Хочу предупредить - я не писатель, моя профессиональная деятельность далека от философствования, фантазий, прекрасных иллюзий и самозабвенного завлечения читателя в сферу собственных проблем. Представим мой литературный опыт следующим образом. Это маленькая история из большой жизни зрелого и состоявшегося человека, человека весьма замкнутого и скрытного, надо сказать. Может быть, я устал от молчания. Может быть, настала пора "написать книгу", ведь дом уже построен, и у дома растет дерево, под которым мой, уже почти взрослый ребенок любит сиживать на скамейке с книгой. Или, дань мемуарной моде? Пусть будет так.
Я глубоко уверен, что детство - самый главный этап в жизни. Все в нем, все будущие промахи и победы, все разочарования и все счастье. Я был самым обыкновенным мальчишкой. Школа давалась мне относительно легко, родители возлагали на меня свои большие надежды, а я, как водится, искал собственный путь. Сложность заключалась в отсутствие конкретных интересов, довольно рано я осознал несложный принцип - достичь можно всего, надо только трудиться. На деле я без особого упорства учил уроки, получал четверки и пятерки, но каждый из предметов мало интересовал меня в отдельности. Алгебра, физика, химия. Я не видел особой разницы, что именно учить, во что именно вникать. Мне было все равно, кем я стану, я верил, чем бы я ни занялся, я достигну высоких результатов. Отчасти так и вышло.
Как я сказал выше - особой общительностью я никогда не отличался, более того, с годами эта черта усугублялась, и мне стоило довольно больших трудов поддерживать общение с малочисленными товарищами. Тем более настоящая история лично мне представляется нехарактерной. Моя практичность в общении граничила с сухостью, многие сильно обижались, и надо отдать должное жене, она, если и не понимала меня, то, по крайней мере, не пыталась переделать. А любви у нас никогда не было. Привязанность, общий очаг, ребенок. Социальный долг. Да и остался я бы холостым на все жизнь, если не она.
Но, вернемся к школьным годам. В пятом, кажется, классе к нам перевели несколько новых учеников. "Старики", как обычно бывает, пристально наблюдали за новичками, пытаясь разглядеть, кто есть кто. Коллектив всегда подразумевает иерархию. В замкнутой системе она более выражена, к примеру, армия. И дети. Наш класс, естественно имел некий костяк. Самые-самые. Сильные, умные, смелые. Неправда, что не любят умных, в детстве не любят заученных маменькиных сынков. Я не отличался особой силой, но решительностью, насмешливостью, природной сообразительностью мог многих заставить себя уважать. Наш силач, Костя, почти сразу же скептически отозвался об одном новичке, о Володе, тихом, молчаливом парне. Пока он не задирал его, но, чувствовалось, что провокации с его стороны не заставят себя долго ждать. На беду, как я тогда посчитал, этого самого Вову посадили за одну парту со мной. Я всегда старался быть полновластным хозяином своей четвертой парты, а тут этот нудный сопляк.
Вова учился плохо, без энтузиазма, но, притом, и без той показной лени, показного пренебрежения, без хулиганских выходок, короче, ни то ни се. На уроках он думал о чем-то своем, мечтательно разглядывал окно, или чиркал в тетрадке какие-то непонятные узоры. Мы с ним не разговаривали.
Странность, или даже некая таинственность начали проявляться позже, когда я волей-неволей стал различать в его поведении расплывчатую, неясную систему. Вначале я не обращал внимания на ряд мелочей, объясняя их тупостью и отсутствием характера соседа. А он и всем казался туповатым и бесхребетным. Такого и бить-то скучно, жаловался Костян, да, вроде, и не за что.
