Васильев не переживал свое новое состояние. Историю собственной жизни до 'Скворечника' он понимал плохо, неправильно. И мать, и врачи, убедительно доказывали несостоятельность прошлого пути. Матери, естественно хотелось покоя, она по-своему желала сыну добра, не считаясь с добром сына. Он теперь думал, главное, не спорить, не доказывать никому ничего, так проще, так не будет ответа, жестокого, туманного и непонятного. Вся история до больницы была свободой, ошибкой, любовью и болью. А теперь накатило безразличие. Он отчаянно симулировал психическое здоровья, и врачи, сомнительно участливые выписали его. Он их профессионально обманул.
На улицу Васильев выходил только по важному случаю, трогая в кармане огромную связку ключей ото всех значимых и незначимых замков. За ключевое кольцо крепился перочинный нож, он спасал от нападения, он мог пригодиться в лесу. При мужчине должно быть оружие и спички, так рассуждал Васильев, иначе, что он может свершить в этом мире.
Старая компания приняло его радушно, и Васильев воспринял это как должное. Старые знакомцы искренне любили его. Внутри его измученной головы жизнь делилась на две половины, до и после, а эти счастливцы видели дорогу жития неразрывной лентой, и Васильев не сопротивлялся очевидному изъяну логического развития мысли. Ведь теперь ему была известна надежность всякого рассудка. А всякий рассудок можно переделать.
Бывшее окружение держалось просто, дружески, но, как-то излишне дружески, излишне просто. Васильев не удивлялся, не обижался и не спорил с положением вещей. У него после больницы атрофировалась та, самая нужная часть личности, что отвечает за здоровую злость, за юморную и взрослую циничность, за прорыв, за подвиг.
Он был трудолюбив, и любил силу своего тела, выносливость рук и ног, и всячески доказывал свою физическую полноценность самому себе. Только вот прилагать способности стало вдруг некуда.
Дочка росла. Она любила своего папу, ведь для нее другого папы никогда не было, и не должно было быть. Она, в своей детской святой наивности видела в папе огромный оплот надежности и вечной заботы. Кто может сравниться с этим высоким бородатым человеком, добро щурившимся и белоснежно улыбающимся ради только одного слова крохотного и бесконечно счастливого в своем детстве существа. Дочка, как и водится ребенку, боготворила мать, и даже ее раздражительность и грубость воспринимала спокойно, зная, что мама - самое близкое, самое доброе. Отец внушал другие чувства. И мама, и бабушка были все время чем-то не довольны в его поведении, но дочь знала, папа очень в чем-то прав, и чем-то больше и сильнее этих всегда озабоченных женщин.
Папа начал пить. Когда они гуляли, он всегда подходил к ларьку и покупал взрослый лимонад. Его взгляд становился все насмешливее, но от того отец не становился другим. Наоборот, немногословные реплики выражали замечательное, они ловили настроение и расцвечивали, украшали... Тогда была осень. После холодного года, после ледяной весны и невыразительного лета наступила теплая золотая пора. Они собирали немного влажные желтые листья для гербария, а папа неторопливым гулким голосом объяснял, вот рябина, а вот береза, а здесь - осина.
Но затем приходил вечер и шепчущие сумерки. И мама уводила дочь домой, а у крыльца стоял улыбающийся Васильев. Так тепло и покойно тогда ему было. Бывшая жена целовала его в щеку, он млел, и ничего больше не существовало в целой глупой и бестолковой вселенной.
А потом Васильев шел в магазин. Окружающий мир мгновенно забрасывал во тьму измерение, именующиеся глубиной, и обращался в плоскость. Безразличие охватывало душу Васильева, но не совсем полное. Безразличие, это даже хорошо, ни мук, ни соблазнов, ни огорчений. Не то, чтобы Васильев тосковал по жене, высокой, статной, крепкой бабе, не то, чтобы он очень боялся своей матери, начинающей стареть и постепенно уходящей в себя. Все так.
Васильев заходил к соседу, и они сидели вместе, разливая по стаканам завершение очередного дня, бесполезного и великого, как и все остальные, прожитые и не прожитые.
Сосед всегда говорил, обязательно рассказывал все происшедшее, с подробностями и выводами. Так проходит день, и так проходит жизнь, и Васильев снова теплел от алкоголя и человеческого тепла. Он мог не говорить ни слова, но сосед не обижался, и никто не обижался, ни замерзающая трава, ни бросающая листву огромная береза, ни темнеющее небо.
А на завтра будет новый день, странный и великий. Друг затеял строительство, и Васильев помогает ему. На приготовленные ямы с покрышками на дне надобно соорудить бетонные тумбы, и тогда будет фундамент под пристройку, под маленький дом. Васильев любил цементное дело, развивал его в себе, и уже даже по многим, недоступным другим приметам понимал качество сотворенного руками камня.
Платил друг мало, помятую о разных услугах, и так бывает. Васильев неохотно взялся за дело, но лил бетон качественно, с пониманием и чувством. На этих самых столбах целое жилище вырастит, и даст оно тепло и защиту.
А на эти деньги можно поехать на машине с соседом в совхоз, а там картошка, вся одна к одной, красива, чистая, вкусная. Правда, дорога там плохая, и сосед снова будет ругаться матом, нервничать, жалеть машину и радоваться нужной поездке. А затем снова по бездорожью, через лес, где только трактор с огромными и смешными задними колесами мимо медленно тянет.
Где проходит грань, куда улетают журавли, и что будет дальше?