"Хотя планета Марс и перед концом своего оборота, пусть не радуются жители Северной Земли,
что им удалось скинуть с себя гнет ненавистной красной секты Антихриста,ибо ждут их новые бедствия и новые потрясения, и не просто разуму выйти из тупика."
Нострадамус
ДВА ИЛЬИЧА СТОЯЛИ ДРУГ НАПРОТИВ ДРУГА.
БЫЛ ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР 11 НОЯБРЯ 1982 ГОДА, КОГДА ДВИЖЕНИЕ ПО КРЕМЛЁВСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ ИССЯКЛО, И КРОМЕ КАРАУЛА Љ1 НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ ПОЧТИ НИКОГО НЕ БЫЛО. НАЧАЛЬНИК ЛИЧНОЙ ОХРАНЫ ГЕНСЕКА, ЗАМЕТИВ УГРОЖАЮЩИЙ НАКЛОН ЕГО КОРПУСА, ВПОЛГОЛОСА ОБРАТИЛСЯ: "БУДЕМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ, ЛЕОНИД ИЛЬИЧ?
- ДА, НЕЛЬЗЯ НАРУШАТЬ РЕЖИМ, - СОГЛАСИЛСЯ ГЕНСЕК, НЕ ОТРЫВАЯ ВЗГЛЯДА ОТ МУМИИ ЛЕНИНА И ОСТАВАЯСЬ ПРИ ТОМ НА СВОЁМ МЕСТЕ.
ГЕНЕРАЛ УСЛЫШАЛ ЛЁГКИЙ ХЛОПОК И, О ЧЕМ-ТО ЗАДУМАВШИСЬ, ПОСПЕШИЛ ВЫПРЯМИТЬСЯ.
- ЖИВОТ БОЛИТ, - ПОЖАЛОВАЛСЯ ШЕФ, - КАК НЕ ПОКУШАЮ НА НОЧЬ, ВСЕГДА БОЛИТ.
ЕДВА ОН ДОГОВОРИЛ, КАК БАЛЬЗАМИРОВАННАЯ ГОЛОВА ЛЕНИНА ПРИШЛА В ДВИЖЕНИЕ. ВОЖДь СТРЕМИТЕЛЬНО ПОДАЛСя ВПЕРЕД, ОТОБРАЖАЯ НА ЛИЦЕ ГРИМАСУ ЯРОСТИ.
- ТЫ? - РАСТЕРЯЛСЯ ГЕНСЕК, - ЧТО... ТЫ?..
- БУДЕМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ, ЛЕОНИД ИЛЬИЧ? - ВПОЛГОЛОСА ОБРАТИЛСЯ НАЧАЛЬНИК ЛИЧНОЙ ОХРАНЫ, ЗАМЕТИВ УГРОЖАЮЩИЙ НАКЛОН КОРПУСА ГЕНСЕКА.
"Приезжай!" выдавил из себя Матафонов, лишь бы скорее избавить руку от телефонной трубки.
Он закурил в постели, потрясенный галлюцинацией: переломил сигарету, выпотрошил в дупло трубки табак и чиркнул спичкой. Пока играло пламя, ему припомнилось, как наблюдал за этой церемонией газетчик, когда впервые появился у него в кабинете.
На сей раз Никитин позвонил среди ночи: газетчик звонил первому! Ночью... Просить о встрече, что само по себе... Но он захотел встретиться с Матафоновым на даче!..
- Что за срочность, извольте узнать?! - процедил разбуженный Ефим Матвеевич, - За-по-ми-най-те: на дачу я езжу исключительно отдыхать! Конечно. Что? Почему? Явитесь в рабочий день в обком, вас примет мой помощник и запишет... - Матафонов осёкся. Только что готовый растерзать собеседника, он резко выпрямился и переменился в лице, - Кто это с вами там?
...Ефим Матвеевич сидел в постели с угасшей трубкой в приоткрытом рту, ощущая давление полумрачных углов на виски, на темя и на затылок. Только что он слышал голос Арояна - мягкий, молодой, насыщенный: "Фима, прими этого парня. Понимаешь меня?.."
