дверей.
РОСЛАВЛЕВ. Скажи, пожалуйста, Александр, давно ли ты сделался такой неженкой? Когда мы служили с тобой вместе, ты не знал устали и готов был по целым суткам не сходить с коня.
ЗАРЕЦКОЙ. Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж, знаешь ли, мой друг? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами. Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
РОСЛАВЛЕВ И я также.
ЗАРЕЦКОЙ. Давай руку! Что, в самом деле! служить, так служить вместе, а когда кампания кончится, и мы опять поладим с французами, так знаешь ли что? Качнем в Париж! То-то бы пожили и повеселились! Эх, милый! что ни говори, а ведь у нас, право, скучно!
РОСЛАВЛЕВ Я этого не вижу.
ЗАРЕЦКОЙ. Да полно, mon cher! что за патриотизм, когда дело идет о веселье? Я не менее твоего люблю наше отечество и готов за него драться до последней капли крови, а если заберет зевота, так прошу не погневаться, не останусь ни в Москве, ни в Петербурге, а махну прямехонько в Париж, и даже с условием: не просыпаться ни раза дорогою, а особливо проезжая через ученую Германию.
РОСЛАВЛЕВ. Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то не расстанешься с нею и в Париже. Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе нашей какую-то несносную пустоту.
ЗАРЕЦКОЙ. Ах, виноват, мой друг! Я ведь и забыл, что душа твоя полна любви; а в той стране, где живет наша любезная, разумеется, круглый год цветут розы и воздух дышит ароматом. Но, кстати, я и не подумал, как же ты сдержишь свое слово и пойдешь опять в гусары? Если ты успеешь обвенчаться, так жена за тебя уцепится; если будешь женихом, то сам не захочешь покинуть своей невесты. Вот я -- так вольный казак: что хочу, то и делаю. У меня точно так же, как у тебя, нет ни отца, ни матери; старая моя тетушка, верно, не будет меня удерживать. Правда, у меня есть и кузины, в пятом или шестом колене; но клянусь тебе честью, я люблю их всех, как родных сестер, так они больно плакать обо мне не станут. Однако ж послушай, Вольдемар: если уж мы об этом заговорили, так расскажи-ка мне: как ты влюбился и что такое эта проклятая любовь, от которой умные люди сходят с ума, а дураки иногда становятся умнее?
РОСЛАВЛЕВ Ты знаешь, Александр, что я все прошлое лето жил в деревне, верстах в пятидесяти от Москвы. Около средины лета приехала в мое соседство богатая вдова Лидина, с двумя дочерьми; она только что воротилась из Парижа и должна была, для приведения в порядок дел своих, прожить несколько лет в деревне. Я был уже давно знаком с городничим нашего уездного города. Он познакомил меня с родным братом Лидиной, Николаем Степановичем Ижорским, изрядным чудаком, который на другой же день отрекомендовал меня своей сестре. Ты можешь себе представить, как я обрадовался, найдя в моих соседках милых, любезных и просвещенных женщин.
ЗАРЕЦКОЙ. Да, мой друг, в провинции ты мог себя поздравить с этой находкою. Что и говорить, прелесть, совершенство! А которое из этих двух совершенств свело тебя с ума?
РОСЛАВЛЕВ Оленька, меньшая сестра, понравилась мне с первого раза более старшей сестры своей, Полины.
ЗАРЕЦКОЙ С первого раза? Следовательно, ты влюблен в старшую? Да что ж тебе сначала в ней понравилось? Что, она блондинка или брюнетка?
РОСЛАВЛЕВ У обеих сестер голубые глаза; они обе прекрасны и даже очень походят друг на друга; но, несмотря на это право, не знаю, как тебе объяснить различие, перед которым исчезает совершенно это наружное сходство. Оленька добра, простодушна, приветлива, почти всегда весела; стыдлива и скромна, как застенчивое дитя; а рассудительна и благоразумна, как опытная женщина; но при всех этих достоинствах никакой поэт не назвал бы ее существом небесным; она просто -- прелестный земной цветок, украшение здешнего мира. Но сестра ее, ах! какое неземное чувство горит в ее вечно томных, унылых взорах; все, что сближает землю с небесами, все высокое, прекрасное доступно до этой чистой, пламенной души! Оленька, с согласия своей матери, выйдет замуж, сделается доброй, нежной матерью; но никогда не будет уметь любить, как Полина! В несколько дней нашего знакомства я стал почти домашним человеком у Ли-диной. Оленька перестала меня дичиться; не прошло двух недель, и она бегала уже со мной по саду, гуляла по полям, по роще; одним словом, обращалась, как с родным братом. С детской откровенностью милого ребенка она высказывала мне все, что приходило ей в голову, и часто удивляла меня своим незатейливым, но ясным и верным понятием о свете. С Полиною я не скоро познакомился. Сначала мне казалось даже, что она убегает всех случаев быть вместе со мною; наконец мало-помалу мы сблизились, и только тогда, когда я узнал всю красоту души этого воплощенного ангела, я понял причину ее задумчивости и всегдашнего уныния. Да, мой друг! Полина слишком совершенна для здешнего мира! Ее живое, цветущее воображение облекает все в какую-то неземную одежду.
РОСЛАВЛЕВ Я долго колебался, и хотя замечал, что частые мои посещения были вовсе не противны Лидиной, но, не смея сам предложить мою руку ее дочери, решился одним утром открыться во всем Оленьке; я сказал ей, что все мое счастие зависит от нее. Как теперь гляжу: она испугалась, побледнела; но когда услышала, что я влюблен в Полину, то лицо ее покрылось живым румянцем, глаза заблистали радостию. "Боже мой! Боже мой! вы хотите жениться на Полине? Как я рада! Вы будете моим братом! Не правда ли Вы станете называть меня сестрою? О! теперь я никогда не выйду замуж! Нет, я вечно буду жить вместе с вами! Ах, боже мой, как я рада!" Добрая Оленька и плакала и улыбалась в одно время. Слезы градом катились из глаз ее; но, казалось, в эту минуту она была так счастлива! Весь этот день я провел в ужасной неизвестности. Полина не выходила из своей комнаты, а Оленька приметным образом старалась не оставаться со мною наедине. Другой день прошел точно так же; наконец, на третий...
ЗАРЕЦКОЙ, Слава богу! Ну, мой друг! терпелив ты!
РОСЛАВЛЕВ. На третий день, поутру, Оленька сказала мне, что я не противен ее сестре, но что она не отдаст мне своей руки до тех пор, пока не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство любви моей, чтоб я целый год не говорил ни слова об этом ее матери и ей самой.
ЗАРЕЦКОЙ Целый год! И ты, на это согласился?
РОСЛАВЛЕВ. Ах, мой друг! я согласился бы на все! Одна надежда назвать ее когда-нибудь моею была уже для меня неизъяснимым счастием. В первые три месяца моего испытания соседство наше умножилось приездом отставного полковника Сурского, которого небольшая деревенька была в двух верстах от моего села. Я скоро подружился с этим почтенным человеком, умевшим соединить в себе откровенность прямодушного воина с умом истинно просвещенным и обширными познаниями. Дружба его была для меня одной отрадою. Наконец просьбы Оленьки и красноречие друга моего Сурского победили упорство Полины. Три недели тому назад я назвал ее моей невестою. Отправляясь для окончания необходимых дел в Петербург, я стал прощаться с нею, в первый раз она позволила мне прижать ее к моему сердцу и кротким, очаровательным своим голосом шепнула мне: "Приезжай скорей назад, мой друг!" тогда, о! тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна, в тоске, в мучительной неизвестности, все изгладилось в одно мгновение из моей памяти! Ах, Александр! Если б ты любил когда-нибудь, ты бы мог понять, какой мир блаженства заключают в себе эти два простые слова.
ЗАРЕЦКОЙ. Тьфу, черт возьми! так этот-то бред называется любовью? Ну! подлинно есть от чего сойти с ума! Мой друг! Да как же прикажешь ей тебя называть? Мусью Рославлев, что ль?
РОСЛАВЛЕВ. Перестань, братец! Твоя душа настоящий ледник.
ЗАРЕЦКОЙ. Но только не для дружбы, Вольдемар! Я от всей души радуюсь твоему благополучию; надеюсь, ты будешь, счастлив с Полиною; но мне кажется, я больше бы порадовался, если б ты женился на Оленьке.
РОСЛАВЛЕВ. Почему же, мой друг?
ЗАРЕЦКОЙ. Вот изволишь видеть: твоя Полина слишком, как бы тебе сказать? слишком небесна, а я слыхал, что эти неземные девушки редко делают своих мужей счастливыми. Мы все люди как люди, а им подавай идеал. Пока ты еще жених и страстный любовник,
а как потом ты облечешься сам в халат да закуришь трубку... Ох, милый! что ни говори, а муж-плохой идеал!
РОСЛАВЛЕВ Полно, Зарецкой! Ты судишь обо всем по собственным своим чувствам.
ЗАРЕЦКОЙ, Конечно, мой друг! тебе все-таки приличнее быть ее мужем, чем всякому другому; ты бледен, задумчив, в глазах твоих есть также что-то туманное, неземное. Вот я, с моей румяной и веселой рожей, вовсе бы для нее не годился. Дай бог тебе счастья, а, право, жаль, что ты женишься не на Оленьке!(приходит Егор). Но, кажется, за нами пришли? Что? Завтрак готов? ЕГОР. Готов, сударь! ЗАРЕЦКОЙ. Пойдем, Рославлев. Мы досыта наговорились о небесном, займёмся-ка теперь земным. (Уходят)
ОФИЦЕР А на что вам это? СЕКУНДАНТ ФРАНЦУЗА Мне кажется, что я, будучи секундантом, имею полное право знать...
ОФИЦЕР. За что мы дерёмся? Да так, мне надоела физиономия вашего приятеля. Отмеривай пять шагов, (к кавалеристу) Не угодно ли и вам потрудиться?
СЕКУНДАНТ ФРАНЦУЗА. Но, милостивый государь! мне кажется, что если вы не имеете другой причины...
ОФИЦЕР. Имею, сударь! Ваш приятель -- француз. Прошу отмеривать пять шагов.
Извольте становиться! (к французу).
КАВАЛЕРИСТ, В самом деле, что за болтовня! Драться так, драться. Вот твое место, братец. Смотри, целься хорошенько; да не торопись стрелять.
Оба противника отходят по пяти шагов от барьера и, повернувшись в одно время, медленно подходят друг к другу. На втором шагу француз спускает курок, фуражка слетает с головы офицера.
КАВАЛЕРИСТ, Черт возьми! этот француз метит хорошо! Смотри, брат, не промахнись!
Второй выстрел, вся левая рука француза облилась кровью. Расстояние между поединщиками становится все менее; раздаётся третий выстрел.
КАВАЛЕРИСТ Ты ранен?
ОФИЦЕР. Нет. Теперь милости прошу сюда к барьеру! ФРАНЦУЗ Je suis mort! (я погиб!)
ОФИЦЕР. Не трудитесь! он доживет еще до последнего моего выстрела. Ну, что ж, сударь? Да подходите смелее! ведь я не стану стрелять, пока вы не будете у самого барьера.
СЕКУНДАНТ ФРАНЦУЗА Господин офицер! Подумайте! в двух шагах! Это все равно...
ОФИЦЕР. Если б я приставил ему мой пистолет ко лбу? Разумеется. Еще один шаг, господин кавалер Почетного легиона! Прошу покорно!
ФРАНЦУЗ Eh bien! soit! (Хорошо! пусть будет так!)
ОФИЦЕР. Да, я желал бы быть палачом, чтоб отсечь одним ударом голову всей вашей нации. Посторонитесь!
ФРАНЦУЗ. Одно слово, сударь, Прощай, мой друг! Не забудь рассказать всем, что я умер как храбрый и благородный француз, скажи ей... (падает без чувств в объятия своего друга.)
КАВАЛЕРИСТ. Жаль! он не трус! И признаюсь, если б я был на твоем месте...
ОФИЦЕР И полно, братец! Все-таки одним меньше. Теперь, кажется, осечки не будет. (Взвел курок.) РОСЛАВЛЕВ (выбежав из-за куста и заслонив собою француза.) Остановитесь! Это ужасно! Это не поединок, а смертоубийство!
ОФИЦЕР Кто вы? (опустив свой пистолет).
РОСЛАВЛЕВ. Такой же русской, как вы.
ОФИЦЕР, В самом деле? Что ж вам здесь надобно?
РОСЛАВЛЕВ. Спасти этого несчастного отца семейства!
ОФИЦЕР Право? То есть вам угодно стать на его место?
РОСЛАВЛЕВ. Да! И если вы хотите быть чьим-нибудь убийцею...
ОФИЦЕР. Хочу, сударь! Но прежде мне надобно кончить с этим кавалером Почетного легиона!
РОСЛАВЛЕВ. Стыдитесь, господин офицер! Разве вы не видите? он без чувств!
ОФИЦЕР. Но жив еще. Позвольте!..
РОСЛАВЛЕВ. Нет! Вы не человек, а демон! Возьмите отсюда вашего приятеля, (секунданту) и оставьте мне его пистолеты. А вы, сударь! вы бесчеловечием вашим срамите наше отечество -- и я, от имени всех русских, требую от вас удовлетворения.
ОФИЦЕР О, если вы непременно хотите... Помоги ему, братец, дотащить до дрожек этого храбреца. А с вами, сударь, мы сейчас разделаемся. Русской, который заступается за француза, ничем его не лучше. Вот порох и пули. Потрудитесь зарядить ваши пистолеты.
Секундант перевязывает наскоро руку своего товарища и при помощи кавалериста несёт его из леса. Рославлев заряжает оставленные французом пистолеты, офицер не спускает с него глаз.
ОФИЦЕР, Не обедали ли вы вчера в ресторации у Френзеля?
РОСЛАВЛЕВ. Да, сударь! Но к чему это?..
ОФИЦЕР. Не трудитесь заряжать ваши пистолеты -- я не дерусь с вами.
РОСЛАВЛЕВ. Не деретесь?..
ОФИЦЕР. Да. Это было бы слишком нерасчетливо: оставить живым француза, а убить, может быть, русского. Вчера я слышал ваш разговор с этим самохвалом: вы русский в душе. Вы только чересчур чувствительны; да это пройдет.
РОСЛАВЛЕВ. Нет, сударь, права человечества будут для меня всегда священны!
ОФИЦЕР. Даже и тогда, когда эта нация хвастунов и нахалов зальет кровью наше отечество? Не думаете ли вы заслужить их уважение, поступая с ними, как с людьми? Не беспокойтесь! они покроют пеплом всю Россию и станут хвастаться своим великодушием; а если мы придем во Францию, и будем вести себя смирнее, чем собственные их войска, то они и тогда не перестанут называть нас варварами. Неблагодарные! чем платили они до сих пор за нашу ласку и хлебосольство? Прочтите, что пишут и печатают у них о России; как насмехаются они над нашим простодушием: доброту называют невежеством, гостеприимство -- чванством. С каким адским искусством превращают все добродетели наши в пороки. Прочтите все это, подслушайте их разговоры -- и если вы не поймете и тогда моей ненависти к этим европейским разбойникам, то вы не русской! Но что я говорю? Вы так же их ненавидите, как я, и, может быть, скоро придет время, что и для вас будет наслажденьем зарезать из своих рук, хотя одного француза. Прощайте!
РОСЛАВЛЕВ Что за станция! В этом Завидове вечно нет лошадей! СМОТРИТЕЛЬ, Чу! колокольчик! Ну, вот вам, сударь, и попутчики! РОСЛАВЛЕВ. Вели же скорей закладывать мою коляску! СМОТРИТЕЛЬ. Нельзя, сударь! надобно выкормить лошадей, надобно их напоить; надобно, чтоб они выстоялись, надобно!
РОСЛАВЛЕВ Надобно, чтоб я ехал! Послушай, я заплачу двойные прогоны! СМОТРИТЕЛЬ. Нет, сударь, ямщик ни за что не поедет. Вот этак часика через полтора. Эх, сударь! кони знатные, мигом доставят на станцию; а вы меж тем чайку накушайтесь.
СМОТРИТЕЛЬ. Все в разгоне.
ИВАН СЕЗЁМОВ. Нет ли вольных?
СМОТРИТЕЛЬ. Нет.
ИВАН СЕЗЁМОВ А попутчиков?
СМОТРИТЕЛЬ. Есть четверня, да вот его благородие уж часа три дожидается.
ИВАН СЕЗЁМОВ. Ах, боже мой, боже мой! что мне делать? Я готов дать все на свете, только бога ради, господин смотритель, отпустите меня скорее. (Смотритель пожал плечами и не отвечал ни слова.)
