Я расскажу тебе о здешнем крае. Создавая эту землю, Создатель находился в суровых раздумьях. Что его тревожило тогда? Судьба сына, неурожайный год, тяжбы с соседями или холодность жены, теперь уже известно одним лишь духам времени. Однако, не забыл он вдохнуть в сей лаконичный пейзаж толику своей любви, пускай и омраченной невзгодами. Так и повелось - песчаная земля плохо родила из года в год, дети ее видели мало радости, женщины рано старели от тяжелого труда и нищеты, а маленькая страна наша веками переходила то одному правителю, то другому. И зачем только она, бедная, им, богатым?
Но не совсем пропащая здесь жизнь, и не одна соленая горечь разносится чистым ветром с берега. Часто на сероватом от непогоды песке рыбаки находят чудные желтые слезы моря - янтарь, из которого мастерим бусы нашим женам и детям; так и мы, хоть и плачем иногда, но внутри светится оранжевый огонек надежды на лучшее время.
Впрочем, море всегда прокормит. Оно у нас совсем старое, с сединой в ржавой бороде, мелкое и теплое летом у берега, глубокое, ледяное и опасное вдали. И песни у нас про море. Вот одна. Ее поют зимой, у огня, когда за стенами бушует снеговорот, а по трясущемуся сосновому бору неслышно бредет ведьма, собирающая кристаллы для колдовства. Сам я плохо спою, вот мать и тетки хорошо пели песню эту, долго, распевно и очень грустно.
Жил давно один молодой рыбак, и все ему удавалось, и дело и слово. И была у него самая большая лодка в округе, и плавал он дальше всех, даже дальше кораблей флота королевских моряков (что, наверное, все же небольшое преувеличение), и приходил всегда с доброй добычей. На городском рынке его товар, покупал даже повар самого начальника стражи. Не то что бы богато жил, но и не бедно. Только вот в любви ему не везло. И однажды цыганка ему за медяк рассказала, что есть остров в тридцати верстах на север, где живет одна прекрасная девушка, и так ее расписала, что с тех пор потерял он и сон и аппетит. И вот решился он, и поплыл искать остров и нашел его. Не обманула пьяная цыганка, жила там девушка дивной красоты, и полюбили они друг друга с первого взгляда. Но ее отец не захотел выдавать ее замуж хоть за удачливого, но простого рыбака. И поставил он ему условие. Мол, водится в море страшная рыба, больше корабля любого и страшнее самого страшного шторма, так вот, изловить ее можно только в самом центре бури, излови, говорит и доставь ко мне, тогда и дочь забирай. И поплыл наш моряк искать чудовище в самом центре бури, а с берега махала ему платком девушка. И не вернулся он. Только иногда рыбаки, попавшие в ураган, видят лодку молодого рыбака с безрассудно поднятым былым парусом, а в руках его чугунный гарпун, а вокруг него мерцают зеленоватые молнии, а он знай себе - усмехается. К добру, говорят старики, значит, он на себя бурю то и оттянет.
Сказки все, но в детстве нравилось слушать. Еще любил, когда дед с отцом лодку смолят. Вкусно пахнет смола, ароматнее супа. А что у нас за еда, все рыба и рыба. И сети учился чинить, от них морем древним веет. Здесь все - море. Воздух - море, шум - море, лес и то с морем шепчется. И давным-давно на его месте тоже море было, вон, пройдись, глянь - песок под соснами волнистый и твердый, волной укатанный, а теперь крапинками иголок раскрашенный, только все равно, дно и есть дно. Маленьким я представлял себе, что брожу по этому дну, а надо мной вода бирюзовая и рыбы стайками мечутся, их киль суденышка испугал, и пена от руля струится прочь. А на высокой дюне поросшей самыми старыми деревьями чернеет древний парусник из-за окоема, с другого берега. Так и стоит себе, только в трюм нельзя залезать ночью, там мертвец лежит, меч свой охраняет. Соседский парень, помню, из коры вырезал лодочки, нож у него был острый-преострый, еще от рыцарей остался, что замки каменные строили. А в лесу летом тихо, прозрачно. По тугому песку бродишь весь день, а вечером бабка уши надерет, где шлялся, бездельник.