Новый микровзрыв спичечной головки оживил трубку. Миг забытья - и она вновь мертва, холодна во рту. В тишине память принялась выворачиваться наизнанку, выдавая запрещенные интонации и тайны давно прожитых лет... К утру это переросло в реакцию болезненной самоизоляции.
Матафонова везли на дачу. Луга и рощи, напитанные солнечными лучами и теплом, стремились в противоположную сторону.
Первый не удивился и лишь выразительно поморщил нос, обнаружив, что Никитин уже поджидает его.
- Что у вас? - взамен приветствия повторил хозяин свой вопрос.
Теперь Никитин не лобызал ему, как при знакомстве в обкоме, смотрел прямо.
- Что в ней? - ткнул пальцем на хозяйственную сумку в руке журналиста Ефим Матвеевич.
- Можно наедине? - спросил визитер, забегав-таки глазками и нелепо улыбнувшись, беспощадно разрушив тем приготовленный к встрече образ.
В краткосрочной перестрелке взглядов и жестов Матафонов ощутил себя победителем, а потому рассмеялся, хлопнул Никитина по плечу, - Идём! - почти подтолкнул он напросившегося гостя к беседке, - Интриган!
К чудакам, подумалось Ефиму Матвеевичу в обобщение, пусть даже к самым скучным из них, следует относиться как к божьему дару - снисходительно...
- Ну, показывай, следопыт, - все еще посмеиваясь, призвал Матафонов.
Никитин тут же принялся выкладывать на скамью содержимое хозяйственной сумки, суматошно освидетельствуя его и напрочь не замечая гримасы Ефима Матвеевича. Еще раз заглянув в нутро сумки, он извлек человеческий череп:
- Это его череп...
- Что за фокусы? - вскричал Матафонов погодя.
- Это его череп... Роберта Арояна, - сникнув, настаивал журналист, - Это... всего лишь простреленная кость , - молвил он едва слышно, мечтая ускользнуть из-под взгляда Егора Матвеевича, - Пуля пошла в череп через затылок, вот здесь...
День выдался душным. Как червоточина в небе присутствовало предвестие ненастья. Матафонов вернулся в город, чтобы ознакомиться с персональным делом нового собкора. Он не обращал внимания на духоту, просто время от времени раздраженно протирал шею и лицо, чтобы пот не капал на бумагу.
Внезапный как взрыв приступ удушья захватил Ефима Матвеевича. Он успел дергануть ослабевшей рукой ворот сорочки и винтом начал подниматься из-за стола. Ноги ослушались, и Матафонов упал. Вокруг всё зазвенело. Шорох ветра влился в чей-то надломленный крик и рухнул на казенный ковер... Ефим Матвеевич вдруг обнаружил свою способность наблюдать бессознательное, словно оказался внутри него как в закупоренной цистерне, хотя ощущения трехмерности пространства были утрачены. Ни ощущалось ни холода, ни времени... но не было возможности выбирать. "Ты здесь?" дыхнуло на него влажным шепотом. Матафонов развернулся.
Он увидел сырость, поблескивающую во мраке. Только мрак тот казался одушевленным, состоял из множества дымчатых диафрагм, угодливо расступающихся перед желанием взглянуть за них... Последняя, полупрозрачная, все же осталась закрытой, и тогда Ефим Матвеевич прильнул к ней, словно к слюдяному оконцу.
Бесконечный людской поток безмолвно шёл под красными знаменами с развернутыми транспарантами. Процессия от и до заполнила проезжую часть; по ободу было выставлено оцепление. Рука Матафонова привычно изготовилась подтянуться к плечу для приветственного помахивания... вот только люди были не те, что обычно... Коммунистический лидер насторожился. На расстояние вытянутой руки он заметил низкорослого солдата-узбека в серой шинели, и непроизвольно дотронулся до него. Угрюмый солдат обернулся. Ефим Матвеевич судорожно провел ладонью по лицу - от лба к подбородку: у солдата, как и у всех участников праздничного шествия, не было глаз! И он, как и все, смотрел пустыми глазницами.