РОСЛАВЛЕВ Вы, кажется, очень торопитесь.
ИВАН СЕЗЁМОВ. Ах, сударь! не под лета бы мне эта к скакать; и, добро б, я спешил на радость, а то, но делать нечего; не мне роптать, окаянному грешнику... его святая воля! (Старик закрыл глаза рукою, и крупные слезы закапали на его седую бороду.)
РОСЛАВЛЕВ. Извините мое любопытство. Какой несчастный случай заставляет вас спешить в Москву?
ИВАН СЕЗЁМОВ. Да, сударь! (утирая глаза) подлинно несчастный! Господь посетил меня на старости. Я был по торговым делам в Твери; в Москве у меня оставались жена и сын, а меньшой был вместе со мною. Вчера он занемог горячкою, а сегодня поутру я получил письмо от приказчика, в котором он уведомляет, что старшего сына моего разбили лошади, что он чуть жив, а старуха моя со страстей так занемогла, что, того и гляди, отдаст богу душу. И докторов призывали, и Иверскую подымали, все нет легче. Третьего дня ее соборовали маслом; и если я сегодня не поспею в Москву, то, наверно, не застану ее в живых. Эх, сударь! вы молоды, так не знаете, каково расставаться с тем, с кем прожил сорок лет душа в душу. Не тот сирота, батюшка, у кого нет только отца и матери; а тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и на своей родине, как на чужой стороне. Живой в могилу не ляжешь, батюшка! Кто знает? Может быть, я еще годов десять промаюсь. С моей старухой я невовсе еще был сиротою, а теперь... голубушка моя, родная!.. хоть бы еще разочек на тебя взглянуть, моя сердечная! ( Рыдания перервали слова несчастного старика) РОСЛАВЛЕВ. Скажите мне, можете ли вы расстаться со своим товарищем?
ИВАН СЕЗЁМОВ Могу, сударь! Он ехал на перекладных; а как на последней станции была также задержка, то я взял его с собою.
РОСЛАВЛЕВ. Так чего же лучше? Пусть он дожидается лошадей и приедет завтра; а вы не хотите ли доехать до Москвы вместе со мною?
ИВАН СЕЗЁМОВ. Ах, мой благодетель!.. Я не смел вас просить об этом; но не стесню ли я вас? РОСЛАВЛЕВ. Не беспокойтесь, нам обоим будет просторно. (Входит другой купец)
КУПЕЦ Иван Архипович! Все лошади в разгоне; что будешь делать? ни за какие деньги нельзя найти. Пришлось поневоле дожидаться.
ИВАН СЗЁМОВ. Нет, Андрей Васьянович! Вот этот барин -- награди его господь! -- изволит везти меня, вплоть до самой Москвы, в своей коляске.
КУПЕЦ. Дай бог вам здоровье, батюшка! (поклонясь вежливо Рославлеву.) Он спешит в Москву по самой экстренной надобности, и подлинно вы изволили ему сделать истинное благодеяние. Я подожду здесь лошадей; и если не нынче, так завтра доставлю вам, Иван Архипович, вашу повозку. Мне помнится, ваш дом за Серпуховскими воротами?
ИВАН СЕЗЁМОВ. Да, батюшка! в переулке, в приходе Вознесения господня. Теперь, сударь, я не смею вас просить остановиться у меня...
РОСЛАВЛЕВ Мне и самому было бы некогда к вам заехать, Я только что переменю лошадей в Москве.
ИВАН СЕЕЗЁМОВ. Но неравно вам прилучится проезжать опять чрез нашу Белокаменную, то порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив... Да нет! коли, не станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив... услышит мои молитвы и приберет меня горемычного.
КУПЕЦ. Эх, Иван Архипович! на что заранее так крушиться? Отчаяние -- смертный грех, батюшка! Почему знать, может быть, и сожительница и сыновья ваши выздоровеют. А если господь пошлет горе, так он же даст силу и перенести его. (Старик тяжело вздохнул и, склонив на грудь свою седую голову, не отвечал ни слова).
КУПЕЦ. Осмелюсь спросить, сударь, откуда изволите ехать?
РОСЛАВЛЕВ. Из Петербурга.
КУПЕЦ. Из Петербурга? А что, сударь, там слышно о войне? У нас в Москве давно говорят, что будто бы французы... избави господи!
РОСЛАВЛЕВ Что ж тут страшного? Разве нам в первый раз драться с Наполеоном?
КУПЕЦ. Да то, сударь, бывало за границею, а теперь, если правда, что болтают, и Наполеон сбирается к нам, помилуй господи! И за что бы, подумаешь, французам с нами ссориться? Их ли мы не чествуем? Им ли не житье, хоть, примером сказать у нас в Москве? Бояр наших, не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, -- не осудите, батюшка! -- кругом обирают, а нас, беззащитных, в разор разорили! Ну, как бы после этого им не жить с нами в ладу?
РОСЛАВЛЕВ. Но разве вы думаете, что с нами желают драться французские модные торговки и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.
КУПЕЦ Конечно, батюшка-с, конечно; только -- не взыщите на мою простоту -- мне сдается, что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не думал, что его примут с хлебом да с солью. Ну, а как ему этого не подумать, когда первые люди в России, родовые дворяне, только что, прости господи! не молятся по-французски. Спору нет, батюшка, если дело до чего дойдет, то благородное русское дворянство себя покажет -- постоит за матушку святую Русь и даже ради Кузнецкого моста французов не помилует. Не взыщите, батюшка! я ведь это так, спроста говорю.
РОСЛАВЛЕВ Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти то же самое.
КУПЕЦ. Как не быть, батюшка! И все так станут думать, как тяжко придет; а впрочем, и теперь, что бога гневить, есть русские дворяне, которые не совсем еще обыноземились. Вот хоть и ваша милость: вы, не погнушались ехать вместе с моим товарищем, хоть он не французской магазинщик, а русской купец, носит бороду и прозывается просто Иван Сезёмов, а не какой-нибудь мусье Чертополох. Да вот еще; вы, верно, изволили читать: "Мысли вслух на Красном крыльце Силы Андреевича Богатырева". Книжка не великонька, а куды в ней много дела, и, говорят, будто бы ее сложил какой-то знатный русской боярин, дай господи ему много лет здравствовать! Помните ль, батюшка, как Сила Андреевич Богатырев изволит говорить о наших модниках и модницах: их-де отечество на Кузнецком мосту, а царство небесное -- Париж. Не погневайтесь, батюшка, ведь это не я; а ваш брат, дворянин, русских барынь и господ так честить изволит.
РОСЛАВЛЕВ. Не беспокойтесь! я за дур и дураков вступаться не стану. Впрочем, не надобно забывать, что в наш просвещенный век смешно и стыдно чуждаться иностранцев.
КУПЕЦ Кто и говорит, батюшка! Чуждаться и носить на руках -- два дела разные. Чтоб нам не держаться русской пословицы: как аукнется, так и откликнется. Как нас в чужих землях принимают, так и нам бы чужеземцев принимать!.. Ну, да что об этом говорить... Скажите-ка лучше, батюшка, точно ли правда, что Бонапартий сбирается на нас войною?
РОСЛАВЛЕВ. Это еще не решено.
КУПЕЦ А как решится, так что ж он -- на Москву, что ли, пойдет?
РОСЛАВЛЕВ Может быть. Он избалован счастием и привык заключать мир в столицах своих неприятелей.
КУПЕЦ. Вот что! Да что ж он в них делает?
РОСЛАВЛЕВ. Веселится, отдыхает, берет с обывателей контрибуции, то есть деньги.
КУПЕЦ И ему платят?
РОСЛАВЛЕВ. Поневоле: против силы делать нечего.
КУПЕЦ. Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи, боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а -- вот те Христос! -- подавится..
РОСЛАВЛЕВ. Дай мне свою руку, почтенный гражданин! Ты истинно русской, и если б все так думали, как ты...
КУПЕЦ И, сударь! придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ! Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стряхнем с себя чужую пыль, так нас и не узнаешь! (Входит Егор)
(Рославлев пожал еще раз руку молодому купцу и пошёл с Иваном Архиповичем в
коляску
ЛЕКАРЬ. Поздравляю вас, сударыня! (к Лидиной) жару вовсе нет, пульс спокойный, ровный. Ольга Николаевна совершенно здорова, и только одна слабость, но это в несколько дней совсем пройдет.
ЛИДИНА Точно ли вы уверены в этом?
ЛЕКАРЬ. Да, сударыня, и так уверен, что прошу вас приказать убрать все эти лекарства; теперь Ольге Николаевне нужны только покой и умеренность в пище.
ЛИДИНА Умеренность в пище!.. Да она ничего не ест, сударь!
ЛЕКАРЬ. Не беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня! (к Полине) я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот уж месяц, как вы не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели; посмотрите: вы бледнее нашей больной.
ЛИДИНА. Это правда, она так измучилась, chere enfanti! (дорогое дитя!) Представьте себе, бедняжка почти все ночи не спала!.. Да, да, mon ange! (мой ангел!) ты никогда не бережешь себя
ЛЕКАРЬ. Извините! мне надобно ехать в город; я ворочусь сегодня же домой. (Выходит)
ЛИДИНА Оленька! Ты: точно чувствуешь себя лучше?
ОЛЕНЬКА. Да, маменька, чувствую только какую-то усталость.
СУРСКОЙ Вы еще слабы, и это очень натурально, после такого сильного потрясения.
ИЖОРСКОЙ. Да, любезный! нас всех перетряхнуло порядком; и меня со страстей в лихорадку бросило. Боже мой! вспомнить не могу! Дурак Сенька прибежал ко мне как шальной и сказал, что Оленька упала с моста, что ты, Сурской, вытаскивая, ее из воды, пошел ко дну и что Рославлев, стараясь вас спасти обоих, утонул с вами вместе. Не знаю, как я усидел на лошади! Ну вот, прошу загадывать вперед! Охота, обед, музыка, все мои затеи пошли к черту. А я так радовался, что задам вам сюрприз: вы лишь только бы в палатку, а жених и тут! Роговая музыка грянула бы: "желанья наши совершились"; а там новую увертюру из "Дианина древа"! И что ж? Вместо этого всего русак ушел, и Оленька чуть-чуть не утонула... Экой выдался денек!
ЛИДИНА А я так думаю, что это несчастие случилось оттого, что у вас в России нет ничего порядочного: дороги скверные, а мосты!.. Dieu! quelle abomination! (Как это смешно!) Если б вы были во Франции и посмотрели...
ИЖОРСКОЙ Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу не погневаться. Мост славной и строен по моему рисунку; а вот если б в твоей парижской карете дверцы притворялись плотнее, так дело-то было бы лучше. Нет, матушка, я уверен, что наш губернатор полюбуется на этот мостик... Да, кстати! Меня уведомляют, что он завтра приедет в наш город; следовательно, послезавтра будет у меня обедать.
СУРСКОЙ (Полине) Пелагея Николаевна! лекарь говорил правду: вы так давно живете затворницей, что можете легко и сами занемочь. Время прекрасное, что б вам не погулять?
ОЛЕНЬКА (шёпотом) А он пойдет вместе с тобою. Ведь вы еще не успели двух слов сказать друг другу.
ЛИДИНА. Поди, мой ангел. Владимир Сергеевич, ступайте с нею в сад.
ИЖОРСКОЙ. Ну что ж ты задумалась, племянница? Полно, матушка, ступай! Ведь смерть самой хочется погулять с женихом. Ох, вы, барышни! А ты что смотришь Владимир? Под руку ее, да и марш!
ЛИДИНА. Возьми, мой друг, с собой зонтик, Вот тот, что я купила тебе -- помнишь, в Пале-Рояле? Он больше других и лучше закроет тебя от солнца.
ИЖОРСКОЙ. Знаешь ли, сестра! знаешь ли, кто больше всех пострадал от этого несчастного случая? Ведь это он! Свадьба была назначена на прошлой неделе, а бедняжка Владимир только сегодня в первый раз поговорит на свободе со своей невестою. Не в добрый час он выехал из Питера!
ОЛЕНЬКА Мне нельзя согласиться с вами, дядюшка! Если б он выехал одним часом позже из Петербурга, то, вероятно, меня не было бы на свете.
ИЖОРСКОЙ. Да, он подоспел в пору.
ЛИДИНА. Так, в самом деле, он один спас Оленьку?
СУРСКОЙ А с нею и меня, судя по тому, как трудно мне было одному выбраться на берег. Нет сомнения, что я не спас бы Ольгу Николаевну, а утонул бы с нею вместе!
ЛИДИНА Добрый Рославлев! Я, право, люблю его, как родного сына. Одно мне только в нем не нравится этот несносный патриотизм, и не странно ли видеть, что человек образованный сходит с ума от всего русского?.. Comme c'est ridicule! (откуда это берется?) Скажите мне, monsieur Сурской, d'ou vient cela? Он, кажется, хорошо воспитан?
СУРСКОЙ. Да, сударыня! он очень хорошо воспитан; а если имеет слабость любить Россию, так это, вероятно, потому, что он не француз, а русский.
Картина 7
ПОЛИНА Я что-то устала.
РОСЛАВЛЕВ. Сядемте.
ПОЛИНА. Только, бога ради! не здесь, подле этих грустных, обезображенных лип. Пойдемте в рощу. Я люблю отдыхать вот там, под этой густой черемухой. (Идут к черёмухе, садятся на скамью) Не правда ли, что здесь и дышишь свободнее? Посмотрите, как весело растут эти березы, как пушисты эти ракитовые кусты; с какою роскошью подымается этот высокий дуб! Он не боится, что придет садовник и сровняет его с другими деревьями.
РОСЛАВЛЕВ И я также не люблю этих подстриженных деревьев. Они так единообразны, так живо напоминают нам стены домов, в которых мы должны поневоле запираться зимою. Здесь, в самом деле, и дышишь свободнее. Эта густая зелень, эта дикая, простая природа -- все наполняет душу какой-то тихой радостью и спокойствием. Мне кажется, да, Полина! мне кажется, что здесь только, сокрытые от всех взоров, мы совершенно принадлежим, друг другу; и только тогда, когда я могу мечтать, что мы одни в целом мире, тогда только я чувствую вполне все мое счастье!
ПОЛИНА. Так вы очень меня любите? (чертя задумчиво по песку своим зонтиком.) Очень?
РОСЛАВЛЕВ. Более всего на свете!
ПОЛИНА И стали б любить даже и тогда, если б я была несправедлива, если б заплатила за любовь вашу одной неблагодарностью?
РОСЛАВЛЕВ. Да, Полина, и тогда! Не в моей власти не любить вас. Это чувство слилось с моей жизнью. Дышать и любить Полину -- для меня одно и то же!
ПОЛИНА А если бы, для счастья моего, было необходимо, чтоб вы навсегда от меня отказались?
РОСЛАВЛЕВ. Навсегда?..
ПОЛИНА. Да; если б я потребовала от вас этой жертвы?
РОСЛАВЛЕВ. Какая ужасная шутка!
ПОЛИНА. Но что бы вы сделали, если б я говорила не шутя? Если б, в самом деле, от этого зависело все счастье моей жизни?
РОСЛАВЛЕВ. Все ваше счастье?.. И вы можете меня спрашивать!
ПОЛИНА. Вы отказались бы добровольно от руки моей?
РОСЛАВЛЕВ. Я сделал бы более, Полина! Чтоб совесть ваша была спокойна, я постарался бы пережить эту потерю.
ПОЛИНА. Добрый Волдемар! Ах! какую тягость вы сняли с моего сердца! Итак, вы, верно, согласитесь...
РОСЛАВЛЕВ. На что? ПОЛИНА. Отсрочить еще на два месяца нашу свадьбу.
РОСЛАВЛЕВ. На два месяца!!
ПОЛИНА. Друг мой! (прижав к своему сердцу руку Рославлева) не откажи мне в этом! Я не сомневаюсь, не могу сомневаться, что буду, счастлива, но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастье; дай мне время привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить для одного тебя, и если можно, если можно забыть все, все прошедшее!
РОСЛАВЛЕВ. Но два месяца, Полина!..
ПОЛИНА. Ax, мой друг, почему знать, может быть, ты спешишь сократить лучшее время в твоей жизни! Не правда ли? Ты согласен отсрочить нашу свадьбу?
РОСЛАВЛЕВ. Я не стану обманывать тебя, Полина! Одна мысль, что я не прежде двух месяцев назову тебя моею, приводит меня в ужас. Чего не может случиться в два месяца?.. Но если ты желаешь этого, могу ли я не согласиться!