Его перестали замечать. Все кроме меня и еще одного человека. Мне приходилось замечать Вову по прозвищу Лишай (противная, обидная кличка) по вышеозначенным причинам, я подневольно являлся его соседом по парте. О второй персоне надо сказать отдельно. Как и в любом классе, в любой школе любого города, училась в нашем славном "Б" классе круглая отличница и звали ее Надей. От таких людей веет чем-то необычным, гордым и тоскливым одновременно, вокруг них словно начертан круг своей собственной неприступной жизни. Надя никогда не приходила в школу неготовая к уроку, все контрольные работы она писала на "пять", а когда учитель интересовался (на мой взгляд, всегда несколько лукаво), нет ли желающих (добровольно) выйти к доске и решить там какую-нибудь замысловатую задачу, Надя сидела себе тихо за первой партой и заранее нетерпеливо тянула вверх к трескучему свету дневных ламп тоненькую ручку. Как говорилось, она шла на золотую медаль, а значит, являлась гордостью учебного коллектива, преподавательского состава, лично директора школы, города (на олимпиадах которого Наденька действовала решительно и результативно), и даже, наверное, всего СССР. Ей немного завидовали, немного недолюбливали, но все-таки уважали. Она не зазнавалась, никогда не пыталась никого оскорбить, и даже пыталась помогать. Нельзя сказать, что она была красавицей, но было что-то в ее астенической хрупкости прекрасное. Так вот, я как-то совершенно случайно увидел замечательную в своей неправдоподобности картину. Идет наша гуманитарно-математическая надежда по улочке, а рядом вышагивает Лишай и тащит в своих ручонках толстенный ранец спутницы. Голубки. Я, конечно, просто отметил для себя сам факт, и никому ничего не сказал, не люблю сплетни. Одно дело, использовать информацию в качестве актуальной ценности, а совсем другое - пустой треп, тем более могущий повредить невзрачной фигуре моего соседа. Рано или поздно их заметит кто-нибудь другой, но это меня уже не касается.
Надо сказать, что после удивительного и очень активного лета, я впервые разумом осознал свой физически рост. Вполне естественно, что и до тех пор я ни сколько не сомневался в способности юного организма развиваться, но тогда меня поразила сама мысль, что во мне начали проявляться первые черты взросления. Я внимательно осмотрел в зеркале раздающиеся в стороны плечи, грудную клетку, и немного даже взгрустнул. И сошелся с нашим силачом Костей на почве бокса. Он отнесся к моему порыву несколько снисходительно (при его 2-ом разряде), но учитывая его снисходительность вообще, я не стал обижаться. Впрочем, через каких-то полгода упорного труда я несколько поднялся в его глазах. Я занимался боксом не ради спортивной карьеры, а ради себя, ради преодоления ленивой сущности. Кстати, моя настойчивость сыграла мне добрую мелодию в средневековых 90-х. Мы сдружились. Он оказался довольно неплохим парнем, этот забияка. Странно, но его страстное увлечение спортом имело скрытую обратную сторону. Поразительно, но Костя был фанатичным аквариумистом. В трех огромных как ванна емкостях из толстенного стекла он разводил уйму рыбешек с непроизносимыми в быту латинскими названиями.
Надо сказать, что бокс не мешал учебе, наоборот, он помог мне стать более усидчивым и настырным. Количество пятерок уверенно превалировало над четверками, и родители пообещали мне купить новые лыжи, если я хорошо закончу первое полугодие, особенно напирал отец на пятерки по алгебре и геометрии. Так и произошло. Впрочем, при неожиданных обстоятельствах. В конце полугодия нас завалили контрольными работами, результаты которых довольно сильно влияли на итоговый результат. Если алгебра давалась мне относительно легко, то с геометрией, перспектива терялась в тумане случайностей. И вот неотвратимо приближался решающий бой за эту дурацкую пятерку, и я пропустил сразу три тренировки подряд, за что удостоился шутливого и весьма болезненного тычка Костиным кулачищем под ребра. Куда подевался? Отличником мечтаешь стать? Костя смотрел на меня сверху и белоснежно лыбился. Разносторонним человеком, отвечал я.