А за лесом город был. Он и сейчас есть, только раньше одна крепость стояла, а вокруг нее городишко, почти деревня, только больше нашей занюханной и за частоколом. Прадед соседского друга моего однажды подобрал на берегу рыцаря, тот у самой воды лежал раненый. В лесу-то иногда и разбойники жили, так они больше богатых и били. Но и бедных тоже могли. Ну, притащил его в хижину, лечить пытался, да все бес толку, лихорадило его сильно, а кричать не кричал, стонал только. А к утру и отдал душу. А потом понаехали! И прадеда соседского и моего на вервье за руки и на рудники серебро из камня добывать. Не видели их больше. А нож остался. Он теперь мой. Дал мне его сосед точить, а точить я умею здорово, а я ему свой, простенький, костяной да острый. Правда он тупился быстро, зато править легко, а рыцарский неделю, бывало, вечерами доводишь, но и режет изрядно. Они с братом моим старшим, и с Хромым ушли. А лодка у Хромого плохая была, дно плоское, дерево трухлявое, и он сам такой же, весь улов пропьет, прогуляет, потом голодный и злой ходит. На зиму ничего не оставит, то сети едва латаные продает всем подряд, да кому они пригодятся, то пергамент какой-то с латиницей. Да врет он, какие там латиницы! Откуда? Так, закорючки. Тоже не вернулись они. Мать моя ослепла от горя. Отец не дал бы выходить, дураку ясно было - к шторму дело идет, да отец по закладным поехал с дядьями расплачиваться, последние украшенья со всех поснимали. Иначе, сказал, камень пойдем бить, а там зиму не переживешь точно, якобы от камня пыль гнилостная, она и в горло вцепляется, и кровь потом кашлем выходит.
Кода отец воротился, пил как рыба, а мать легла и не вставала, только говорила непонятно, она не из наших была, когда спала или бредила, или ругалась, то все непонятно. А я не ел долго и шатался слабым, а потом пошел в лес съедобное искать и чуть не помер, в глазах затемнело и ноги не держали. Так меня с хутора одна тетка обнаружила, они там жили широко, луковым супом отпоила, и сыр дала попробовать, так мне живот чуть не порвало. Она не молодая уже была, руки ей пожевал волк бесноватый еще в младости, а волка ее братья кольями забили, а на нее кровь и ошметки летели. Так она в девках и проходила. Потом выгнали меня, иди, говорят до своих, но и нас не забывай.
Хуже всего, когда дружина приезжает. С ней обычно сборщик налогов или еще какой важный человек. Всех ногами выгоняют наружу и заставляют слушать. Говорят обычно малопонятно. Девок лучше прятать в лесу, все ценности в песок, если есть, конечно, ценности. Я нож всегда закапывал. В дружине все рожи красные, а глаза очень злые, цепкие. Откуда у них злость, если вон какие животы? Сытый всегда доволен, даже подзатыльнику. А про рыцарей другое говорили, высокие, лица белые, господские, добра от них не жди, но и злом напрасно не одарят. Сразу же видно - воины. А эти, простые как желудь, а все туда же. Могут пальцем в глаз тыкнуть, вон деду и выбили так за то, что плохо слушал, но тот ворон как бил с двумя зерцалами, так и с одним умудряется. Жрать, говорит, и без глаз охота. Отравился он потом грибом. Все кричал, сглазили его, будто. Не исключено.
Так вот. А дружина к вечеру лютует. В лодки испражняется, в сетях запутается да порубит. Один раз бабку совсем древнюю голой раздели и по берегу кнутами гоняли, так и упала она совсем быстро мертвая, слава богу, а дом там спалить или зубы повыбивать - плевое дело. А жирный этот с ними, все о народе говорит, мол, охраняем вас, работать даем, так и вы, мол, налог платите. А чего они дают-то? Вон, железной палкой старосте по затылку дали, аж глазное повылетело на ниточках тонких. И каждый раз поборы все страшнее, одеяло дряхлое у матери забрали, весной не подохнешь, обрадовали. Отца избили, а я убежал. Одеялом пытались лодку поджечь, да куда там, снег валил стеной.