ПОЛИНА. Благодарю тебя, мой друг! О, будь, уверен, любовь моя вознаградит тебя за эту жертву. Мы будем счастливы... да, мой друг! совершенно счастливы!
Вдруг позади их загремел громкой, отвратительный хохот. Полина вскрикнула; Рославлев также невольно вздрогнул и поглядел с беспокойством вокруг себя. Ему показалось, что в близком расстоянии продираются сквозь чащу деревьев; через несколько минут шорох стал отдаляться, раздался снова безумный хохот, и кто-то диким голосом запел: со святыми упокой.
ПОЛИНА. Это сумасшедшая Федора, Как чудно, что в ту самую минуту, как я говорила о будущем нашем счастии.
РОСЛАВЛЕВ, Зачем эту сумасшедшую пускают к вам в сад? ПОЛИНА. Роща не огорожена, впрочем, эта несчастная не делает никому вреда.
РОСЛАВЛЕВ. Но она может испугать, ее сумасшествие так ужасно!..
ПОЛИНА. Ах, она очень жалка! Пять лет тому назад она сошла с ума оттого, что жених ее умер накануне их свадьбы.
РОСЛАВЛЕВ. Накануне свадьбы! ПОЛИНА. Один день -- и вечная разлука!.. А два месяца, мой друг! Вот дядюшка и маменька, пойдемте к ним навстречу. (Подходят Ижорской и Лидина)
ИЖОРСКОЙ. Ну что, страстные голубки, наговорились, что ль? А я до самой почти свадьбы и голоса-то невесты не слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два словечка... так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее со щеки на щеку -- так разрумянила, что и боже упаси! Не тем помянута, куда крута была покойница!
ПОЛИНА. А где Федор Андреевич?.
ИЖОРСКОЙ. Сурской? Уехал домой.
ПОЛИНА. Так Оленька одна? Я пойду к ней; а вы, останьтесь здесь и погуляйте с дядюшкой.
Оленька не замечает, что Полина входит к ней в комнату. Облокотясь одной рукой на подушки, она сидит, задумавшись на кровати; перед ней на небольшом столике стоит зажженная свеча, до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
ПОЛИНА. Ну что, как ты себя чувствуешь?
ОЛЕНЬКА. Ах, это ты? Как ты меня испугала! Я думала, что ты гуляешь по саду с твоим женихом.
ПОЛИНА. Он остался там с дядюшкой.
ОЛЕНЬКА. Но ему, верно, было бы приятнее гулять с тобою. Зачем ты ушла?
ПОЛИНА. К кому ты пишешь?
ОЛЕНЬКА. В Москву, к кузине Еме. Она, верно, думает, что ты уже замужем.
Я не знаю, что мне написать о твоей свадьбе? Ведь, кажется, на будущей неделе? ПОЛИНА. Нет, мой друг!
ОЛЕНЬКА. А когда же?
ПОЛИНА. Ты станешь бранить меня. Я уговорила Рославлева отложить свадьбу еще на два месяца.
ОЛЕНЬКА. Как! еще на два месяца?
ПОЛИНА. Сначала это его огорчило...
ОЛЕНЬКА. А потом он согласился?
ПОЛИНА. Да, мой друг! он так меня любит!
ОЛЕНЬКА. Слишком, Полина! Слишком! Ты не стоишь этого.
ПОЛИНА. Ну вот! я знала, что ты рассердишься.
ОЛЕНЬКА. Можно ли до такой степени употреблять во зло власть, которую ты имеешь над этим добрым, милым Рославлевым! над этим... Чему ж ты смеешься?
ПОЛИНА. Знаешь ли, Оленька? Мне иногда кажется, что ты его любишь больше, чем я. Ты всегда говоришь о нем с таким восторгом!..
ОЛЕНЬКА. А ты всегда говоришь глупости.
ПОЛИНА. То-то глупости! (погрозив ей пальцем) Уж не влюблена ли ты в него? смотри!
(Оленька поглядела пристально на сестру свою; губы ее шевелились и она, схватила необыкновенною живостию руку Полины )
ОЛЕНЬКА. Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то, что ты забавляешься его отчаянием. Послушай, Полина! Если ты меня любишь, не откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее на будущей неделе.
ПОЛИНА. Так скоро? Ах, нет! Я никак не решусь.
ОЛЕНЬКА. Скажи мне откровенно: любишь ли ты его?
ПОЛИНА. Да!
ОЛЕНЬКА. Так зачем же ты это делаешь? Для чего заставляешь жениха твоего думать, что ты своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его досадою и огорчением? Подумай, мой друг! он не всегда останется женихом, и если муж не забудет о том, что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же, как ты, употреблять во зло власть свою...
ПОЛИНА. О, не беспокойся, мой друг! Ты не услышишь моих жалоб.
ОЛЕНЬКА. Но разве тебе от этого будет легче? Нет, Полина! нет, мой друг! Ради бога не огорчай доброго Волдемара! Почему знать, может быть, будущее твое счастие... счастие всего нашего семейства зависит от этого. ( Полина задумалась)
ПОЛИНА. Но это уже решено, мой друг!
ОЛЕНЬКА. Между тобой и женихом твоим. Не думаешь ли, что он будет досадовать, если ты переменишь твое решение? Я, право, не узнаю тебя, Полина; ты с некоторого времени стала так странна, так причудлива!.. Не упрямься, мой друг! Подумай, как ты огорчишь этим маменьку, как это неприятно будет Сурскому, как рассердится дядюшка...
ПОЛИНА. Боже мой, боже мой! (с отчаянием) как я несчастлива! Вы все хотите...
ОЛЕНЬКА. Твоего благополучия, Полина!
ПОЛИНА Моего благополучия!.. Но почему вы знаете... и время ли теперь думать о свадьбе? Ты больна, мой друг...
ОЛЕНЬКА. О, если ты желаешь, чтоб я выздоровела, то согласись на мою просьбу. Я не буду, здорова до тех пор, пока не назову братом жениха твоего; я стану беспрестанно упрекать себя... да, мой друг! я причиною, что ты еще не замужем. Если б я была осторожнее, то ничего бы не случилось: вы были бы уже обвенчаны; а теперь... Боже мой, сколько перемен может быть в два месяца!.. и если почему-нибудь ваша свадьба разойдется, то я вечно не прощу себе. Полина! ( покрывая поцелуями ее руки) согласись на мою просьбу! Подумай, что твое упрямство может стоить мне жизни! Я не буду, спокойна днем, не стану спать ночью; я чувствую, что болезнь моя возвратится, что я не перенесу ее... согласись, мой друг!
ПОЛИНА. ( Решаясь) Так! я должна это сделать, рано или поздно -- все равно!
ОЛЕНЬКА. Что это значит?.. Что с тобой?
ПОЛИНА. Ничего, мой друг! ничего! (всхлипывая) успокойся, это последние слезы. Ах, мой друг! он исчез! этот очаровательный... нет, нет! этот тяжкой, мучительной сон! Теперь ты можешь сама назначить день моей свадьбы.
Полина раскрывает медальон и вынимает из него изображение молодого человека, подносит к свече. Оленька бросает на него быстрый взгляд.
ПОЛИНА. Да, мой друг!
ОЛЕНЬКА. Как! ты любишь?..
ПОЛИНА. Молчи, ради бога не называй его!
ОЛЕНЬКА. И я не знала этого!
ПОЛИНА. Прости меня! (бросается на шею к сестре) Я не должна была скрывать от тебя... Безумная!.. я думала, что эта тайна умрет вместе со мною... что никто в целом мире... Ах, Оленька! я боялась даже тебя!..
ОЛЕНЬКА. Но скажи мне?
ПОЛИНА. После, мой друг! после. Дай мне привыкнуть к мысли, что это был бред, сумасшествие, что я видела его во сне. Ты узнаешь все, все, мой друг! Но если его образ никогда не изгладится из моей памяти, если он, как неумолимая судьба, станет между мной и моим мужем? о! тогда молись вместе со мною, молись, чтоб я скорей переселилась туда, где сердце умеет только любить и где любовь не может быть преступлением!
Полина склоняет голову на грудь больной. Сёстры плачут. ОЛЕНЬКА. Да, да, мой друг! это был один сон! Забудь о нем, и ты будешь счастлива!
Картина 9
СУРСКОЙ. Да что у тебя такое сегодня?
ИЖОРСКОЙ. Как что? Я получил записку из города: сегодня обедает у меня губернатор.
СУРСКОЙ. Вот что! Да ведь ты хотел принять его запросто?
ИЖОРСКОЙ. Эх, милый! ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно, товар лицом показать. Я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы не едут? Я разослал ко всем соседям приглашения: того и гляди, станут наезжать гости; одному мне не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать (треплет по плечу Рославлева.) Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
РОСЛАВЛЕВ. Да, Полина согласилась не откладывать далее моего счастья.
ИЖОРСКОЙ. Порядком же она тебя поморила. Да и ты, брат! -- не погневайся -- зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот, никак, они едут. Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.
( Рославлев бросается навстречу приехавшим. Во двор входят Рославлев с Полиною под руку, Лидина, и Оленька )
РОСЛАВЛЕВ. Что с вами сделалось, Полина? Здоровы ли вы?
ЛИДИНА C'est une folle! Это сумасшедшая! Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову, что вы пойдёте опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
РОСЛАВЛЕВ Я надеюсь, что Наполеон не решится идти в Россию; и в таком случае даю вам честное слово, что не надену опять мундира.
ЛИДИНА. А если он решится на это?
РОСЛАВЛЕВ. Тогда эта война сделается народною, и каждый русской обязан будет защищать свое отечество. Ваша собственная безопасность...
ЛИДИНА. О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям, какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров -- испанцев?
РОСЛАВЛЕВ. Но наша национальная честь, сударыня, наша слава?
ЛИДИНА. И полноте! Вы ни в каком случае не пойдете в военную службу.
РОСЛАВЛЕВ. Даже и тогда, когда вся Россия вооружится?
ЛИДИНА. Даже и тогда. Послушайте! Если вы хотите жениться на будущей неделе, то и не думайте о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны. Я не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что еще хуже, чтоб муж ее воротился без руки или ноги... Но вот брат; перестанемте говорить об этом. Вы знаете теперь, чего я требую, и будьте, уверены, что ни за что не переменю моего решения. Quelle folie! (Какое безумие! (фр.)) Во Франции женятся для того, чтоб не попасть в конскрипты (рекруты.), а вы накануне вашей свадьбы хотите идти в военную службу.
ИЖОРСКОЙ. Насилу ты, сестра, приехала! (Ижорской, идёт навстречу Лидиной) Ступай, матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет! Вот еще кто-то... однако, мне пора приодеться; а вы, барыни, ступайте-ка в гостиную да принимайте гостей.
РОСЛАВЛЕВ. А что сделаете вы, если у нас будет народная война?
СУРСКОЙ. Я не жених, мой друг! Мое положение совершенно не сходно с твоим.
РОСЛАВЛЕВ. Однако ж что вы сделаете?
СУРСКОЙ. Сниму со стены мою заржавленную саблю и пойду драться.
РОСЛАВЛЕВ. И после этого вы можете меня спрашивать! Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может быть, последней борьбы русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня убили на первом сражении.
СУРСКОЙ. Я не сомневался в этом, (пожав руку Рославлеву.) Да, мой друг! всякая частная любовь должна умолкнуть перед этой общей и священной любовью к отечеству!
РОСЛАВЛЕВ. Но, может быть, это одни пустые слухи, и войны не будет.
СУРСКОЙ. Нет, мой друг! Наполеон не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря богу наш царь не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам. У нас нет крепостей, но русские груди стоят их. Я также получил письмо из Москвы, и хотя война еще не объявлена, а вряд ли уже мы не деремся с французами. (Появляется Ижорской.)
ИЖОРСКОЙ. Что ж это, в самом деле? Его превосходительство шутит, что ль? Ведь я не навязывался к нему с моим обедом.
СУРСКОЙ. Николай Степанович! кто-то скачет по большой дороге.
ИЖОРСКОЙ. Слава тебе господи, насилу! Скорей кушать! Да готовы ли музыканты? Лишь только губернатор из кареты, тотчас и начинать "гром победы раздавайся!". РОСЛАВЛЕВ. Да это едет кто-то в тележке, сударь, а не в карете.
ИЖОРСКОЙ. Как в тележке? Так это не губернатор... постой-ка, кажется, наш исправник Он, верно, прислан от его превосходительства.
(Входит исправник. Не кланяясь никому, он подходит прямо к хозяину.)
ИСПРАВНИК. Его превосходительство изволил прислать меня...
ИЖОРСКОЙ. Ну что, Иван Пахомыч, скоро ли он будет?
ИСПРАВНИК. Его превосходительство изволил прислать меня...
ИЖОРСКОЙ. Да говори скорей, едет он или нет?
ИСПРАВНИК. Сейчас доложу. Его превосходительство изволил прислать меня уведомить вас, что он, по встретившимся обстоятельствам...
ИЖОРСКОЙ. Не может у меня обедать?
ИСПРАВНИК. Позвольте! Его превосходительство изволил прислать меня...
ИЖОРСКОЙ. Да тьфу, пропасть! говори без околичностей, будет он или нет?
ИСПРАВНИК. Сейчас... Изволил прислать меня, уведомить вас, что по встретившимся обстоятельствам он не может сегодня у вас кушать.
ИЖОРСКОЙ. Ай, ай, ай! что такое?.. Видно, дело не шуточное?
СУРСКОЙ. Не знаете ли вы, что такое?
ИСПРАВНИК. Формально доложить не могу, а кажется, большая экстра.
Наше дело исполнять предписания вышнего начальства, а в государственные дела мы не мешаемся. Осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и знал, то и в таком случае служба... долг присяги...
ИЖОРСКОЙ. Что вы с ним хлопочете, господа? Я знаю этого молодца: натощак от него толку не добьешься. Пойдемте-ка обедать, авось за рюмкою шампанского он выболтает нам свою государственную тайну! Господа, милости просим!
ПОЛИНА Вы знаете, чего от вас требует маменька.
РОСЛАВЛЕВ. Но я желал бы также знать, что думаете вы?
ПОЛИНА. Я обязана ей повиноваться.
РОСЛАВЛЕВ. Но скажите, что должен я делать?
ПОЛИНА. Вам ли меня об этом спрашивать, Волдемар! Что могу сказать я, когда собственное сердце ваше молчит?
РОСЛАВЛЕВ. Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в то время, когда кровь всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом со своим сыном и дед умирать подле своего внука. Нет, Полина! или я совсем вас не знаю, или любовь ваша должна превратиться в презрение к человеку, который в эту решительную минуту будет думать только о собственном своем счастии и о личной своей безопасности.
ПОЛИНА. Но зачем тревожить себя заранее этой мыслию? Быть может, это одни пустые слухи.
РОСЛАВЛЕВ. Может быть! Но по всему, кажется, что эта война неизбежна.
ПОЛИНА. Война! Ах! когда люди станут думать, что они все братья, что слава, честь, лавры, все эти пустые слова не стоят и одной капли человеческой крови. Война! Боже мой!.. И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?..
РОСЛАВЛЕВ. О! что касается до этого, то французы должны пенять на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть не знает сострадания и жалости. Испанцы доказали это.
ПОЛИНА. Но неужели и русские так же, как испанцы, не станут щадить никого? Будут резать беззащитных пленных?
РОСЛАВЛЕВ. Кто может предузнать, до чего дойдет ожесточение русских, когда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и всякое сожаление к французам будет казаться предательством и изменою. Когда война становится национальною, то все права народные теряют свою силу. Стараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до тех пор, пока не убьют самого, -- вот в чем состоит народная война и вот чего добиваются Наполеон и его французы. Переступив однажды за нашу границу, они не должны уже и думать о мире. Да, Полина, в этой войне средины быть не может; они должны или превратить всю Россию в обширное кладбище, или все погибнуть.
(Полина побледнела.)
ПОЛИНА. Это ужасно! Несчастные! но виноваты ли они? Все погибнут! Боже мой! Если.. Простите, Вольдемар! (быстро уходит. Рославлев обескуражен. Входит Сурской.)
РОСЛАВЛЕВ. Почему знать? По крайней мере, я почти уверен, что долго еще не буду ее мужем. Скажите, могу ли я обещать, что не пойду служить даже и тогда, когда французы внесут войну в сердце России?
СУРСКОЙ. Нет, не можешь; но почему ты уверен, что Наполеон решится...
