Аннотация: ... Начали расходиться... Возвратившись из пивной, расселись, развалившись, по своим местам, поэт встал, стал причесываться и неожиданно начал ругать нас всех...
Магсад НУР
Свидание поэта
... Начали расходиться...
Возвратившись из пивной, расселись, развалившись, по своим местам, поэт встал, стал причесываться и неожиданно начал ругать нас всех:
- Подлецы, волосы желтеют, алкоголиком меня сделали... больше я в пивную ни ногой, плевал я на вашу жизнь!
Мы всё старались объяснить ему, что по мере роста кончики волос желтеют, спросили мы у него, знает ли, когда в последний раз ходил к парикмахеру, он сказал "нет, не знаю", остыл и сел. Предложили, чтобы мы в один день съэкономили на пиве, чтобы он привел голову в порядок или постригся налысо. Сказали ему, чтобы больше не бранился на нас. Он не обещал ничего, но что-то пробормотал...
Из-за этого в этом подвале произошел скандал. О поэте забыли, из-за какого-то политического спора Нариман надавал мне тумаков. Разбили друг другу лицо. Получилось так, что поэт сам разнимал нас...
Двумя днями раньше - числа 19-го, возвращаясь с вечерних занятий, у Наримана в руках взорвалась граната: девочек пугал. Потерял правую руку. За это я проклинал поэта; если бы не подрались, уговорил бы я Наримана, бзик меня дернул. Остыл я. Поэт и сам по всякому подбивал к Нариману. А я сидел, словно проглотивший нож.
Да и поэт не подлизывался. Если приходилось к месту, даже брал на себя то, что я должен был сделать: мне не хотелось извиняться из-за того, что я учинил беспорядок.
Нариман бросил учебу... если бы хотел, научился бы и левой рукой писать. Сам разберется. Упрямым он был...
... Никогда не слышали, чтобы поэт проронил бранное слово. Мы же бранились как суки, у поэта был упрекающий взгляд, смотрел, а мы старались, как могли, чтобы не гадить ему в душу. Так ведь не получалось быть культурным каждый раз, обращаясь на "ты". Иногда, когда Нариману хотелось подурачиться, он приседал на корточки у входа в подвал и с пафосом читал стихи поэта, раскачивая большим пальцем сделанный в тюрьме и повешенный на бролер маленький человеческий череп. Если сердце не остывало, вставал, прохаживался, воспроизводил под нос мерзкую ругань. Говорил, "пиши обжигающе, поэт, обжигающе..."
Если так посмотреть, то это Нариман внушил поэту, что он вообще из себя что-то представляет. Писать на клеенке, пить пиво, и быть немного шустрым также научил поэта Нариман. Он говорил, что "страдания погубят тебя, без поэта останемся, иногда выпивай, ругайся, с девками гуляй, чтобы расслабиться. Когда предлагал ему последнее, то поэт бросал камень и хватался за голову... на первом курсе в свободное от занятий время поэт смотрел в окно, скрестив руки на груди. Никто не мог заговорить с ним: Нариман подговаривал девчонок, чтобы те бросались в его адрес словечками, все приставали к нему, а он краснел и ничего не говорил. Боялся девчонок (типа так себе, он не в курсе этих дел), а с парнями здоровался хотя бы. Поэту казалось, якобы глаза его любимой нацелены со стороны на него. Именно глаза... В конце-концов, Нариман пригласил поэта прогуляться, когда шел на бульвар, и сказал ему открыто, что тот вроде как парень честный, и он намерен с ним подружиться. А я приволок одну девчонку, так он даже и не взглянул на нее...
В конце концов поэт исписал и ту Пятнистую Клеенку. Щечки залились румянцем, как протянул руку к ручке (ну, типа!)... смог написать. Крупными буквами написал имя любимой на "Пятнистую Книгу". А снизу написал именно ту дату, когда обмолвился с девочкой первым словом. Тогда девочке было 14 лет...