И день наступил. Я вошел в класс как на ринг, воодушевленный советами математика отца (читай - тренера), с ясной головой и тревожным сердцем. А дальше я уверенно и довольно быстро решил задания на четверку и ясно понял, что пятерка мне не светит. Конечно, родители бы меня поняли, да и не в лыжах обещанных было дело. Просто я проиграл. Мой вам совет, всегда выигрывайте, а если проиграли, сделайте так, чтобы поражение обернулось победой. Вдруг, лениво ковырявшийся в своих примерах Вовка, шепнул мне, что мол, не получается? Я вначале принял его слова за неуместную издевку, но быстро понял, что это не так, он, вроде бы, действительно, сопереживал. И я тогда кивнул, да. А дальше, Вова по кличке Лишай (когда он потянулся за моими бумажками от него действительно пахнуло каким-то подземельем), бездельник и троечник, за три минуты решил задачку, на которую я тщетно убил полчаса. Так я получил новые лыжи, но прокатился на них всего лишь один раз, на Новогодних каникулах с Костяном, он потом уехал на какие-то соревнования. Я забросил лыжи на балкон, и, игнорируя вопросительные взгляды отца, провалялся остаток свободных деньков на диване с книжкой. Только мне не читалось. Сам не знаю от чего, но не выходила из головы эта контрольная работа, и эта незаслуженная оценка. И перед отцом неудобно. Теперь ему может показаться, что я лучше, чем на самом деле. Похвалы родственников противно кололи где-то внутри, короче, праздники тянулись тоскливо. А еще, не выходило из головы, просто не укладывалась там сама возможность Вовиной помощи. Если он с такой легкостью добивается высокого результата, то от чего его табель кишит птичками, зашедшими на опасный вираж. У этих птичек бессильные дугообразные крылья. Впрочем, у них есть имя. Это - тройки, ничтожнейшие птахи безволия, летящие в пол, в треть силы, уж лучше ничего не делать, чем делать кое-как. Уж лучше - двойка, честная и ледяная пощечина, чем беспомощное и бесполезное трепыхание. Я уверен, читатель поймет мой пафосный выпад, уже зная стоящую за ним причину.
Не знаю уж, из благодарности или же от душевного неспокойствия (совершенно нетипичного для меня), я решил найти Вовку и поговорить с ним. Я не знал о чем, не знал, собственно, ради чего, но чувствовал некую высшую необходимость данного шага.
Вова жил с бабушкой в старенькой двухэтажной кирпичке, по слухам такие домишки строили пленные немцы после войны. Тоскливая атмосфера давней бедности подействовала удручающе. Вовина бабушка поглядела на меня неожиданно строго; обычно я вызывал в окружающих некоторую симпатию. Сосед по парте не выказал ни радости, ни сожаления по факту моего появления. Я сказал, что принес пирожки, и если хозяева не против, мы могли бы попить чайку. Бабушка сухо отказалась, сославшись на то, что ей надо полежать. На тесной кухоньке царила принятая здесь от безысходности пустота. Вова очень аккуратно убрал со стола стопку каких-то журналов, кажется английских, вынул два пожелтевших стакана и разлил кипяток. Сахара, извини, нет, с сожалением констатировал парень. Я довольно неубедительно соврал, что всегда пью чай без сахара, и мы принялись молча жевать пирожки. Внезапно, словно повинуясь невидимому знаку, Вова вскочил и быстрым движением поправил потертый до бесцветности половик. Безмерно удивленный, я успел заметить, что из-под него торчал угол сколоченного из дерева люка. Там погреб? На мой глупый при подобных действиях хозяина, вопрос ответа я не получил. Мне стало неуютно, и я нервно пошутил, у тебя там что, золото храниться, и тут же понял, что сморозил очередную глупость. Однако, Вова не обиделся, а как-то внезапно посерел лицом, забегал глазами, и, затем успокоившись, начал лопотать о том, что бабушке по ногам дует из щелей, и она не любит, когда половик лежит неровно. Короче, мне стало скучно и противно. Не от обстановки, не от стесненных обстоятельств, а от духа. Я быстро допил обжигающий чай, и, вежливо попрощавшись (бабуля так и не вышла), смылся. На улице мне немного полегчало, и я радостно согласился с противным Вовиным прозвищем, интуитивно-точным, данным ему Ленькой, хулиганом и двоечником. Лишай. Слизняк. Я не мог избавиться от липкого чувства сопричастности к неприятной тайне, к потаенной мерзости, сути которой я не понимал, да и не желал понимать.
Однако безделье, а вместе с ним и невнятные терзания скоро закончились. Я старался вообще не замечать своего соседа, и все наше общение заключалось в приветствии и прощании. Мне стало чудиться, что от Лишая пахнет сыростью подвала, и, иногда я вздрагивал. Почему я не попросил классного руководителя отсадить меня от неприятного Вовы, до сих пор не понимаю. Я снова взялся за учебу, продолжил занятия в секции, и все шло совершенно неплохо. Но однажды Вова пришел в школу с красочным фингалом под левым глазом. Мне стало его жаль, но я подавил в себе человеческое участие, и промолчал. Через две недели ему разбили губу. В конце февраля он недосчитался зуба. Тут я не выдержал. После занятий я предложил ему прогуляться. Он кивнул. Короче, нехотя, дергая щекой, он рассказал мне следующее.