РОСЛАВЛЕВ. На что не решится этот баловень фортуны, этот надменный завоеватель, ослепленный собственной своей славою? Куда ни пойдут за ним французы, привыкшие видеть в нем свое второе провидение? Французы!.. Я знаю человека, которого ненависть к французам казалась мне отвратительною: теперь я начинаю понимать его.
СУРСКОЙ. Не верю, мой друг! ты это говоришь в минуту досады. Просвещенный человек и христианин не должен и не может ненавидеть никого. Как русской, ты станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как верноподданный -- умрешь, защищая своего государя; по если безоружный неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не было чуждой добродетелью. Простой народ почти везде одинаков; но французы называют нас всех варварами. РОСЛАВЛЕВ. Но можно ли смотреть хладнокровно на эту нацию?
СУРСКОЙ. Можно, мой друг, тому, кто знает ее больше, чем ты. Во-первых, тот, кто не был сам во Франции, едва ли имеет право судить о французах. Никто не
может быть милее, любезнее, вежливее француза, когда он дома; но лишь только он переступил за границу своего отечества, то становится совершенно другим человеком. Он смотрит на все с презрением; все то, что не походит на обычаи и нравы его родины, кажется ему варварством, невежеством и безвкусием. РОСЛАВЛЕВ. Но согласитесь, что чванство, самонадеянность и гордость французов невыносимы.
СУРСКОЙ. Что ж делать, мой друг? Все народы имеют свои национальные слабости. Если у нас будет война и бог поможет нам не только отразить, но истребить французскую армию, если из этого ополчения всей Европы одна только рота французских солдат выйдет из России, то и тогда французы станут говорить и печатать, что эта горсть бесстрашных, этот священный легион не бежал, а спокойно отступил на зимние квартиры и беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом хвастовстве им помогут русские, которые станут повторять вслед за ними, что климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все, выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию.
РОСЛАВЛЕВ. Перестаньте! Я не хочу верить, чтоб нашлись между русскими такие презрительные, низкие души...
СУРСКОЙ. Но эти же самые русские, мой друг, станут драться, как львы, защищая свою родину. Все это в порядке вещей, и мы не должны сердиться ни на французов за их хвастовство. Беспрерывный ряд побед, двадцать пять лет колоссальной славы, о мой друг! от этого закружатся и не французские головы РОСЛАВЛЕВ. Но разве это может служить оправданием для тех, которые злословят свое отечество?
СУРСКОЙ. А как же, мой друг? Беспристрастие есть добродетель людей истинно просвещенных; и вот почему некоторые русские, желающие казаться просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать свое европейское беспристрастие, готовы спорить с иностранцем, если он вздумает похвалить что-нибудь русское. Конечно, для чести нашей нации не мешало бы этих господ, как запрещенный товар, не выпускать за границу; но сердиться на них не должно. Они срамят себя в глазах иностранцев и позорят свою родину не потому, что не любят ее, а для того только, чтоб казаться беспристрастными и, следовательно, просвещенными людьми.
РОСЛАВЛЕВ. От кого?
ИСПРАВНИК. Не могу доложить. Оно пришло по почте. Я знал, что найду вас здесь, так захватил его с собою. Вот оно. (Подаёт письмо)
РОСЛАВЛЕВ. От Зарецкого! Как я рад!
(Исправник уходит. Рославлев, распечатывает письмо, начинает читать. Текст письма озвучивается голосом Зарецкого)
Твой друг, Александр Зарецкой. Июня 19-го. Бивак близ Белостока".
РОСЛАВЛЕВ. Итак, все кончено! Я должен расстаться с Полиною, и, может быть, навсегда!
СУРСКОЙ. Уж и навсегда, мой друг Конечно, за жизнь военного человека ручаться нельзя; но почему же думать, что непременно ты?..
РОСЛАВЛЕВ. Ах, я ничего не думаю! В голове моей нет ни одной мысли; а здесь, (положа руку на грудь) здесь все замерло. Так! если верить предчувствиям, то я никогда не назову Полину моею. Я должен расстаться и с вами..
СУРСКОЙ. Ненадолго, мой друг! мы скоро увидимся. Но вот, кажется, Лидина с дочерьми. Они идут сюда. Ты скажешь им?. (Входит Лидина с дочерьми)
РОСЛАВЛЕВ. Да, я хочу, я должен!.. Я на этих днях отправлюсь в армию. Полина, вот письмо, которое я сейчас получил от приятеля моего Зарецкого. Прочтите его. Мы должны расстаться.
ЛИДИНА. Как, сударь! Так вы решительно хотите вступить в военную службу? РОСЛАВЛЕВ. Читайте, Полина! и скажите вашей матушке, могу ли я поступить иначе.
( Полина начинает читать письмо. Она уже дочитывает письмо, как вдруг вся мертвеет; невольное восклицание замирает на посиневших устах ее, глаза сомкнулись, и она падает без чувств в объятия своей сестры. С воплем отчаяния бросается Лидина к своей дочери.)
ЛИДИНА. Chere enfant! что с тобой сделалось? Ах, она ничего не чувствует!.. Полюбуйтесь, сударь! вот следствия вашего упрямства. Полина, друг мой!. Боже мой! она не приходит в себя! Нет, вы не человек, а чудовище! Стоите ли вы любви ее! О, если б я была на ее месте! Ah, mon dieu! она не дышит, она умерла! Подите прочь, сударь, подите! Вы злодей, убийца моей дочери!..
СУРСКОЙ. Успокойтесь, сударыня! Посмотрите, она приходит в себя. Это пройдет.
ЛИДИНА. Ах, если б прошла и любовь ее к этому человеку! (взглянув на убитого горестью Рославлева)
(Полина открыла глаза, поглядела вокруг себя довольно спокойно; но когда взор ее остановился на письме, которое замерло в руке ее, то она вскрикнула и, подала его торопливо Оленьке)
ПОЛИНА. Прочти, мой друг, прочти!
ЛИДИНА. Не печалься, мой ангел! он не поедет.
ПОЛИНА. Нет, маменька, он не должен и не может остаться с нами.
(Оленька, читает письмо, невольно восклицает)
ОЛЕНЬКА. Поедемте скорей домой, маменька, Вы видите, как Полина расстроена: ей нужен покой. А вы, Владимир Сергеевич, через час или через два приезжайте к нам. Поедемте!
(Лидина, уходит со своими дочерьми. Появляются Исправник и Ижорской.).
ИСПРАВНИК. Ну, господа! теперь таиться нечего: ведь и его превосходительство за этим изволил ускакать в губернский город.
ИЖОРСКОЙ Так вот что! Верно, рекрутской набор?
ИСПРАВНИК. Какой рекрутской набор! Осмелюсь доложить, того и гляди, что поголовщина будет. Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! Чего доброго, он этак, пожалуй, сдуру-то в Москву полезет.
ИЖОРСКОЙ. Ну-ка, господа, за здравие царя и на гибель французам!! Шампанского!
СУРСКОЙ. Нет, братец, давай наливки: мы не хотим ничего французского.
ИЖОРСКОЙ. В том-то и дело, любезный! Выпьем сегодня все до капли, и чтоб к завтрему в моем доме духу не осталось французского. Да здравствует русской царь! Ура! За здравие русского войска!
Картина 10
Ярко пылающий костёр, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежит Зарецкой в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плечи черкесская бурка на груди Георгиевский крест; он наигрывает на карманном флажолете. Рядом с ним сидит Рославлев в сюртуке, с золотым аксельбантом; он смотрит пристально на медный чайник, который стоит на углях.
ЗАРЕЦКОЙ. Я, mon cher? Ничего! да с тобой-то что делается? Неудивительно, что ты оглох; мне и самому кажется, что от сегодняшней проклятой канонады я стал крепок на ухо; но отчего ты ослеп? Гляди, гляди! Да что ж ты смотришь, братец? Ведь чай уйдет.
(Рославлев отодвигает чайник от огня. Зарецкой вынимает из вьюка сахар, два серебряных стакана, фляжку с ромом, и через минуту горячий пунш был готов. Подаёт один стакан Рославлеву)
ЗАРЕЦКОЙ. Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине. Что, в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а останешься, жив, так самому будет веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье под Смоленском ты, верно, представлен.
РОСЛАВЛЕВ. Ах, Александр, вот уже более месяца, как я расстался с нею! Не знаю, получает ли она мои письма, но я не имею о ней никакого известия.
ЗАРЕЦКОЙ. Да, мой друг, это ужасно! Мы сами не знаем поутру, где будем вечером; а ты хочешь, чтоб она знала, куда адресовать свои письма, и чтоб они все до тебя доходили. Ах ты, чудак, чудак!
РОСЛАВЛЕВ. Но если и мои письма пропадают? Если она думает, что я убит?
ЗАРЕЦКОЙ. А реляции-то на что, мой друг? Дерись почаще так, как ты дрался сегодня поутру, так невеста твоя из каждых газет узнает, что ты жив. Это, мой друг, одна переписка, которую теперь мы можем вести с нашими приятелями. А впрочем, если она будет думать, что тебя убили, так и это не беда; больше обрадуется и крепче обнимет, когда увидит тебя живого.
РОСЛАВЛЕВ. Но почему ты думаешь, что одна эта мысль не убьет ее?
ЗАРЕЦКОЙ. Почему, почему, во-первых, потому, что с горя не умирают; во-вторых...
РОСЛАВЛЕВ. Ты, не знаешь моей Полины, Александр. Одно известие, что я снова иду в военную службу, едва не стоило ей жизни. Она прочла письмо твое...
ЗАРЕЦКОЙ. А, так она его читала? Не правда ли, что оно бойко написано? Я уверен был вперед, что при чтении этого красноречивого послания русское твое сердце забьет такую тревогу, что любовь и места не найдет. Только в одном ошибся: я думал, что ты прежде женишься, а там уж приедешь сюда пировать под картечными выстрелами свою свадьбу: по крайней мере, я на твоем месте непременно бы женился.
РОСЛАВЛЕВ. Что ж делать, мой друг! Мать Полины не хотела об этом и слышать. Я должен был или не вступать в службу, или решиться остаться женихом до окончания войны.
ЗАРЕЦКОЙ. Ну, mon cher, хороша же твоя будущая маменька! Я знал, что она барыня, парижанка, что от нее требовать большого патриотизма не можно; но, право не полагал... Ах, знаешь ли, что? ведь она живет в деревне? Ну, так и есть! Бедняжка и не подозревает, что в столицах тон совершенно переменился. Если б она знала, в какой теперь моде патриотизм, то верно бы не стала с тобой торговаться. "Французы в России! Я не положу оружия, доколе ни единого неприятеля не останется в царстве моем." и миллионы уст повторили слова царя русского! Он воззвал к верному своему народу. "Да встретит враг, в каждом дворянине Пожарского, в каждом гражданине -- Минина..." и все русские устремились к оружию. О, как велик, как благороден этот общий энтузиазм народа! Ты не можешь себе представить, как все переменилось в Петербурге. Все наши дамы в таком порядке, что любо посмотреть: с утра до вечера готовят для нас корпию и перевязки; по-французски не говорят, и даже родственница твоя, княгиня Радушна, поверишь ли, братец? прескверным русским языком французов позорит.
РОСЛАВЛЕВ. Слава богу! мы догадались, наконец, что у нас есть отечество и свой собственный язык.
ЗАРЕЦКОЙ. О, что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде. Но я перервал тебя. Итак, твоя Полина, прочтя мое письмо...
РОСЛАВЛЕВ. Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции. А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа, как бишь?
ЗАРЕЦКОЙ. Сеникура.
РОСЛАВЛЕВ. Да; ведь я с ним повстречался верстах в тридцати от моей деревни. В то время как я переменял лошадей, привезли его и несколько других пленных офицеров на почтовый двор. Зная твое пристрастие к французам, я не очень тебе верил; но, признаюсь, на этот раз твои похвалы были даже слишком умеренны. Подлинно молодец! Разрубленная голова его была вся в перевязках, и, несмотря на это, я не мог налюбоваться на его прекрасную и благородную физиономию. Когда я узнал, что он тот самый полковник, которого ты угощал на своем биваке, то, разумеется, стал его расспрашивать о тебе, и хотя от боли и усталости он едва мог говорить, но отвечал весьма подробно на все мои вопросы. Положение его было ужасно: он чувствовал сильную лихорадку, которая могла превратиться в смертельную болезнь, если б его оставили без помощи. Я уговорил конвойного офицера сдать его на руки капитан-исправнику, который по моей просьбе взялся отвезти его в деревню к будущей моей теще. В нашем уездном городке было бы ему несравненно хуже.
ЗАРЕЦКОЙ. Разумеется. Да знаешь ли что? Я позабыл к тебе написать. Кажется, он знаком с семейством твоей Полины; по крайней мере, он мне сказывал, что года два тому назад, в Париже, познакомился с какой-то русской барыней, также Лидиной, и ездил часто к ней в дом. Тогда он был еще женат.
РОСЛАВЛЕВ. Так он вдовец? ЗАРЕЦКОЙ. Да, жена его умерла за несколько месяцев до этой кампании. Но кой черт?.. что это? (просвистели пули)
РОСЛАВЛЕВ. Что это? Французы с ума сошли! Да в кого они стреляют? Ну, видно, у них много лишнего пороху.
ЗАРЕЦКОЙ. Это шалят на цепи, и, верно, задирают наши. Пойдем, братец! ( Встаёт) посмотрим, что там эти озорники делают.
( Навстречу им военный со штаб-офицерскими эполетами). Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым голосом:
СУРСКОЙ. (весело) Ну, узнаешь ли ты меня?
РОСЛАВЛЕВ. Возможно ли! Это вы, Федор Андреевич?
СУРСКОЙ. Ну, вот, видишь ли, мой друг! я не обманул тебя, сказав, что мы скоро с тобой увидимся.
РОСЛАВЛЕВ. Так вы опять в службе?
СУРСКОЙ. Да, я служу при главном штабе. Я очень рад, мой друг, что могу первый тебя поздравить и порадовать твоих товарищей. РОСЛАВЛЕВ. Поздравить? с чем?
СУРСКОЙ. С Георгиевским крестом. Я сегодня сам читал об этом в приказах. Но прощай, мой друг! Мне надобно еще поговорить с твоим генералом и потом ехать назад. До свиданья! надеюсь, мы скоро опять увидимся.
Картина 11.
ЛЕКАРЬ (подходит) А вот увидим-с. Позвольте-с!
ЗАРЕЦКОЙ. Насилу пришел! Мы с полчаса тебя дожидаемся.
ЛЕКАРЬ. Сейчас, сударь, сейчас! Что, батюшка, Владимир Сергеевич, и вас зацепило? Э-ге-ге!.. подле самого локтя!.. Постойте-ка... О-го-го!.. Навылет! Ну, изрядно-с! Да не извольте скидать сюртука; мы лучше распорем рукав. ЗАРЕЦКОЙ. А что? разве ты думаешь, что надобно будет?
ЛЕКАРЬ. Не могу доложить-с (перебирая свой хирургический портфель) а вряд ли дело обойдется без ампутации! Да не беспокойтесь, я взял новые инструменты: это минутное дело. ЗАРЕЦКОЙ. Помилуй, братец! что у тебя за страсть резать руки? Будет в тебя: я думаю, сегодня ты их с полдюжины отрезал.
ЛЕКАРЬ. С полдюжины?.. Нет, сударь! прошу не прогневаться. Двенадцать рук и три ноги; всего пятнадцать операций в один день. Нечего сказать, славная практика-с! Ну, Владимир Сергеевич, позвольте теперь. Да не бойтесь, я хочу только зондировать вашу рану.
ЛЕКАРЬ. Ну, Владимир Сергеевич, поздравляю вас! Кажется, вы останетесь с рукою, а если б на волосок пониже, то пришлось бы пилить... Впрочем, это было бы короче -- минутное дело; да оно же и вернее.
РОСЛАВЛЕВ. Спасибо, Иван Иванович! Так и быть, я уж рискну остаться с рукою.
ЛЕКАРЬ. Как угодно-с. Только я советую вам отсюда уехать. Во всяком случае, рана ваша требует частой перевязки, а мы двух дней не постоим на одном месте, так трудненько будет-с наблюсти аккуратность.
ЗАРЕЦКОЙ. В самом деле, ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну, что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь с распоранным рукавом? Перед кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость! Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не будет видно.
ЕГОР. Ну, сударь, будет гроза! Посмотрите, какие оттуда лезут тучи. Ух, батюшки! одна другой страшнее!
ЯМЩИК. Недаром сегодня так парило. Вон и ласточки низко летают -- быть грозе!