... Два года смотрел я на него, на глаза бедняги осели страдания. Нариман поговаривал иногда, что если поэт еще немного так поживет и будет так писать, то станет гением. Обгонит и Физули, да и других тоже. Я говорил, что замуж ее выдадут - либо силком, либо сама с кем-то сбежит. (Ведь мы же не знаем, что это за девчонка). Даже в лицо ее не видели. Это у всех деревенских девчонок есть; поверят в доносы чужих, а этого беднягу испытанию подвергнут, а потом отец выдаст (ну, типа), силком пойдет, да еще и живот вздуется...
...Конечно же, он дойдет до Физули. Мы думали именно так.
Глаза у горемыки смеялись, да и то от страданий. Не пьянел, когда выпивал, стоял молчком. Ждал ровно два года (и сколько еще до этого...). Вытерпел капризы девочки. Что же до Наримана, то, по его мнению, поэт не смог обогнать Физули из-за того, что добился желаемого!
Мой разлад был ничем по сравнению с его; Нариман не прощал поэта, покинувшего нас для того, чтобы воссоединиться с переставшей упорствовать любимой, в последние дни он укалывал его на каждом шагу. Подлое у него нутро. А поэт молчал. Из-за того, что он бросил нас ради девочки, мы умышленно нарушали правила игры. (Будто он нас в жены возьмет). Все мы знали, что в один прекрасный день мы выйдем из этого подвала и уйдем, женимся на чьей-то дочери. Ну, что ж теперь делать, поэт нас всех опередил...
В последний день написал стихотворение на "Пятнистую Книгу":
Справа - стена, слева - стена,
Впереди - стена, сзади - стена,
Валят меня эти стены,
Теснят меня эти стены,
И днем, и ночью, то ли дело...
Когда переезжал, та кепка с кнопкой посередке была на нем. Он знал, что Нариман такие кепки просто терпеть не может. Нариман, ухватившись пальцами за кнопку кепки, снял ее с головы поэта. Поцеловал его в лысеющий висок, надменно дал щелчок по его лысине, обнявшись, застыли немного в таком положении. Поэт снял кепку и надел на голову Наримана, а затем, внезапно выхватив кепку, швырнул ее в невидимую сторону Ветреной Улицы.
***
Скрылся с глаз за углом. Нариман больше не смотрел на него как на святого человека, сказал это ему в лицо двумя днями раньше. А поэт замолчал. Вот так - обнялись и расстались. И мне здорово полегчало...
Письмо на дневнике с вопросами
...Пройдут годы, друг мой дорогой, и Ты снова уловишь путь твоих ушей и твоего сердца по звуку тех шумных дней. Постесняешься ли всунуться с вечнозеленых окрестностей "Дома Правительства" в теплую, светлую, уютную, постоянно отдающую ароматом французского парфюма квартиру, что близка к бульвару, где нагромождены бумажки от пирожков, и где запах хлопкового масла, смешиваясь с ветрами, развеивался по городу, да еще и над морем. Тебе хотелось аромата французского парфюма... Не вышло. А потом, когда люди испытывали иные желания, ты возжелал объятия богатой женщины, теплую постель и ушел, бросив меня.
...Уверен, что судьбоносные вопросы в моем дневнике будут постоянно беспокоить тебя. Но не обременишься. Ты никогда, ни с чем и ни с кем не свяжешься. Видишь, я, напротив, так и не доверил никому дневник, написанный мною зеленой ручкой... (я еще и такой... ) Когда я говорил, ты так внимательно слушал мою логику и мои философские умозаключения, как не слушал речь кого бы то ни было, а потом говорил мне, что я - гений, но таким людям как я не бывает конца. Говорил, что такие, как я, шевелят людей с их места, обливают холодной водой теплую постель, не соблюдая никакого этикета, а в стороне же воду мутят, хотят направить течение и, таким образом, когда мир подходит к моменту быть осознанным, он грязнится, образовываются болота. И Мир, как ты говорил, никогда не может очиститься...
Тебя интересовало больше число шатающихся вокруг бездельников ("дервишей" - ты их сам так называл), "очкариков", мужчин с шотландскими шарфами и бумажек от пирожков, нежели то, чего хотели собравшиеся на площади люди.