Ленька начал придираться к нему давно, вне класса, за пределами школы. Сначала просто оскорблял, угрожал. Потом стал плеваться, смачно, прицельно, зеленой харкотиной. И гоготал. Плюнет и ржет. Затем стал бить. С каждым разом все страшнее. Вова петлял и прятался по дороге домой. На него стала обижаться Надя, ведь они были друзья. Они хорошо понимали друг друга, но он не мог с ней поделиться своим унижением. Но она все видела, и синяки и все остальное. Она заговорила сама, но он снова отмалчивался. Я слушал и слушал, а он все говорил и говорил. Что у него странное и редкое заболевание, что ему страшно, и что не страшно только дома, что врачи ничего не могут поделать, а от сраных таблеток только кружиться голова, и он только делает вид, что пьет их. И что в школе он не может сосредоточиться, и что единственный раз ему это удалось на той злосчастной контрольной по геометрии.
На следующий день Вова не пришел в школу. Я весь день наблюдал за вертлявым Ленькой, нахально улыбающимся, над довольным собой моральным уродом. Над грозой улицы. Над матершинником Ленькой. Я изобретал план. Конечно, проще всего просто избить его. Мелко, мелко. Правда, ничего более глубокого не выходило. Я решил пообщаться с Костей после тренировки. Он удивительным образом отреагировал на мои соображения. А я знаю, что это его Леня лупит, признался он. И давно? Давненько, безразлично ответил тот. Я попытался его ударить, но он просто толкнул меня и я упал. Дурак ты, процедил здоровяк, что ты на меня взъелся? Сидите за одной партой, а ты только недавно узнал, а я виноват! Гляди, рыцарь выискался сопливый! Да и к тому же, что он твой Вовка, не мужик? Взял бы палку какую-нибудь и дал бы этому дебилу по башке! Он болеет, у него с нервами что-то, проворчал я. Костя протянул мне руку и помог встать. Мы побрели дальше. Что думаешь делать? Морду ему набью, угрюмо отвечал я. И что это даст? А каждую неделю буду его бить, как он Вовку. Слушай, дружище, неожиданно мягко произнес Костя, это не выход. Ладно, не беспокойся, я сам разберусь.
А через неделю Ленька пропал. Я уже испугался, что ненароком Костя перестарался, но оказалось другое. Леня, конечно, получил по заслугам, но исчез по другой причине. Кажется, за воровство его перевели в какую-то спецшколу. Вова пробыл в нашем классе до конца года и тоже ушел от нас. Он уехал учиться за границу. Оказывается, он давно переписывался с американскими учеными, студентами и прочими заокеанскими друзьями, и даже публиковался в иностранных журналах.
Говорят, Леня умер в тюрьме от туберкулеза.
Надя закончила МГУ с красным дипломом и так же иммигрировала в Америку.
Я занялся бизнесом, и дела мои идут прекрасно.
Вовка появился неожиданно, веселый, уверенный в себе человек. Счастливый! Мы вспоминали школу, он рассказал, что три месяца лечился в Швейцарии, и теперь чувствует себя полноценным человеком, что женился, переписывается с Надей, она передает мне привет.
А пару недель назад он приехал в гости снова, и попросил меня проехаться с ним. Я не отказался. По дороге я в основном слушал, а он пытался мне объяснить суть очень сложной математической проблемы двадцатого века, которую он решил, но я так ничего и не понял. Мы приехали на его старую квартиру. Ты хочешь узнать, что в этом погребе? - спросил Вова. Я кивнул. Он торжественным жестом пригласил меня самому распахнуть крышку застарелой тайны. Признаюсь, за несколько секунд нерешительности моя довольно скудная фантазия успела нарисовать более чем смелые картины. Я дернул кольцо, но ничего не произошло. Люк был намертво заколочен. Вова заразительно расхохотался. Я поддержал его смех несколько растерянно и неуверенно. Присядем, предложил он отсмеявшись. Мы так и сделали. Знаешь, когда я пытался сосредоточиться на очередной задаче, мне нужен был покой, полный, мертвый покой. И я представлял себя сидящим в несуществующим погребе. И мне это помогало, как видишь.
Такая вот история. Может быть, не самая интересная в моей жизни, не самая главная, но все же. А когда передам ее полностью бумаге, полечу к моему старому знакомцу в далекую Америку, где и подарю ему сей рассказец. И если вы читаете эти строки, значит, наш гениальный подпольщик уже успел их опубликовать.