ЕГОР Постой! Вон там, подле леса, едет кто-то верхом. Владимир Сергеич! да это никак, ловчий Николая Степановича Ижорского? Ну, так и есть, он! (подходит Шурлов) Шурлов! здравствуй, любезный!
ШУРЛОВ. Что это? Ах, батюшка, Владимир Сергеич это вы?
РОСЛАВЛЕВ. Ну что, братец, все ли у вас благополучно? Все ли здоровы?
ШУРЛОВ. Все, слава богу, батюшка, то есть Прасковья Степановна и обе барышни; а о нашем барине мы ничего не знаем. Он изволил пойти в ополчение, да и все наши соседи, кто уехал в дальние деревни, кто также пошел в ополчение. Ну, поверите ль, Владимир Сергеич, весь уезд так опустел, что хоть шаром покати. А осень-та, кажется, будет знатная: и поохотиться некому. Ну, сударь, не чаяли мы так скоро вас видеть. Да что это? никак, у вас рука подвязана?
РОСЛАВЛЕВ. Да: я ранен.
ШУРЛОВ. Слава богу, что еще в руку, батюшка. А, чай, сколько голов легло под одним Смоленском? Ну, сударь, прогневался на нас господь! Тяжкие времена! Вот хоть через наш уезд, уж ехало, ехало смоленских обывателей. Сердечные! в разор разорены! Поглядишь на иного помещика: едет, родимый, с женой да с детьми, а куда? и сам не знает. Верите ль богу, сердце изныло, глядя на их слезы; и как гоняют мимо нас этих пленных французов, то вот так бы их, разбойников, и съел! Эх, сударь! А Прасковья-то Степановна, бог ей судья!
РОСЛАВЛЕВ. Что такое?
ШУРЛОВ. Не вам бы слушать, и не мне бы говорить! Ведь она родная сестрица нашего барина, а посмотрите-ка, что толкуют о ней в народе -- уши вянут. Экой срам, подумаешь!
РОЛСЛАВЛЕВ. Ты пугаешь меня!.. Да что такое?
ШУРЛОВ. Заполоненного француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дескать, нельзя гнать с другими пленными! Как будто бы у нас в городе и острога нет.
РОСЛАВЛЕВ. А, это тот раненый полковник.
ШУРЛОВ. А черт его знает -- полковник ли он или нет! Отвели б ему фатеру где-нибудь на селе -- в людской или в предбаннике, а то -- помилуйте! забрался в барские хоромы да захватил под себя всю половину покойного мужа Прасковьи Степановны. Ну, пусть он полковник, сударь; а все-таки француз, все пил кровь нашу; так какой, склад русской барыне водить с ним компанию?
РОСЛАВЛЕВ. Послушай, Шурлов: и бог велит безоружного врага миловать, а особливо когда он болен.
ШУРЛОВ. Да уж он, сударь, давным-давно выздоровел. И посмотрите, как отъелся; какой стал гладкой -- пострел бы его взял! Бык быком! И это бы не беда: пусть бы он себе трескал, проклятый, да жирел вволю -- черт с ним! Да знай сверчок свой шесток; а то срамота-то, какая!.. Ведь он ни дать, ни взять стал нашим помещиком.
РОСЛАВЛЕВ. Как помещиком?
ШУРЛОВ. Да так же! Расхаживает себе по хоромам из комнаты в комнату, курит из господской пенковой трубки, которую покойник берег пуще своего глаза. Подавай ему того, другого; да как покрикивает на людей -- словно барин какой. А как пойдет гулять по саду с барыней, так -- господи, боже мой! подбоченится, закинет голову... Ну, черт ему не брат! Я старик, а и во мне кровь закипит всякой раз, как с ним повстречаюсь -- так руки и зудят! подумаешь, сколько, чай, сгубил он православных, а русская барыня на руках его носит!
РОСЛАВЛЕВ. Полно, Шурлов, не сердись. Если он выздоровел, то, конечно, должно его отправить в город; я поговорю об этом.
ШУРЛОВ. Поговорите, батюшка, а то, знаете ли? не ладно, видит бог, не ладно! На селе все мужички стали меж собой калякать: "Что, дескать, это? Уж барыня-то наша, не изменница ли какая? Поит и кормит злодеев наших". И анагдась так было расшумаркались, что и приказчик места не нашел. "Что, дескать, этому нехристю смотреть в зубы? в колья его, ребята!". Ох, батюшка! недаром это! Знаете ли, какой слух недавно прошел в народе?.. Страшно вымолвить!
РОСЛАВЛЕВ. А что такое?
ШУРЛОВ. Говорят... не дай господи согрешить напрасно! Говорят, будто бы старая-то барыня хочет выйти замуж за этого француза.
РОСЛАВЛЕВ. Какой вздор!
ШУРЛОВ. Может статься, и вздор, батюшка; да ведь глотки никому не заткнешь Пелагея Николаевна -- невеста ваша, да она недавно, куда ж больна была, сердечная!
РОСЛАВЛЕВ. Что ты говоришь?
ШУРЛОВ. Да, сударь, захворала, было не на шутку; но теперь, говорят, слава богу, оправилась и стала, повеселей. Ольга Николавна, как слышно, не очень изволит жаловать этого француза; так на кого и подумать, как не на старую барыню. А она же, как говорят, ни пяди от него не отстает и по-французскому вот так и сыпет; день-деньской только и слышут люди: мусьё да мусьё, мадам да мадам, шушуканье да шепотня с утра до вечера. Ну, воля ваша, а это все не к добру! Ведь бес-то силен, батюшка! долго ль до греха! Да и проклятый француз... такая диковинка!.. Видали мы всяких мусьёв и учителей: всё народ плюгавый, гроша не стоит; а этот пострел, кажется, француз, а какой бравый детина!.. что грех таить, батюшка, стоит русского молодца. Вот вы смеетесь, Владимир Сергеич? А смотрите, чтоб не пришлось нам всем плакать.
РОСЛАВЛЕВ. Не бойся, Шурлов: ты не знаешь, почему Прасковья Степановна так ласкова с этим французом: ведь они давно уже знакомы.
ШУРЛОВ. Вот что?.. Ну, это как будто бы полегче; а все лучше, если бы его отправили к команде. Не то время, Владимир Сергеич! Чай, слыхали пословицу: "Дружба дружбой, а служба службой"! А ведь чем же нам и послужить теперь государю, как не тем, чтоб бить наповал эту саранчу заморскую. Ну вот, Владимир Сергеич. Извольте ехать прямо по этой просеке, а там выедете на кладбище; против самой кладбищенской церкви. Прощайте, батюшка! с богом! Да поторапливайтесь, а не то гроза вас застигнет. Эка ночка! Ну, сударь, дай бог нам доехать благополучно.
Картина 13.
Крупные дождевые капли зашумели меж листьев; ветер завыл, все осветилось. Сильный удар грома. Кладбищенская церковь
ЕГОР. (Ямщику) Придержи-ка, брат, лошадей, а я пойду, посмотрю. Лошадки-то больно напугались. Смотри-ка, сердечные, так дрожкой и дрожат. Уж не переждать ли нам здесь? А то, сохрани господи, шарахнутся да понесут по лесу, так косточек не соберешь.
РОСЛАВЛЕВ. Пожалуй, переждем, Кажется, гроза начинает утихать. Вот, кажется, кладбищная церковь?
ЕГОР. А за ней полевее, должно быть село. Верно, все спят! Ни одного огонька не видно. (Уходит. Ямщик, дрожа всем телом, смотрит на кладбищную церковь).
ЯМЩИК. Барин! а барин, что это такое? РОСЛАВЛЕВ. Что ты, братец?
ЯМЩИК. Да неужели, батюшка, не слышите? Чу!.. Наше место свято!..
РОСЛАВЛЕВ. Постой!.. в самом деле... церковное пение... Где ж это поют?..
ЯМЩИК. Как где? На кладбище. Вон опять!.. С нами крестная сила!.. Ох, неловко, кормилец!..
ЕГОР. Может быть, похороны?..
ЯМЩИК. Да разве, по ночам кого отпевают?
РОСЛАВЛЕВ. Это, в самом деле, странно!.. Побудь у лошадей! Иди! (Рославлев идёт к церкви) ЯМЩИК. Ах, батюшка барин!.. да как же я останусь-то один? Глядь-ка, барин! глядь! вон и огонек в окне показался -- свят, свят!.. Ух, батюшки!.. Ажно мороз по коже подирает!.. Куда это нелегкая его понесла? Ну, несдобровать ему.
ФЕДОРА. Вестимо что: пришла на похороны.
РОСЛАВЛЕВ. Какие похороны?..
ФЕДОРА. Погляди в окно, так сам увидишь. Чу!.. слышишь? Поют со святыми упокой.
РОСЛАВЛЕВ. Да, точно поют! Но это совсем не похоронный напев... напротив... мне кажется... Боже мой! это венчальный обряд... на кладбище... в полночь!.. Итак, Шурлов говорил правду... Несчастная! что она делает!..
ФЕДОРА. Те!.. тише! Не кричи! помешаешь отпевать!.. Чу! слышишь, затянули вечную память!.. Да постой! куда ты? Подождем здесь; как вынесут, так мы проводим ее до могилы. РОСЛАВЛЕВ. Боже мой!.. неужели Оленька? Священник берет жениха и невесту за руки, чтоб обвести вокруг аналоя Милосердый боже! Полина!!!
СВЯЩЕННИК Господи помилуй! Что это такое? Боже мой! русский офицер!
ПОЛИНА. И весь пол в крови!
ФЕДОРА. Так что ж? Небось, ступай смелее! Чего тебе жалеть: ведь это русская кровь!
ОЛЕНЬКА Праведный боже!.. Рославлев!
ЛИДИНА. Рославлев! Он жив еще?..
ФЕДОРА. Нет, умер! Милости просим на похороны! (дикой хохот)
ЛЕКАРЬ. Слава богу! пульс начинает биться сильнее; вот и краска в лице показалась; через несколько минут он должен очнуться.
ОЛЕНЬКА. Но как вы думаете, этот обморок, не будет ли иметь опасных последствий?
ЛЕКАРЬ. Теперь ничего нельзя сказать, Ольга Николаевна! Если причиною обморока была только одна потеря крови, то несколько дней покоя... но вот, кажется, он приходит в себя...
ОЛЕНЬКА. Я не могу долее здесь оставаться, (вставая) но ради бога! если он будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать... Несчастный! (выходит поспешно из комнаты).
ЛЕКАРЬ. Побудь ос своим барином, (уходя вслед за Оленькой) а я сбегаю в аптеку и приготовлю лекарство, которое подкрепит его силы.
Рославлев открывает глаза, привстаёт и с удивлением смотрит вокруг себя.
РОСЛАВЛЕВ. Что это? Где я?
ЕГОР. В доме у Николая Степановича, сударь!
РОСЛАВЛЕВ. У какого Николая Степановича?..
ЕГОР. Ижорского, сударь!
РОСЛАВЛЕВ. Ижорского? Ах да, знаю!.. Ижорского!.. Но зачем мы здесь?.. когда приехали?.. Я ничего не помню... Постой!.. Мне кажется, вчера я заснул в телеге!.. Да! точно так!.. гроза... кладбище... сумасшедшая Федора... Боже мой!.. свадьба! Ах, Егор, какой я видел страшный сон!
ЕГОР. Что об этом говорить, сударь! успокойтесь! Вы не очень здоровы.
РОСЛАВЛЕВ. Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость... Но я не могу понять, для чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится, что лошади стали... ты пошел за людьми... да, да! я не во сне это видел, -- и вдруг мы очутились здесь. Да что ж ты молчишь?
Ну что же? говори, говори. ЕГОР. Успокойтесь, сударь! Присядьте! я все вам расскажу.
РОСЛАВЛЕВ. Все?
ЕГОР. Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на дороге одни с ямщиком.
РОСЛАВЛЕВ. Да, точно так. Говори, говори!..
ЕГОР. Я пришел на мельницу; уж стучал, стучал, насилу достучался. Пока я им толковал, прошло этак с полчаса времени. Приходим -- телега стоит на прежнем месте, а ни вас, ни ямщика нет. Что за причина такая?.. Мы принялись кричать: смотрим, лезет кто-то из-за куста... ямщик! лица нет на парне, дрожкой дрожит. "Что ты, братец? -- спросил я, -- где барин?" Видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что у самой церкви и закричали и захохотали; что один мертвец, весь в белом, перелез через плетень, затянул во все горло: со святыми упокой, что он, ямщик, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву. Ну, сударь, грех таить, от этих слов у всех нас волосы стали дыбом. Что делать? Идти искать вас на кладбище? Как вдруг слышим -- кто-то скачет к нам по дороге. Подскакал -- гляжу: Иван Петров, слуга Прасковьи Степановны. Он сказал нам, что вы здесь, что вас нашли у кладбищной церкви, что вы лежите без памяти; а как нашли? кто нашел? толку не мог добиться. Вот, сударь, все, что я знаю.
РОСЛАВЛЕВ. Итак... Итак... нет сомненья... все то, что я видел...
ЕГОР. А что вы видели, сударь?
РОСЛАВЛЕВ. Я видел мою невесту... ЕГОР. Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось!
РОСЛАВЛЕВ. В венце перед аналоем...
ЕГОР. Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение...
РОСЛАВЛЕВ. Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух...
ЕГОР. А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Пелагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постели?
РОСЛАВЛЕВ. Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь?
ЕГОР. Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем.
РОСЛАВЛЕВ. Оленька здесь? Где ж она?
ЕГОР. Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала! Господи, боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо.
РОСЛАВЛЕВ. Письмо? Подай, подай!..
Егор берёт со стола запечатанное письмо и подаёт его своему господину.
РОСЛАВЛЕВ. От Полины! (читает)
ГОЛОС ПОЛИНЫ. Вы должны ненавидеть... нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, -- вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду, несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божьей, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас -- он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!.."
РОСЛАВЛЕВ. Довольно! Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!
ЕГОР. Как, сударь? Вы хотите ехать?
РОСЛАВЛЕВ. Да!
ЕГОР. Не видев, вашей невесты?
РОСЛАВЛЕВ. Молчи!
ЕГОР. Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня? А рана ваша?
РОСЛАВЛЕВ. Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми.
РОСЛАВЛЕВ (пишет) Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить -- моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас -- нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога... Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы -- жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, -- я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога... Я чувствую... да, я чувствую, что еще люблю вас! (слезы покатились по лицу его) Входит Лекарь.
ЛЕКАРЬ. А! Владимир Сергеевич! вы уж и встали? Ну что, как вы себя чувствуете?
РОСЛАВЛЕВ Я здоров, сейчас еду.
ЛЕКАРЬ Что вы? Как это можно? У вас жар.
РОСЛАВЛЕВ. Вы ошибаетесь, (положив руку на грудь свою) Здесь холодно, как в могиле.
ЛЕКАРЬ Вам надобен покой.
РОСЛАВЛЕВ. Не бойтесь Я найду его.
ЛЕКАРЬ. Но, по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку.
РОСЛАВЛЕВ. И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря богу, правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза. Ну что ( к вошедшему Егору) Что лошади?
ЕГОР. Привел, сударь!
РОСЛАВЛЕВ. (К лекарю) Вот письмо к Палагее Николаевне. Потрудитесь отдать его. Прощайте!
Лекарь берёт молча письмо. Прощайте, прощайте... Скажите ей... Нет! не говорите ничего!..
ЛЕКАРЬ Я сегодня поутру ее видел, и если б вы на нее взглянули... Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас!
РОСЛАВЛЕВ. Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть!
ЛЕКАРЬ Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются...
РОСЛАВЛЕВ. Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров... что она.. подайте назад мое письмо.
(Лекарь подаёт ему письмо; Рославлев хватает его и рвёт). Прощайте, прощайте! (извозчику за сценой) Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь -- пошел!
РОСЛАВЛЕВ. Слышишь, Егор? выстрел, другой!..
ЕГОР. Верно, кто-нибудь охотится. РОСЛАВЛЕВ. Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка! Где моя сабля?
ЕГОР. Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть -- казаки.
Выходит Артиллерийский Офицер, приподнимает вежливо картуз.
ОФИЦЕР. Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?
(Рославлев тотчас узнаёт молчаливого офицера, с радостью протягивает ему руку) Ну вот, предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.
РОСЛАВЛЕВ. О, в этом вы можете быть уверены! Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов.
ОФИЦЕР. Вот так-то лучше! Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?
РОСЛАВЛЕВ. В Москву.
ОФИЦЕР. Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы.