Говорил, мне нужна богатенькая женщина, чтобы соорудить инкубатор. Потом сказал, что если соберу вместе эти бумажки, весь этот мусор, выбросы, газетную макулатуру, то смогу завод какой-нибудь открыть, но и для этого, чтобы набраться сил, мне нужна была богатая женщина и теплая комната, открыв дверь в которую мог бы задохнуться от аромата французского парфюма...
А найти богатую женщину было одним из самых больших вопросов. Сделать что-либо из этой макулатуры, все равно, что открыть инкубатор. Для этого надо было быть по крайней мере умным парнишкой...
***
Мысль стать портным хороша, становись им. Не прогадаешь, если послушаешься моего совета: портняжничество - это такое дело, что ты, прикрепив иголку на грудь, можешь уйти в любой момент отовсюду и от любого. Умоляю тебя, храни мой дневник, понадобится мне, когда выйду. Спрячь на работе, портняжную мастерскую проверять не станут. Береги себя, на меня не обращай внимания, занимайся своими делами, будет лучше, если так и не свяжешься ни с кем... Будь для нас барометром, шлепай нас по лицу своим безразличием и хладнокровием...
Пятнистая книга
... Комнатка была не тесной. Душной; в солнечные дни снаружи просачивался свет. Даже из подвала и не выходи: о том, какой была погодка, оповещало солнце своим светом, и ветер своим шумом. Самым трудным было распознать пасмурную, с мелким дождем, среднеустойчивую погодку...
В обеих углах было по кровати, стены были весеннее зеленого цвета, деревянный пол верхнего дома был вместо потолка. Настроение детишек, что наверху, узнавалось по грохоту того деревянного пола...
Состоящая из совокупности черного и красного кружевных цветов, пятнисто-белая скатерть была произведена не так давно. Вбирала в себя влагу, впитала чернила. Если б захотел стереть, и тер бы, то все равно не отходило, приобретало оранжевый оттенок. Чиркал на клеенке каждый свое, кому заблагорассудится, были на ней какие-то странные, замысловатые знаки; непонятно было, кто и когда их начиркал. И вокруг этого начирканного были рассеяны также слова и даты.
Хозяйка дома ворчала, обещала поменять клеенку; сказала, что если до осени найдет какую-нибудь студентку, то выселит меня отсюда. Она терпеть не могла парней; пока подходила к концу весна, когда закипала кровь, квартиранты Ветреной Улицы разъезжались по своим провинциям.
Оттуда доносилось эхо войны. Где-то пролилась кровь. Изредка попадались и квартиранты, возвращавшиеся в город, кто-то приводил с собой кого-нибудь. Наша хозяйка никак не переносила шум-гам. Выставила всех за дверь...
На "пятнистой книге" в один ряд попадались даты, сочетания каких-то заглавных букв, иногда любовь, а иногда и интимные ругательства. Было написано множество девичьих имен, непонятные знаки, указывающие на какие-то истории, чье-то расставание с кем-то, либо день, час, минута, когда впервые поцеловали какую-то девушку, и еще словесные объяснения ко всему этому.
На правой стороне была запечатлена крупная надпись, занимавшая больше всего места, которое растрепалось, хотя, впоследствии, были попытки стереть ее.
Чувства мои все в дырах...
Песня есть такая...
... ты полон желания стать чем-то студеным, невредным и невинным. Чувства твои все в дырах... с этих дыр валит тепло... съеживаются от холода, и чувства твои теряются и исчезают.
Не расчувствуйся от тепла, расчувствуйся лучше от холода, если сможешь...
Подпись: OZG
08.08.88
***
Хозяйка дома, обругивая весь род тех, что были до меня, заменила скатерть на новую; на скатерти были зеленоватые квадратики прямо под цвет стенам. Она поставила условие: чтобы ко мне те, что с мест, где идет война, не приходили. Нет, чтобы никто не приходил. Сказала она так, воротившись обратно с лестницы...
Город, где в море гибнут рыбы
"Страдания полумрака велики, много томления...". Или, вот еще, что он поговаривал: "И стар, и млад, и летучие мыши, что прячутся от Солнца, проходят ныне сквозь полумрак..."