Убежал я в лес. На тропе встретил Волчьи Руки. Она в детстве мне старой казалась, а тут и не совсем, и зубы у нее есть, не то что у матери. Это у меня от молока зубы есть, объяснила она, увидев, что я рассматриваю ее улыбку. А хочешь, еще чего покажу? От молока, отвечаю, кишки корячит только, дорогое оно, а толку только младенцам, пусть они сиську и сосут. У нас когда-то и курица была, и даже коза старая, ее бабка мучительно доила на рассвете. Только вкуса молока не помню, а яйца ел батя с дядьками, а нам не давали почти, только мать тайно, пока их нет. Есть хочу. Пойдем, говорит, в корабле спрячемся, там ветра и снега нет, накормлю тебя. Я ей объяснить пытаюсь, там царь заморский меч мертвецкий охраняет, а она в смех опять. Дурачек ты, кто ж страх свой бабе показывает, да про кур толкует. А про что надо? Завела она меня внутрь, а там щели со срамную дыру, но теплее все равно, чем снаружи. Тут она разматываться стала, оголила себя сверху, тронь, говорит, рукой, а у самой губы трясутся. Оробел я, в пот бросило, как бы чахоткой не изойти, а она тянет меня к себе, ведьма, думаю, вот, пропал. А она жать меня стала, и раздевать, да не раздела совсем, скрутило меня и изринуло прям в исподнее, и мокро там, и стыдно и легко душе. Аж разревелся и обнял ее. А она меня ругать стала, отбросила и по голове ладонями давай лупить. Свихнулась совсем. Я похватал тряпье и ушел. Она в догонку мне, ты куда, погоди. Да ну ее, пусть там у себя на хуторе мужиков мучает, то-то ее никто замуж не берет.
Отец, как выпьет, все о правителях разговаривает. А мне не нравиться. Раньше были короли добрые, рыбу не забирали, девок не портили. А я сиди и молчи. Не должен быть король добрый, думаю, иначе его другой король, злой изведет. Бросит перчатку на пол из критского мрамора, или как там, Хромой, помню, пьяный все рассказывал братьям (пока живы они были), и на турнир. Дамы в бархате благоухают амброзией, труба горит на солнце, а короли на арабских скакунах сходятся копьями в грудину. Красиво больно, как в бабьих песнях. Но перебивать отца не моги. Справедливые были когда-то короли. Вот Хромой плохой работник, так на рудники его, к примеру, а отец мой славный моряк, так его и в чиновники. Как же, будет с дружиной разъезжать, хромых - налево, остальные направо и работать, а девок сюда. И жратвы. Да ну его.
Летом ходили за рыбой, до самой свинцовой волны. И ушла мать, тихо, не просыпаясь, как святая, тихим туманным утром. Хоронили втроем, я, родитель, да новый староста. Угостил брагой, гад, и попросил продать ему ножик рыцарский. Пришлось пообещать, что подумаю.
Отправили меня в лес, к лиходеям отнести в дар, что насобирали деревухой, мешок один всего. Лиходеи тоже люди, хоть и звери. Но, зверь и тот готовиться к зимовке, а человек - тем более. Отправили меня кланяться, носом грязь боронить. Берите, люди добрые, не обессудьте, чем богаты, тем и рады. Долго блеял, а на меня смотрели с чужого плеча одетые такие же люди как и я, как отец, как дед, как Хромой, да как мой сосед, выдумщик да мечтатель. Смотри, вот лодочка из волнистой коры янтарной сосны, а потом построим мы с тобой лодку еще больше той, что упокоилась на самой высокой дюне в лесу и отплывем в края дальние, где звезды рисуют иное небо, где меха и вина, и девушки в бархате. И чтоб не мечтать о еде... А о чем думали эти хищные голодранцы? О моем униженном лепете, или о пьяной дружине с веревками, отобранными у рыбаков и смазанными салом с хутора. Затем они зашевелились, зашипели зло и тоскливо, и я осознал отчетливо и обреченно, что меня сейчас убьют. И, наверное, съедят.
По-моему, меня отпустили. Самый страшный отпустил. Иди, говорит, рыбу лови, сопляк. А как заберут и это, к нам отправляйся, людей ловить будем. Хоть ты и трус (я и вправду обмочился), а жить хочешь. А жить захочешь - не умрешь. И так честнее всего.
По дороге уже ничего не страшился, ни зверей, ни людей, ни ведьм, ни отца, ни голода. Тело больше не было главенствующей формой, всю чешую ободрало бесконечное безразличие. Физическое болталось и не слушалось, мы брели отдельно и в разные стороны.
Я огляделся по сторонам и увидел наш скупой край, с одной стороны без единого звука лилово закипала водная стихия, а с другой - перед неизбежным гордо безмолствовал лес. Я выкопал голыми руками из отсыревшего до неподъемной тяжести песка ржавый рыцарский нож, снял с косых кольев старую вонючую сеть, бросил свои богатства в лодку и натужно потащил ее к воде.
Я плохо пою, но в ту ночь я пел от души, от самой человеческой правды. Мама пела красиво, хоть и коверкая слова. Я был на этой земле нелюбимым ребенком, плохим сыном, трусом, никчемным человечишкой, но теперь я найду око бури и вырву из ревущей бездны короля всех рыб, и принесу плавник, отсеченный высоким клинком, правителю сказочного острова, где томится дивная красавица, ожидая.