РОСЛАВЛЕВ. Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.
ОФИЦЕР. А если Москву уступят без боя?
РОСЛАВЛЕВ. Без боя? Нашу древнюю столицу?
ОФИЦЕР. Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей -- то же, что тело без души. Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе.
РОСЛАВЛЕВ. Как? Вы думаете?..
ОФИЦЕР. Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать вокруг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию.
РОСЛАВЛЕВ. Итак, вы полагаете, что партизанская война...
ОФИЦЕР. Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! всё ребята беспардонные; сантиментальных нет!
Вы все-таки поедете в Москву?
РОСЛАВЛЕВ. Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город...
ОФИЦЕР. Первопрестольный город! Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди обо всей Москве -- расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.
РОСЛАВЛЕВ. Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду
совершенно здоров. Прощайте!
КУПЕЦ. Батюшка Иван Архипыч, гнев божий! все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не останусь.
СЕЗЁМОВ. Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы?
КУПЕЦ. А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович?
СЕЗЁМОВ. Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя насилу ноги таскает. У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь моего гостя?
КУПЕЦ. Гостя, какого гостя?
СЕЗЁМОВ. А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь -- у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера?
КУПЕЦ. Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию его не забыл. Кажется, Рославлев?..
СЕЗЁМОВ. Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит.
КУПЕЦ. Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят.
СЕЗЁМОВ. Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подвале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь дома наши...
КУПЕЦ. Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович!
СЕЗЁМОВ. А почему так?
КУПЕЦ. Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас. Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда, и они то же поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест. Чай, он теперь рассуждает ос своими генералами, какая встреча ему будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с солью!
ИЖОРСКОЙ. Милости просим, батюшка. Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? прошу покорно садиться. ЗАРЕЦКОЙ. Покорно вас благодарю, я выпью охотно стакан пуншу.
ИЖОРСКОЙ. Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! Что за питье чай без рома! А ром знатный -- рекомендую. Позвольте спросить, я вижу, вы ранены: где это вас прихватило?
ЗАРЕЦКОЙ. Под Бородиным.
ИЖОРСКОЙ. А теперь откуда изволите ехать?
ЗАРЕЦКОЙ. Из Москвы.
ИЖОРСКОЙ. Ну что, батюшка, сбирается ли там войско на Воробьевых горах?
ЗАРЕЦКОЙ. Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения.
ИЖОРСКОЙ. Что вы? какая-нибудь военная хитрость. ЗАРЕЦКИЙ. Позвольте вас спросить, полковник! вы родня госпоже Лидиной?
(Ижорской покраснел, смутился)
ИЖОРСКОЙ. Лидиной? то есть Прасковье Степановне? Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня. А на что вам? Неужели и до вас слух дошел?..
ЗАРЕЦКОЙ. О чем?
ИЖОРСКОЙ. Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?
ЗАРЕЦКОЙ Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич Рославлев...
ИЖОРСКОЙ. Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!
ЗАРЕЦКОЙ. Что такое? неужели его рана...
ИЖОРСКОЙ. А разве он ранен?
ЗАРЕЦКОЙ. Да, ранен и лечится теперь у своей невесты.
ИЖОРСКОЙ. У своей невесты! Нет, батюшка, у него теперь нет невесты.
ЗАРЦКОЙ. Что вы говорите? Его Полина умерла?
ИЖОРСКОЙ. Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду. А я любил ее! да, я любил ее, как родную дочь!
ЗАРЕЦКОЙ. Боже мой, что ж такое с нею сделалось?
ИЖОРСКОЙ. Она, то есть племянница моя. Нет, батюшка! язык не повернется выговорить. Что делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера.
ЗАРЕЦКОЙ. Возможно ли?
ИЖОРСКОЙ. Этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф, какой, так срамота-то все не меньше. Господи, боже мой! Француз, кровопийца наш! Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии!
ЗАРЕЦКОЙ. Граф. Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей невесте. Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
ИЖОРСКОЙ. Судьба! Какая судьба для таких неповитых дур, как моя сестрица, то есть бывшая сестра моя... Она сама лучше злодейки-судьбы придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите ль? как обухом по лбу! Я хотел скакать сам в деревню и познакомиться с новой моей роднёю, да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть он увезет с собою свою графиню и тещу -- черт с ними! Жаль только бедной Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если ее сиятельство со своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную наследницу всего моего имения.
ЗАРЕЦКОЙ. Но позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев?
ИЖОРСКОЙ. Я слышал, что он уехал в Москву. Да и теперь еще там, сударь! Мой слуга встретил в Москве его слугу Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сезёмова.
ЗАРЕЦКОЙ. Боже мой! Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве!
ИЖОРСКОЙ. В Москве? но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще покамест не дрались.
Чу! Колокольчик Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович?
Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил!
Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого надета темного цвета шинель, входит поспешно в избу.
ИЖОРСКОЙ. Ну что, Михаила Федорович? ВОЛГИН. Не торопитесь, скажу!
ИЖОРСКОЙ. Да говори, что нового?
ВОЛГИН. Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал Каретный ряд.
ИЖОРСКОЙ. Что это значит?
ВОЛГИН. Что, братцы, (бросив на пол свою фуражку), нам осталось умереть -- и больше ничего!
ИЖОРСКОЙ. Как? что такое?
ВОЛГИН. Москва сдана без боя -- французы в Кремле!
ИЖОРСКОЙ. ЗАРЕЦКОЙ. В Кремле! (в один голос)
ИЖОРСКОЙ. Кормилица ты наша!-- и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая!
Несчастная Москва, (утирая текущие из глаз слезы).
ЗАРЕЦКОЙ. Ах, как я иззяб! Какой ветер! Вы также, видно, завернули погреться?
ОФИЦЕР. Да! Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я вижу, что и мне надобно опять закутаться
ЗАРЕЦКОЙ, Извините! или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить...
ОФИЦЕР. Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации...
ЗАРЕЦКОЙ. Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер...
ОФИЦЕР К вашим услугам.
ЗАРЕЦКОЙ. Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом...
ОФИЦЕР. Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться... Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, -- где он теперь?
ЗАРЕЦКОЙ. Кто? бедный Рославлев?
ОФИЦЕР. А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?
ЗАРЕЦКОЙ, Представьте себе: он поехал лечиться в Москву...
ОФИЦЕР. И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.
ЗАРЕЦКОЙ. Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сезёмова.
ОФИЦЕР. Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля.
ЗАРЕЦКОЙ. Как! да разве вы были в Москве?
ОФИЦЕР Я сейчас оттуда. А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем: ни одной трубы в городе не осталось
ЗАРЕЦКОЙ. Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я не говорю ни слова о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все те, которые должны были остаться? Когда подумаешь, что целые семейства, лишенные всего необходимого, без куска хлеба.
ЗАРЕЦКОЙ. Как? неужели военный человек не должен иметь никакого сострадания?
ОФИЦЕР. Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Признаюсь,-- я не могу не удивляться этому человеку! Какая непоколебимая твердость! Какое презрение ко всему роду человеческому! Как ничтожна в глазах его жизнь целых поколений! С каким равнодушием, как ничем неумолимая судьба, он выбирает свои жертвы и как смеется над бессильным ропотом народов, лежащих у ног его. Ну, если Наполеон еще в Кремле, то может похвастаться, что мы приняли его как дорогого гостя и, по русскому обычаю, попотчевали банею.
ЗАРЕЦКОЙ. Хороша баня! Так Вы полагаете, что в Москву можно..
ЗАРЕЦКОЙ. А бог знает: я отыскиваю свой полк. Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет?
ОФИЦЕР. О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас этим каждый день угощать. Не хотите ли на время сделаться моим товарищем?
ЗАРЕЦКОЙ. Вашим товарищем?
ОФИЦЕР. Да! Мой летучий отряд стоит по Владимирской дороге, верстах в десяти отсюда. Не угодно ли деньков пять или шесть покочевать вместе со мною?
ЗАРЕЦКОЙ. Куда вы теперь отправляетесь?
ЗАРЕЦКОЙ. В десяти верстах! Что, если бы я мог как-нибудь узнать: жив ли мой друг Рославлев?
ОФИЦЕР. Я на вашем месте,-- постарался бы с ним увидеться.
ЗАРЕЦКОЙ. О! если б я мог побывать сам в Москве...
ОФИЦЕР. Почему же нет? Да знаете ли, что вам это даже нужно? Извините, но мне кажется, вы слишком жалуете наших неприятелей; так вам вовсе не мешает взглянуть теперь на Москву: быть может, это вас несколько поразочарует. Вы говорите хорошо по-французски; у нас есть полный конноегерской мундир: оденьтесь в него, возьмите у меня лошадь, отбитую у неприятельского офицера, и ступайте смело в Москву. Там теперь такое смешение языков и мундиров, что никому не придет в голову экзаменовать вас, к какому вы принадлежите полку.
ЗАРЕЦКОЙ. А что вы думаете? Если Рославлев жив, то, может быть, я найду способ вывезти его из Москвы и добраться вместе с ним до нашей армии.
ОФИЦЕР. Может быть. Ну, если вы не передумали ехать в Москву, то пойдёмте одеваться.
МАВРА АНДРЕЕВНА Что, батюшка, изволите?
ЗАРЕЦКОЙ. Тем лучше. У вас есть больной?
МАВРА. Есть, батюшка; меньшой наш сын.
ЗАРЕЦКОЙ. Неправда; русской офицер.
МАВРА. Видит бог, нет!..
МАВРА. Ах, господи!.. Кто это выболтал?
ЗАРЕЦКОЙ, Не бойся, я его приятель... и также русской офицер.
МАВРА. Как, сударь?..
ЗАРЕЦКОЙ. Тише, бабушка, тише! Проведи меня к нему.
МАВРА, Ох, батюшка!.. Да правду ли вы изволите говорить?..
ЗАРЕЦКОЙ. Увидишь сама, как он мне обрадуется. Веди меня к нему скорее.
МАВРА. Пожалуйте, батюшка!.. Только бог вам судья, если вы меня, старуху, из ума выводите.
Хозяйка отворила потихоньку дверь в светлый и убранный покой. На высокой кровати сидит, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у самого изголовья, бледный и худой как тень Рославлев. Подле него старик, с седою бородою, читает с большим вниманием толстую книгу в черном кожаном переплете. Зарецкой показался в дверях.
РОСЛАВЛЕВ. Александр!.
ЗАРЕЦКОЙ. Тише, мой друг! Так точно, это я; но успокойся!
РОСЛАВЛЕВ. Ты в плену?..
ЗАРЕЦКОЙ. Нет, мой друг!
РОСЛАВЛЕВ. Но как же ты попал в Москву?.. Что значит этот французской мундир?..
ЗАРЕЦКОЙ. Я расскажу тебе все, но время дорого. Отвечай скорее: можешь ли ты пройти, хотя до заставы пешком?
РОСЛАВЛЕВ. Могу.
ЗАРЕЦКОЙ, Слава богу! ты спасен.
СЕЗЁМОВ. Как, сударь! Вы русской офицер?.. Вы надеетесь вывести Владимира Сергеевича из Москвы?
ЗАРЕЦКОЙ, Да, любезный, надеюсь. Но одевайся проворней, Рославлев, в какой-нибудь сюртук или шинель. Чем простее, тем лучше.
МАВРА. За этим дело не станет, батюшка, Платье найдем. Да изволите видеть, как он слаб! Сердечный! где ему и до заставы дотащиться!
РОСЛАВЛЕВ. Не бойтесь, ( вставая)я почти совсем здоров.
СЕЗЁМОВ. Мавра Андреевна! вынь-ка из сундука Ваничкин сюртук: он будет впору его милости. Да где Андрюшина калмыцкая сибирка?
МАВРА. В подвале, Иван Архипович! Я засунула ее между старых бочек.
СЕЗЁМОВ. Принеси же ее скорее. Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай! (Старуха вышла) Извольте-ка одеваться.
МАВРА. Извольте, батюшка! (входя в комнату) вот Андрюшина сибирка
СЕЗЁМОВ. Сделайте милость, извольте брать все, что вам угодно.
ЗАРЕЦКОЙ, Ну, Владимир, прощайся -- да в поход!
РОСЛАВЛЕВ А где же мой Егор?
РОСЛАВЛЕВ. Скажите ему, чтоб он пробирался как-нибудь до нашей армии. Ну, прощайте, мои добрые хозяева!
СЕЗЁМОВ. Позвольте, батюшка! Владимир Сергеич! (всхлипывая) Я долго называл тебя сыном; позволь мне, батюшка, благословить тебя! (Он крестит Рославлева, прижимает его к груди) Ну, Мавра Андреевна! проводи их скорей задним крыльцом. Христос с вами, мои родные! ступайте с богом, ступайте! а я стану молиться.
(Старуха выводит друзей )
ЗАРЕЦКОЙ. Теперь, мой друг, не прогневайся, я сяду на лошадь, а ты ступай подле меня пешком. Это не слишком вежливо, да делать нечего: надобно, чтоб всем казалось, что я куда-нибудь послан, а ты у меня проводником. Постарайтесь только, сударь, дойти как-нибудь до заставы, а там я вам позволю ехать со мною!
РОСЛАВЛЕВ. Ехать? Но где же ты возьмешь лошадь? ЗАРЕЦКОЙ. Это уж не твоя забота. Прошу только со мной не разговаривать, глядеть на меня со страхом и трепетом и не забывать, что я французской офицер, а ты московской мещанин.
Картина 6
РОСЛАВЛЕВ. Эх, братец! какое самолюбие...
ЗАРЕЦКОЙ. Да, любезный, не прогневайся! Самолюбие в этом случае играет пребольшую роль. Что ни говори, а ведь досадно, как отобьют невесту; да только смешно от этого сходить с ума: посердился, покричал и будет. Вот то-то же, поневоле похвалишь наших неприятелей. Кто лучше их умеет пользоваться жизнию? Француз не задохнется от избытка сердечной радости, да зато и не иссохнет от печали. Посмотри, как он весел, как всегда доволен собою, над всем смеется, все его забавляет. Конечно, и у них есть исключения, но они так редки. Печальный француз! не правда ли, что это даже странно слышать? А отчего они так счастливы? Оттого именно, что душа их не способна к сильным впечатлениям. Они, как бы это сказать? они слегка только прикасаются к жизни.
РОСЛАВЛЕВ. То есть не принимай ничего к сердцу, не люби никого, не жалей ни о ком; беги от несчастного: он может тебя опечалить, то ли ты хотел сказать, Александр?
Человек, неспособный делить ни с кем, ни радости, ни горя, -- любит одного себя.
ЗАРЕЦКОЙ. Почему ж одного себя? Можно любить и приятеля -- разумеется, до некоторой степени.
РОСЛАВЛЕВ. А до какой степени простирается эта любовь к приятелю в человеке, который для того, чтоб с ним повидаться и спасти его...
ЗАРЕЦКОЙ. И полно, mon cher! что за важность! Ты видишь, я целехонек.
Нет, братец, ни русские, ни французы, ни люди, ни судьба, ничто не может нас разлучить. (Уходят)
Лес. Полк Зарецкого стоит биваками. Радость и удивление сослуживцев Зарецкого и Рославлева, когда они появляются перед ними в своих маскарадных костюмах. Офицеры на радостях затеяли пирушку, грянули хором авангардную песню. Постукивая стаканами, офицеры повторяют с восторгом первый куплет:
Вспомним, братцы, россов славу
Защитим свою державу:
Лучше смерть -- чем в рабстве жить!
Рославлев, в то время как они веселятся и опорожняют стаканы с пуншем, подсаживается к старому ротмистру.
РОСЛАВЛЕВ. А можете ли вы мне сказать, , где теперь полковник Сурской?
СТАРЫЙ РОТМИСТЕР. Здесь.
РОСЛАВЛЕВ. Так он уж не служит при главном штабе?
СТАРЫЙ РОТМИСТЕР. Я думаю, он скоро нигде служить не будет.
РОСЛАВЛЕВ. Как?
СТАРЫЙ РОТМИСТЕР. Да, вчера он приехал с приказаниями к нашему авангардному начальнику, обедал у него и потом отправился вместе с ним прогуливаться вдоль нашей цепи; какая-то шальная пуля попала ему в грудь, и если доктора говорят правду, так он не жилец.
РОСЛАВЛЕВ. Ах, боже мой? сделайте милость, господа, скажите, где мне его отыскать?
СТАРЫЙ РОТМИСТЕР. Он должен быть в обозе, вон за этим лесом. Да постойте вас в этом наряде примут за маркитанта: наденьте хоть мою шинель.