Все это поговаривал мой томящийся, постоянно задумчивый друг, да и тот умер. Эти слова он сказал впервые, спускаясь под вечер с магазинчика "Перване" к морю. Сначала, приговаривая про себя, а потом громко, и повторял, когда спускалась к морю, проходя через Врата Двойных Башен. А так молчаливым он был, ему нравилось жить в одиночестве. Он говорил, что всякий свет и темнота обязательно проходят через полумрак - через этот цвет, что между белым и черным. Глянь, это мгновение - цвет духов...
В его подвале было полумрака, хоть отбавляй. Прямо по часам подкладывал подушку под голову и ложился. После того, как исчезал полумрак, пешком спускался с Ясамал до моря. В салоне следующего к бульвару автобуса N 5 было написано: "Самым лучшим контролером является Ваша совесть". Что по нему, так ничто не могло заменить то удовольствие шаг за шагом продвигаться в сторону морского запаха. Меня тоже водил с собой...
Ему нравилось жить честно и без денег. И он умел это. Где и как потратились на него друзья вроде меня - его не волновало; когда нужно было опустить руку в карман, он притворялся, якобы не ведает ни о чем, но все мы тратились на него, и из-за этого я не мог даже упрекнуть его. Словом, получалось так, что быть с ним рядом, вкусить его благородных речей стоило многого. Сильный он был, выпутался из многих дел.
Он говорил, что наш город (имел ввиду Баку) был разделен Всевышним пополам и что он находится в самой пуповине Мира. И он все оспаривал то, что эта полутемная линия проходила через его подвал. Ввязывался в спор только лишь из-за этого города. Говорил: "Каждый миг, каждый час я ощущаю это в своих венах: я занял место прямо в центре именно этой прямой линии, разделяющей мир на два полюса! И значит, таков и мой цвет - полутемный!"
Не ездил в автобусе, метро, говорил, что городские пассажиры преходящи, словно полумрак и ветер.
Росло число сходивших и убегавших из задней двери автобуса номер 5: были и старые, и грудные... Как-то раз своими глазами увидели, наверное, 2-3 года ему было, - один изворотливый ребенок, продолжая сосать свою соску, выдирал, словно тонкую кишку, и бросал немного растрепавшуюся и вылезшую "мочалку" сиденья автобуса, а мать его смотрела в сторону, была в думках. Тогда глядел он на ребенка и молчал. А потом и не говорил вовсе, а когда смеркалось, раскачиваясь, уходил в сторону моря и вторил:
"О, город, где в море гибнут рыбы, Твой цвет - полумрак.."
***
... Началась нехватка света и весь свет на бульваре выключили, в лифтах все лампочки были сворованы, городские фонари изо дня в день, подряд раскрошились и рассыпались на асфальт. Уже не стали просить прощения за то, что наступали на ноги в метро, автобусе, на улице. В бухте на поверхность запачканной нефтью воды стали всплывать трупы рыбешек.
А он сам по себе, обидевшись на город, ушел на войну. Я не смог сказать ему, чтобы не уходил. Не увидал его, проглядел...
Сказка афганца
В кинотеатре шел "Рэмбо". Девушка с какого-то бодуна пошла к контуженному "афганцу" для интервью. Она приняла его за того, кто может вволю о многом поведать: множество квартиранток Ветреной Улицы сходили по нему с ума. Чем-то смахивал он на Рэмбо; гордым был, гулял с подвешенным на шею патроном Калашникова; левая его рука попала на мину. Одевался в черное. Этот цвет подходил контуженному и, наверняка, девочки были готовы всю жизнь служить ему, пусть даже хоть безрукому и безногому.
После интервью девушка говорила, что речь этого ненормального сильно тронула ее. Прослезилась на целый день. Переписала на ленту афганскую сказку контуженного; на утро контуженный позвонил, сказал, что если интервью пройдет, то взорвет редакцию и избег разговора с самой девушкой, поручил, чтобы та навестила его. Хотя девушка, проходя через Ветреную Улицу, видела его часто на углу улицы; контуженному хотелось, чтобы она сама к нему пришла...
В те дни мы собирались несколько раз и слушали голос контуженного, а потом расходились по своим рабочим кабинетам.
"...Если бы этот Рэмбо пришелся на мой автомат, то сейчас и в кино не показывался бы... Нашим девчонкам его мускулы нравятся... писать обо мне пришли? Я вам не герой какой-нибудь; идите, напишите о Яшаре, положил целое стадо "басмачей", нашел для себя покой на том свете. И улицу его именем назвали...
Эти разговоры про Афганистан были сравни чести матери и сестры... Знаешь, что такое "план"? Перед боем курили также и опиум, и кололись тоже... И еще жара с одной стороны: светлые отдавали красноватым оттенком, а смуглые превратились в мазут... Ты думаешь, что в каждом приходившем гробу тело было что ли? Бывало, и камни туда набирали! И опиум генеральский проводили...
Мы взяли одну деревню величину с нашей Хан Гервенд. Только-только появились видаки и все такое, офицеры собирали "трофеи"... А деревенские все, и стар, и млад, ожидали; а мы окружили этих людей, точно как в фильме "На дальних берегах"...
... Подготовили нас; должны были истребить всех! Один из отряда почуял это - парень... с одной красивой девушкой... Парень, ухватив девушку за руку, потянул ко мне. Да и девушка была такой злобно упрямой... Ругала меня себе под нос, я же понимал, все-таки мусульманский язык, доходило до меня. Парень встал на колени, умолял - руками объяснил мне, что недавно они обручились, или, не знаю я, поженились что ли. По тому, как он скрестил указательные пальцы, я понял, что они как-то соединились... А девушка так и дергалась, извивалась вся, лишь бы не упрашивать меня...
- Стрелять! - сказали.
... Как только парень хотел улизнуть, на этот раз девушка словно пригвоздила его к земле. Я не смог нажать на курок. Лейтенант... обкурившись опиума, превысил свою дозу. Вытащил свой пистолет и приставил к моему виску, молодые были мои годы. По закону, он мог выстрелить в меня! Не выстрелил... выстрелил я... Если бы та девушка не была такой упрямой!
Откуда это у наших девушек этот странный плач... Чуть что не скажи, так сразу слезы тут как тут на глаза наворачиваются..."
Контуженный несколько раз заходил за нашей девушкой. Кажется, потом и она к нему ходила, говорила о его одиночестве и об убранстве его комнатки, а контуженный вел себя как ее старый приятель. Девушка бегала от него, контуженный не устал к ней захаживать и, напоследок, надавал пощечины одному из наших парней, сказал, будто мы умышленно скрываем от него девушку...
... Больше он не приходил...
HolstenBeer
Будто для того, чтобы здесь жить, у каждого обязательно должен быть знакомый
Сена Доган
После долгих хвалебных речей о пиве мой друг, любивший выпить, выразил свою мысль следующим образом:
...Короче, пиво умеет ценить свободолюбивый...
Я понял, что являюсь адресатом упрека, брошенного последним предложением, и замолчал отчего-то; в иной раз я бы и не простил Шарля (это было прозвищем моего друга) за его озорство. Может, должен был мне пивка взять, не смог обуздать свое желание (стал рабом своей похоти). В тот день должен был пойти дождь, на небе плыли облака и ветер гнал их, пытаясь куда-нибудь забросить. В такую погоду мечтательность поднимается на все сто. Когда Шарль болтал о свободолюбии, я в своих вялых грезах видел колыхавшуюся миллионную площадь и литровые бокалы пива у каждого в руке!
Нам пришлось остановиться перед новеньким, белым с зелеными кантами кафе на Завокзальной и положить конец речам Шарля о пиве потому, что не смогли пройти просто, увлекшись болтовней, мимо красочной дверцы "Holsten beer" и турецкой шаурмы...
По-моему, тот, кто делал шаурму, был турком из Турции, контролер был горским евреем, кассиршей - русская девчонка, а уборщиком - молчаливый, смугленький индус, то ли араб...
***
Шарль спросил у того индуса (или араба) по-турецки:
- Милейший, который час?
- Чего?
Спрашиваю, который час, братан?
- Эй, Джаббар, который час?
А Джаббар (которого я принял за турка) в хорошем настроении ответил:
- Эй, что, часы только одни что ли?
- Клянусь Аллахом, не шучу, который?
Родной диалект в вопросе того похожего на араба задержал очередной глоток у Шарля.