Рославлев надевает шинель ротмистра и отправляется в сторону леса, к обозу. Навстречу выходит Полковой Лекарь. РОСЛАВЛЕВ. Что полковник? ( Лекарь пожимает плечами.) Итак, нет никакой надежды?
ПОЛКОВОЙ ЛЕКАРЬ. Никакой! Впрочем, он в полной памяти и всех узнает, пожалуйте!
Рославлев входит в избу. В переднем углу на лавке лежит раненый Сурской.
РОСЛАВЛЕВ. Но я думаю, вам запрещено говорить?
СУРСКОЙ. Да, было запрещено вчера, а сегодня я получил разрешение.
РОСЛАВЛЕВ. Поэтому вы чувствуете себя лучше?
СУРСКОЙ. О, гораздо! я через несколько часов умру.
РОСЛАВЛЕВ. Нет! не может быть... я не хочу верить...
СУРСКОЙ. Чтоб старый твой приятель мог умереть? В самом деле, это невероятно!
РОСЛАВЛЕВ. Но вы так спокойны?..
СУРСКОЙ. Да о чем же мне беспокоиться? Ты, верно, знаешь, кто сказал: "Придите вси труждающие, и аз успокою вас". А я много трудился, мой друг! Долго был игралищем всех житейских непогод и, видит бог, устал. Всю жизнь боролся со страстями, редко оставался победителем, грешил, гневил бога; но всегда с детской любовию лобызал руку, меня наказующую, -- так чего же мне бояться? Я иду к отцу моему!
РОСЛАВЛЕВ. Боже мой! что сказал бы неверующий, если б он так же, как я, видел последние ваши минуты?
СУРСКОЙ. Он сказал бы, мой друг, что я в сильном бреду; что легковерное малодушие свойственно детям и умирающим. О мой друг! гордость и самонадеянность найдут всегда тысячи способов затмить истину. Нет, Рославлев! один бог может смягчить сердце неверующего. Я сам был молод, и часто сомнение, как лютый враг, терзало мою душу; рассудок обдавал ее холодом; я читал, искал везде истины, готов был ехать за нею на край света и нашел ее в самом себе! Да, мой друг! что значат все рассуждения, доводы, все эти блестки ума, перед простым убеждением того, кто верует? Все, что непонятно для нашего земного рассудка, -- так чисто, так ясно для души его! Она видит, осязает, верует, тогда как мы, с бедным умом нашим, бродим в потемках и, желая достигнуть света, час от часу становимся слепее... Несчастные! Бедные, жалкие сироты! отреклись добровольно от отца своего, заключили жизнь в ее тесные, земные пределы. Ах, сердца, иссушенные гордостию и неверием, не испытают никогда этой чистой, небесной любви, этого неизъяснимого спокойствия души... ты понимаешь меня, Рославлев!.. Бездушный противник веры, отрицающий все неземное, не может любить; кто любит, тот верует; а ты любил, мой друг! (Сурской взял за руку Рославлева.) Да, Владимир Сергеевич я умираю спокойно; одна только мысль тревожит мою душу. Что станется с нашей милой родиной? Неужели господь нас не помилует? Неужели попустит он злодеям надругаться над всем, что для нас свято, и сгубит до конца землю русскую? Ах, мой друг! одно милосердие божие может спасти нас. Ах, Рославлев! Отечество! Россия! Пусть судит меня господь! но я чувствую, что даже и там не перестану быть русским. (Умирает)
Послушай, Владимир! (обнимая в последний раз Рославлева) говорят, что в Данциге тысяч тридцать гарнизона, а что всего хуже -- этим гарнизоном командует молодец Рапп, так вы не скоро добьетесь толку и простоите долго на одном месте. Я буду к тебе писать, а ты не беспокойся. По всему видно, что наша большая армия не будет отдыхать на лаврах, а отправится прямой дорогой.. Ах, братец! Какое бы письмо я написал тебе из Парижа! Ну, прощай, мой друг! да смотри -- не хандри; сделайся по-прежнему нашим братом весельчаком, влюбись в какую-нибудь немецкую Шарлотту, так авось русская Полина выйдет у тебя из головы.
РОСЛАВЛЕВ. Несчастная! где она теперь?
ЗАРЕЦКИЙ. Где? Если осталась в Москве, то, вероятно, жива, если же, на беду, потащилась за своим мужем...
РОСЛАВЛЕВ. О, без всякого сомнения! Ты не знаешь, к чему способна эта необыкновенная женщина. Если ей удастся облегчить, хотя на минуту мучения своего друга, то она станет благословлять судьбу -- благодарить бога за все свои страдания! Ах, мой друг! для чего не суждено ей было принадлежать мне?
ЗАРЕЦКОЙ. Полно, братец! перестань об этом думать. Конечно, жаль, что этот француз приглянулся ей больше тебя, да ведь этому помочь нельзя, так о чем же хлопотать? Прощай, Рославлев! Жди от меня писем; да, в самом деле, поторопись влюбиться в какую-нибудь немку. Говорят, они все пресентиментальные, и если у тебя не пройдет охота вздыхать, так, по крайней мере, будет, кому поплакать вместе с тобою. Ну, до свиданья, Владимир! (Обнимаются)
РОСЛАВЛЕВ (пишет письмо) Генерал. Рапп выгнал из Данцига более четырехсот обывателей, в том числе множество женщин и детей, эти несчастные должны были оставаться на нейтральной земле, среди наших и неприятельских аванпостов, под открытым небом, без куска хлеба и, при первом аванпостном деле, между двух перекрестных огней.
В провожании драгунского трубача я выехал за нашу передовую цепь. Получив приказание отправиться парламентером рано поутру, я не успел напиться чаю и потому в деревне, занимаемой нашей передовой линиею, купил у булошника несколько кренделей, располагаясь позавтракать на открытом воздухе, во время переезда моего от наших аванпостов к неприятельским,. Лишь только они завидели приближающегося к ним русского офицера, как весь их стан пришел в движение: одни ползком спешили добраться до вала, по которому я ехал; другие с громким воем бежали ко мне навстречу. Есть минуты, в которые наш брат военный проклинает войну! Не ядра неприятельские, не смерть ужасна: об этом солдат не думает; но быть свидетелем опустошения прекрасной и цветущей стороны, смотреть на гибель несчастных семейств, видеть стариков, жен и детей, умирающих с голода, слышать их отчаянный вопль и из сострадания затыкать себе уши! Вот что истинно ужасно! Вот отчего и у русского солдата подчас заноет и кровью обольется ретивое! В одну минуту столпилось человек двадцать около того места, где я остановился; мужчины кричали невнятным голосом, женщины стонали; Я поспешил бросить им мои крендели; в одну секунду их разорвали на тысячу кусков, и в то время, как вся толпа, давя друг друга, торопилась хватать их на лету, одна молодая женщина успела взобраться на вал. Нет! во всю жизнь мою я не забуду этого ужасного лица! Оживленный труп упал к ногам моим, прижимая к груди своей умирающего с голода ребенка, прошептал охриплым голосом по-русски: "Кусок хлеба!.. ему!.." Я схватился за карман: в нем не было ни крошки! Не могу описать , что происходило в эту минуту в душе моей! До сих пор еще этот ужасный голос, в котором даже было что-то для меня знакомое, раздается в ушах моих. Я помню только, что зажмурил глаза, ударил нагайкою мою лошадь и промчался, не оглядываясь с полверсты вперед.
РЕНО. Милостивый государь! на меня возложена весьма неприятная обязанность; но вы сами военный человек и знаете, что долг службы... не угодно ли вам идти со мною?
РОСЛАВЛЕВ. Куда, сударь? (вставая со стула.)
РЕНО. Некоторые ложные слухи, распускаемые по городу врагами французов, вынуждают генерала Раппа прибегнуть к мерам строгости, весьма неприятным для его доброго сердца. Всех пленных офицеров приказано держать под караулом.
РОСЛАВЛЕВ. Для чего не в цепях? это еще будет вернее; а то, в самом деле, мы можем перепрыгнуть через городской вал и уйти из крепости.
В ту самую минуту, как Рославлев идёт за жандармом, вбегает в комнату молодой человек лет двадцати двух, в богатом гусарском мундире и большой медвежьей шапке; он вооружен коротким заткнутым за пояс трехгранным кинжалом; необыкновенная живость на его миловидном лице.
ШАМБЮР. Здравствуйте, monsieur Волдемар! Куда вы?
РОСЛАВЛЕВ. Куда вы, верно, со мной не пойдете, Шамбюр! Меня ведут в тюрьму.
ШАМБЮР. Как! в тюрьму? зачем? за что?.
РОСЛАВЛЕВ. Спросите у этого господина.
ШАМБЮР. Что это значит, Рено? Что такое сделал Рославлев?
РЕНО. Надеюсь, ничего, за что бы он мог отвечать, это одна мера осторожности. Какие-то ложные слухи тревожат гарнизон, а как, вероятно, их распускают по городу пленные офицеры...
ШАМБЮР. Почему вы это думаете?
РЕНО. Так думает генерал Рапп; я исполняю только его приказание.
ШАМБЮР. Знаете ли вы, господин жандарм, что этот офицер мой пленник? я вырвал его из средины русского войска; он принадлежит мне; он моя собственность, и никто в целом мире не волен, располагать им без моего согласия.
РЕНО. Что вы, Шамбюр! господин Рославлев военнопленный, и начальство имеет полное право...
ШАМБЮР. Нет, черт возьми! Нет! (вскричал Шамбюр, топнув ногою) я не допущу никого обижать моего пленника: он под моей защитой, и если бы сам Рапп захотел притеснять его, то и тогда сто тысяч чертей! да, и тогда бы я не дал его в обиду!
РОСЛАВЛЕВ. Успокойтесь, любезный Шамбюр, вы не должны противиться воле вашего начальства.
ШАМБЮР. Так пусть же оно докажет мне, что вы виноваты. Вы живете со мною, я знаю вас. Вы не станете употреблять этого низкого средства, чтоб беспокоить умы французских солдат; вы офицер, а не шпион, и я решительно хочу знать: в чем вас обвиняют?
РЕНО. Это может вам объяснить его превосходительство господин Рапп, а не я, а между тем прошу вас не мешать мне исполнять мою обязанность; в противном случае -- извините! я вынужден буду позвать жандармов.
ШАМБЮР Жандармов! Sacre mille tonnerres! (Гром и молния! (фр.)) Стращать Шамбюра жандармами. Хорошо, господа, хорошо! Хорошо, возьмите его, а я сейчас поеду к Раппу: он не жандармский офицер и понимает, что такое честь. Прощайте, Рославлев! Мы скоро увидимся. Извините меня! Если б я знал, что с вами будут поступать таким гнусным образом, то велел бы вас приколоть, а не взял бы в плен. До свиданья! (убегает).
Рославлев и Рено выходят и из кафе. РЕНО. Чтоб вам не было скучно, я помещу вас вместе с одним итальянским купцом; он человек умный, много путешествовал, и разговор его весьма приятен. К тому же вам будет полная свобода; в вашей комнате все стены капитальные: вы можете шуметь, петь, кричать, одним словом, делать все, что вам угодно; вы этим никого не обеспокоите, и даже, если б вам вздумалось, сделать этого купца поверенным каких-нибудь сердечных тайн, то не бойтесь: никто не подслушает имени вашей любезной.
РЕНО. Вот ваш товарищ, итальянский купец, (купцу) этот господин- русский офицер. Познакомьтесь!
Рославлев делает шаг вперед, хочет что-то сказать, но слова замирают на устах его: он узнаёт в итальянском купце артиллерийского офицера. ОФИЦЕР. Я очень рад, что буду иметь такого любезного товарища.
ОФИЦЕР. Не подосадуйте на мою откровенность, мне кажется, что русские напрасно не остались дома; обширные степи и вечные льды -- вот что составляет истинную силу России. Ваше дело обороняться, а не нападать. Но извините: мне необходимо кончить небольшой коммерческий расчет, который я делаю здесь на просторе. Надобно быть готовым на всякой случай, и если, в самом деле, курс на итальянские векселя должен упасть в Лейпциге, то не худо взять заранее свои меры.
Офицер- Купец вынимает из кармана клочок бумаги, карандаш и принимается писать. Рославлев смотрит на него с удивлением. ОФИЦЕР. Потрудитесь взглянуть (подавая Рославлеву, клочок бумаги) я не слишком на себя надеюсь, голова моя что-то очень тяжела; если б вы сделали мне милость и проверили мои итоги? (Рославлев читает)
Офицер берёт бумажку Рославлева, рвёт на мелкие части и проглатывает; потом бросается на постелю и в ту же самую секунду засыпает мертвым сном. Рославлев подле спящего, который несколько раз принимается бредить. Рославлев не будит его, но закрывает рукою рот и мешает явственно выговаривать слова. Вдруг слышаться скорые шаги. Рославлев будит своего товарища. После нескольких напрасных попыток ему удаётся растолкать его; он вскакивает и кричит охриплым голосом по-русски:
ОФИЦЕР. Что; что такое? Французы? Режь их, разбойников! РОСЛАВЛЕВ. Опомнитесь! что вы? сюда идут!
ОФИЦЕР. Сюда? Кто?.. Ах, да!.. Нет, господин офицер! нет! я никогда не соглашусь с вами: война не всегда вредит коммерции; напротив, она дает ей нередко новую жизнь, Я не сомневаюсь, что вечный мир в Европе был бы пагубен для коммерции.
РОСЛАВЛЕВ. Благодарю вас, Шамбюр! ШАМБЮР А! господин Дольчини! и вы здесь?
ОФИЦЕР. Да, сударь! Обо мне, кажется, всё еще думают; что я русской... Русской! Боже мой! да меня от одного этого имени мороз подирает по коже! Господин Дерикур хитер на выдумки; я боюсь, чтоб ему не вздумалось для испытания, точно ли я русской или итальянец, посадить меня на ледник. Вперед вам говорю, что я в четверть часа замерзну.
ШАМБЮР. Пойдемте, Волдемар; вы уж и так слишком долго здесь сидели.
ОФИЦЕР. Прощайте, господин офицер! не забудьте вашего обещания. Если когда-нибудь вам случится быть в Лейпциге, то вы можете обо мне справиться на площади против театра, в высоком красном доме, у живущего под номером шестым. До свиданья!
Шамбюр и Рославлев выходят из комнаты.
Картина 12
Небольшая передняя комната; подле очага сидит старуха лет пятидесяти. Входит Рославлев. СТАРУХА. Что угодно господину? РОСЛАВЛЕВ. Я прислан от господина Дольчини. СТАРУХА. От господина Дольчини! (радостным голосом, вскочив со стула) Итак, господь бог несовсем еще нас покинул! Сударыня, сударыня! Слава богу! Господин Дольчини прислал к вам своего приятеля. Войдите, сударь, к ней. Она очень слаба; но ваше посещение, верно, ее обрадует.
В небольшой горенке, слабо освещенной одним слуховым окном, на постели лежит больная женщина, повернувшись к стене, не переменяя положения, она говорит тихим, но довольно твердым голосом:
ПОЛИНА. Скажите, что сделалось с Дольчини? Скоро ли я его увижу?
(Лихорадочная дрожь пробежала по всем членам Рославлева) Бога ради, скажите скорее,( поворачиваясь лицом к Рославлеву)скоро ли я его увижу?
РОСЛАВЛЕВ. Полина!!! (Больная содрогнулась; приподнялась до половины и, устремив свой полумертвый взгляд на Рославлева):
ПОЛИНА. Полина!.. Кто вы?.. Я почти ничего не вижу... Полина!.. Так называл меня лишь он... но его нет уже на свете... Ах!.. так называл меня еще... Боже мой, боже мой! О, господь правосуден! Я должна была его видеть, должна слышать его проклятия в последние мои минуты это он!
РОСЛАВЛЕВ. Полина, (схватив за руку больную) так это я -- друг твой! Но бога ради, успокойся! Несчастная! я оплакивал тебя как умершую; но никогда -- нет, никогда не проклинал моей Полины! И если бы твое земное счастие зависело от меня, то, клянусь тебе богом, мой друг, ты была бы счастлива везде... да, везде -- даже в самой Франции.
ПОЛИНА. Итак, я могу умереть спокойно! (рыдая), -- ты простил меня! Но ты должен проклинать... Ах, не проклинай и его, мой друг!.. его уж нет на свете...
РОСЛАВЛЕВ. Несчастная!
ПОЛИНА. Но я скоро с ним увижусь -- да, мой друг! вот уж третью ночь, каждый раз, когда на городской башне пробьет полночь, он является вот здесь -- у моего изголовья -- и зовет меня к себе.
РОСЛАВЛЕВ. Это один бред, Полина! Ты больна; твое расстроенное воображение...
ПОЛИНА. Нет, нет! Это уж не в первый раз, мой друг! Он точно так же приходил и за моим сыном: они оба ждут меня.
РОСЛАВЛЕВ. За твоим сыном?
ПОЛИНА. Да! у меня был сын. Ах, как я его любила, мой друг! Я называла его Волдемаром.
РОСЛАВЛЕВ. И твой муж...
ПОЛИНА. Тс! тише! Бога ради, не называй его моим мужем: над тобой станут все смеяться. Что ты на меня так смотришь? Ты думаешь, что я брежу?.. О нет, мой друг! Послушай: я чувствую в себе довольно силы, чтоб рассказать тебе все.
РОСЛАВЛЕВ. Нет, Полина! зачем вспоминать прошедшее. Бог милостив; здоровье твое поправится, ты возвратишься в отечество...
ПОЛИНА. В отечество? Но разве у меня есть отечество?.. Разве несчастная Полина не отказалась навсегда от своей родины?.. Разве найдется во всей России уголок, где б дали приют русской, вдове пленного француза?.. Отечество!.. О, если бы прошедшее было в нашей воле, я не стала бы тогда заботиться о моем спасении! С какою б радостью я обрекла себя на смерть, чтоб только умереть в моем отечестве. Безумная! я думала, что могу сказать ему: твой бог будет моим богом, твоя земля -- моей землею. О нет, мой друг! кто покидает навсегда свою родину, тот рано или поздно, а умрет по ней с тоски... Но пока я еще могу -- я должна тебе рассказать все.
РОСЛАВЛЕВ. Зачем, Полина?
ПОЛИНА. Ах, не мешай мне; это облегчит мою душу. Я хочу, чтоб ты знал, как я была наказана за мое вероломство. Ты читал письмо мое; ты знаешь, как он встретился опять со мною. Рука его была свободна, сердце принадлежало мне; ты сам прислал его в наш дом. Все это казалось мне волею самих небес Моя свадьба, первый шаг от алтаря, свадебный подарок, который ожидал меня у самого церковного порога... Ах, Рославлев! я едва не потеряла рассудок; но ты уехал; меня уверили, что горесть твоя уменьшилась, и я стала спокойнее. Скоро французы заняли нашу деревню. Муж мой сделался свободным, и мы отправились в Москву. Первый месяц прошел довольно спокойно. Сеникур любил меня. Ужасные бедствия моих сограждан, пожар Москвы, беспрестанные слухи о покорении всей России -- все это казалось мне каким-то смутным, невнятным сновидением! Я жила только для него, видела одного его. К концу месяца нрав моего мужа приметно изменился: он стал задумчив, беспокоен, иногда поглядывал на меня с состраданием, и когда я спрашивала о причине его грусти, он отвечал всякой раз: "Дела наши идут дурно". Поверишь ли, мой друг, до какой степени рассудок мой был ослеплен? Я не понимала даже настоящего смысла этих слов: мне казалось, что он говорит о России. Одним утром он вбежал ко мне бледный, с отчаянием на лице. "Полина! -- вскричал он, -- наши дела идут час от часу хуже: Мюрат разбит!" -- "Так что ж?". Лицо Сеникура сделалось бледнее; помолчав несколько минут, он продолжал прерывающимся голосом: "Да, сударыня! мы погибли: русские торжествуют; но, извините! я имел глупость забыть на минуту, что вы русская". Вдруг как будто завеса спала с глаз моих. "Мы погибли! Русские торжествуют!" Эти слова раздавались беспрестанно в ушах моих. Праведный боже! Итак, с избавлением моего отечества неразлучна гибель того, кто был для меня всем на свете! Итак, в молитвах моих я должна была говорить перед господом: "Боже! спаси моего супруга и погуби Россию!"
Спустя несколько дней, в продолжение которых Сеникур почти не говорил со мною, он сказал мне одним утром: "Полина! через час меня уже в Москве не будет: отступление нашего войска не обещает ничего хорошего; я не хочу подвергать тебя опасности: ты можешь возвратиться к твоей матери, можешь даже навсегда остаться в России; ты свободна". Я не дала договорить ему. "Адольф! -- вскричала я, -- мое отечество там, где ты; я забыла его для тебя и должна терпеть все! Страдать, умереть вместе с тобою -- вот одно, что может оправдать меня в собственных глазах моих". Адольф обнял меня с прежней нежностью, и я отправилась вслед за французским войском. Не стану рассказывать тебе, что я должна была переносить. Во все это время я была очень больна. Обо мне заботился гусарской офицер; но Адольфа я не видела. Долго скрывали от меня истину; наконец, когда и последний защитник мой занемог сильной горячкою и почувствовал приближение смерти, то объявил мне, Что мужа моего нет уже на свете. Но к чему высчитывать тебе все мои несчастия? Я родила сына. Приятель моего Адольфа умер, и мы вместе с бедным сиротою остались одни в целом мире. Одним утром, когда у меня не оставалось уже хлеба, я вошла в дом, занимаемый французским генералом. Слуга пошел доложить обо мне его жене, и я через растворенную дверь могла ясно слышать разговор ее с другой дамою, которая была у нее в гостях. "Вдова полковника Сеникура! Какой вздор! Представьте себе, моя милая! это какая-то русская, которую граф Сеникур увез из Москвы. Весь город знает, что эта русская была просто любовницею Сеникура, и, несмотря на то, она смеет называть себя его женою! Боже мой!.. Я изменила тебе, оставила семью, отечество, пожертвовала всем, чтобы быть его женою, и меня называют его любовницею!.. О, мой друг! у меня не было пристанища, мне нечем было накормить моего сына. Без памяти, прижимая к груди плачущего ребенка, я выбежала на улицу. У ног моих текла река; но я не могла умереть: сын мой был еще жив! Не зная сама, что делаю, я вмешалась в толпу бедных жителей, которых французы выгоняли из Данцига. Нас выпроводили за французские аванпосты и сказали, что никого не пропустят назад в город. Вдали стояли русские часовые и разъезжали казаки, к нам подскакал казак и объявил, что нас не велено пропускать на русскую сторону. Сын мой ослабел до того, что перестал даже плакать, я напрасно прикладывала его к иссохшей груди моей, чувство матери подавило все прочие; дитя мое умирало с голода, и я не могла помочь ему! вдруг закричали: "Русской офицер!" "Русской! подумала я, о! верно, он накормит моего сына" и бросилась вместе с другими к валу, по которому он ехал. Не понимаю сама, как могла я пробиться сквозь толпу, влезть на вал и упасть к ногам офицера, который, не слушая моих воплей, поскакал далее.
РОСЛАВЛЕВ. Возможно ли? это была ты, Полина? и я не узнал тебя! ПОЛИНА. Так это был ты, мой друг? Голова моя начинает кружиться... а я не все еще тебе рассказала. Я помню, что очутилась опять подле французских солдат; не знаю, как это сделалось, кто-то сказал подле меня, что я русская. Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще не умерла с голода, то за это обязана ему, да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он умер. Дольчини сказал мне однажды... Но что это?.. тс! тише, мой друг, тише!.. Так точно -- гром!
РОСЛАВЛЕВ. Это не гром, Полина, а сильная пушечная пальба...
ПОЛИНА. Нет, нет!.. это гром, Чувствуешь ли, как дрожит весь пол? Это всегда бывает за несколько минут перед его приходом. Ах, как время идет скоро! Вот уж и полночь!.. первый удар колокола! Ступай, мой друг, ступай! О, бога ради! оставь меня. Беги, мой друг, беги!. Нет! я не могу, я не хочу вас видеть вместе. Это было бы ужасно... да, ужасно!.. Ступай, Рославлев, ступай!.. Прошу тебя, заклинаю!..
Картина 13
ШАМБЮР. Так вы, наконец, проснулись? (садясь подле постели Рославлева.) Слава богу! Поглядите-ка на меня. Ну, вот и глаза ваши совсем не те, и цвет лица гораздо лучше.
РОСЛАВЛЕВ. Но отчего я так долго спал?
ШАМБЮР. Да, чуть было вы не заснули таким крепким сном, что не проснулись бы и тогда, если б мы взорвали на воздух весь Данциг. Вспомните хорошенько -- недели две тому назад... То есть на другой день, как вас выпустили из тюрьмы...
РОСЛАВЛЕВ. Из тюрьмы... помню! точно; я был в тюрьме...
ШАМБЮР. Вы пошли прогуляться по городу -- это было поутру; а около обеда вас нашли недалеко от Театральной площади, с проломленной головой и без памяти. Кажется, за это вы должны благодарить ваших соотечественников: они в этот день засыпали нас ядрами. И за что они рассердились на кровли бедных домов? Поверите ль, около театра не осталось почти ни одного чердака, который не был бы совсем исковеркан. РОСЛАВЛЕВ. Подле театра! Постойте!.. Боже мой, мне помнится... так точно, против самого театра, красный дом.
ШАМБЮР. Третьего дня, досталось и ему от русских: на него упала бомба; впрочем, бед немного наделала -- я сам ходил смотреть. Во всем доме никто не ранен, и только убило одну больную женщину, которая и без того должна была скоро умереть.
РОСЛАВЛЕВ. Больную женщину!..
ШАМБЮР. Да, мне сказывали, что она называла себя вдовою какого-то французского полковника; да это неправда... но что с вами делается?
РОСЛАВЛЕВ. Несчастная Полина!
ШАМБЮР. Так вы были с ней знакомы? Ах! как досадно, что я не знал этого! Впрочем, много грустить нечего; я уж вам сказал, что она и без этого была при смерти; минутой прежде, минутой после... К тому ж; если, в самом деле, она была вдовою французского полковника, то не могла не желать такого завидного конца погибнуть от бомбы или умереть глупым образом на своей постели, -- какая разница! Я помню, мне сказал однажды Дольчини... А кстати! Знаете ли, как одурачил нас всех этот господин флорентийской купец?..
РОСЛАВЛЕВ. А что такое?..
ШАМБЮР. Да только: он вовсе не купец, не итальянец, а русской партизан.
РОСЛАВЛЕВ. Что вы говорите!.. Итак, все открылось, и он?..
ШАМБЮР. Расстрелян, думаете вы? Вот то-то и беда, что нет. Вскоре после вас и его выпустили из тюрьмы, и в несколько дней этот Дольчини так поладил с генералом Дерикуром, что он поручил ему доставить Наполеону преважные депеши. Рено, который также с ним очень подружился, взялся выпроводить его за наши аванпосты. Когда они подошли к Лангфуртскому предместью, то господин Дольчини, в виду ваших казаков, распрощавшись очень вежливо с Рено, сказал ему: "Поблагодарите генерала Раппа за его ласку и доверенность; да не забудьте ему сказать, что я не итальянский купец Дольчини, а русской партизан..." Тут назвал он себя по имени, которое я никак не могу выговорить, хотя и тысячу раз его слышал. Бедный Рено простоял полчаса разиня рот на одном месте, и когда, возвратясь в Данциг, доложил об этом Раппу, то едва унес ноги: генерал взбесился; с Дерикуром чуть не сделалось удара. Дом, в котором жил: мнимый итальянской купец, обшарили сверху донизу, пересмотрели все щелки, забрали все бумаги, и если б он накануне не отдал мне письма на ваше имя, то вряд ли бы оно дошло когда-нибудь по адресу,
РОСЛАВЛЕВ. Как! У вас есть ко мне письмо?
ШАМБЮР. Да, есть. И хотя по-настоящему мне как партизану должно перехватывать всякую неприятельскую переписку, но я обещался доставить это письмо, я Шамбюр во всю жизнь не изменял своему слову. Вот оно: читайте на просторе. Мне надобно теперь отправиться к генералу Раппу: у него, кажется, будут толковать о сдаче Данцига; но мы еще увидим, кто кого перекричит. Прощайте! (уходит)
РОСЛАВЛЕВ. Бедная Полина! несчастная Полина. О! как сердце твое умело любить! Да, я свято исполню твои последние желания.. Но если Оленька принадлежит уже другому? Если Полина принимала любимые мечты свои за истину? Если сестра ее чувствует ко мне одну только дружбу
ШАМБЮР. Прощайте, Рославлев! -- я сейчас иду вон из города.
РОСЛАВЛЕВ. С вашей ротою?
ШАМБЮР. Нет, один.
РОСЛАВЛЕВ. Одни? Что ж вы хотите делать?
ШАМБЮР. Дезертировать.
РОСЛАВЛЕВ. Дезертировать!
ШАМБЮР. Да! Я не хочу ни минуты остаться с этими трусами, с этими подлецами, с этими... Представьте себе! Я сейчас из военного совета: весь гарнизон сдается военнопленным.
РОСЛАВЛЕВ. В самом деле!
ШАМБЮР. Да, сударь, да! И как вы думаете, отчего? -- оттого, что у нас осталось на один только день провианта.! Но разве у нас нет оружия? Разве восемнадцать тысяч французов не могут очистить себе везде дорогу и пробиться, если надобно, до самого центра земли?.. Мнения моего никто не спрашивал; но когда я услышал, что генерал Рапп соглашается подписать эту постыдную капитуляцию, то встал с своего места. "Мы окружены врагами, -- прибавил Рапп, -- вся Пруссия восстала против Наполеона". -- "Какое дело! -- закричал я, -- мы пойдем вперед; при виде победоносных орлов наших все побегут; мы раздавим русской осадный корпус, сожжем Берлин, истребим прусскую армию..." -- "Он сумасшедший!" -- закричали все генералы. "Молчите или ступайте вон!" -- заревел Рапп. "О! если так, черт возьми! -- отвечал я весьма спокойно, -- я пойду -- да!! я пойду; но только не домой, а в неприятельской лагерь. Пусть, кто хочет, сдается военнопленным, пусть проходит парадом мимо этих скифских орд и кладет оружие к ногам тех самых солдат, которых я заставлял трепетать с одной моей ротою! Что ж касается до меня, то объявляю здесь при всех, что не служу более и сей же час перехожу к неприятелю". -- "Убирайтесь хоть к черту! Только ступайте вон", -- сказал Рапп. Я посмотрел на него с сожалением, бросил презрительный взгляд на толпу трусов, его окружающих, и побежал проститься с вами. Впрочем, надеюсь, мы скоро увидимся: если капитуляция подписана, то вы свободны и найдете меня в своем лагере. Прощайте! (убегает)
ОЛЕНЬКА. Нет, дядюшка, они оба походят на Волдемара.
ИЖОРСКОЙ. Так, так, сударыня! Как бишь у вас эта песня-то поется: Во всем я вижу образ твой? Да что это за новая игрушка у твоего Николеньки? Ба! ружье со штыком!
ОЛЕНЬКА. Это подарок нашего доброго городничего.
РОСЛАВЛЕВ. Полно читать, Зарецкой, в первый день после шестилетней разлуки нам, кажется, есть, о чем поговорить.
ЗАРЕЦКОЙ. Сейчас, mon cher, сейчас! Ты не можешь себе представить, какие забавные вещи я нашел в этой книжке. Guide des voyageurs", тысяча восемьсот семнадцатого года.
РОСЛАВЛЕВ. А! книга для путешественников. Да что ж ты нашел забавного в этой статистике?
ЗАРЕЦКОЙ Ого! вот что! Ну, видно, мои друзья французы не отстанут никогда от старой привычки мешаться в чужие дела. Послушай! вот несколько слов о Москве. Наконец Москва возрождается из пепла благодаря французам, которые руководят ее восстановлением.
ИЖОРСКОЙ. Это значит, сударь, что по милости французов и под их надзором Москва начинает отстраиваться?
РОСЛАВЛЕВ. Может статься, сочинитель разумел под этим французских архитекторов?
ИЖОРСКОЙ. Французских? Да есть ли хоть один французский архитектор в Москве? Помилуйте, батюшка Владимир Сергеевич! мало ли у нас своих, доморощенных архитекторов? Что вы, сударь? да и на что нам иноземных архитекторов? Посмотрите на мой дом! Что, дурно, что ль, выстроен? А строил-то его не француз, не немец, а просто я, русской дворянин -- Николай Степанович Ижорской. Покойница сестра, бредила французами. Ну что ж? И отдала строить свой московской дом какому-то приезжему мусью, а он как понаделал ей во всем доме каминов, так она в первую зиму чуть-чуть, бедняжка, совсем не замерзла. (Все смеются)
ОЛЕНЬКА. Видишь, какие благодетели! Да врут они! Без них жгли Москву, так без них и выстроим!