"Дурно!" решил Ефим Матвеевич, найдя себя лежащим на полу в позе беспомощного старика... Хотя видеть его падения никто не мог, он поспешил по возможности быстро подняться. Как избавления ему захотелось немедленно оказаться в ледяной воде. Он вышел из кабинета.
Домработница бесшумно мела коридор. При появлении Матафонова она прервала уборку:
- Доброго вам здоровья, Ефим Матвеевич! Я уж думала, вас дома нет.
От категоричности работница полностью распрямилась и посмотрела вслед:
- А череп Арояна я переложила в кладовку, чтоб не мешался.
Ефим Матвеевич почувствовал себя так, словно ему выстрелили в спину:
-Что? - подбежал он к уборщице не отдавая себе отчета в происходящем, - Какого Арояна?!
- А разве ж не его? - перепугалась та, отпрянула и побелела кончиком носа.
- Кто??? сказал вам это сделать?
- Дак... я прибираю в прихожей, глядь: череп под вешалку заброшен... Я только в кладовку его и переложила. А может, - почти обрадовалась своей догадке женщина, - Он вам в кабинет нужен?
Матафонов проводил ее взглядом до дверей и окликнул:
- Стойте! - но увидел лишь полное страха лицо, - Идите...
Оставшись в пустой квартире он долго стоял на месте. Затем решил проверить кладовку.
Хотя Матафонов не брал у Никитина сумку, череп он обнаружил на полках.
- Это ты, Роберт?- голосом, уместным для разговора с мертвецом спросил Ефим Матвеевич, - Ты... у меня в квартире?
Со всей силы своего отчаяния он ударил по дверце ребром ладони и даже не пожелал признать острую боль от удара:
- Я стал стар!.. Знают, куда пнуть старика!
Впрочем, такое случалось не впервые за его большую жизнь.
Едва "межгород" подал сигналы готовности, Матафонов торопливо набрал номер. Вскоре к нему прорвался жизнерадостный голос внучки, и он, растворяясь в ее болтовне, улыбнулся с измученным лицом.
Сразу после разговора Ефим Матвеевич переменился. Движения сделались точными, крайне решительными. Первый пошел в атаку против своих пока невидимых врагов. Но его пробил кашель, а сигарет для жертвоприношения в портсигаре более не оказалось.
Так, откашливаясь и с раздражением отстраняя пустой портсигар, он набирал номер Никитина.
- Слушаю, слушаю вас, Ефим Матвеевич!
- Только что, - тщательно выдерживал интонацию Матафонов, - Я ознакомился с вашим "делом". Будем говорить откровенно: чего вы добиваетесь? Вы уверены, что выбрали стоящее занятие?
Газетчик ожидаемо сник, однако именно это теперь настораживало более всего. Он залепетал что-то длинное, практически несвязанное и абсолютно нелепое.
- Вы пьяны? - прервал его Матафонов, балансируя на грани срыва, - Явитесь ко мне в обком завтра утром. Вам ясно?
- Да, -тихо подтвердил Никитин, - Но будет лучше, если вы подъедете, Ефим Матвеевич... Проспект Баумана, 115 / 174. Сейчас! - последовали гудки.
- Растопчу! - прошептал Матафонов, беспорядочно ощупывая карманы в поисках сигарет.
В полдень следующего дня, возвращаясь со строящегося в пригороде комбината, первый секретарь обкома КПСС был мрачен подобно Наполеону в московском Кремле, только что совершенно не задумывался об исторических аналогиях. Он изучал горожан, зная о них наперед, что в час "х" все они будут собраны вместе, им выдадут транспаранты и оцепят войсками...
- Почему ты свернул? - спросил Матафонов.
- Советская на пару недель стала "перекопской", - ответил водитель, - В принципе, по Баумановскому нам будет не намного дольше.
- Останови! - грубо распорядился Ефим Матвеевич напротив 115-го дома. Он посидел еще некоторое время в раздумьях, прежде чем взглянуть на этажи.
Первый секретарь вошел в дом, однако быстро выяснилось, что журналист жил в соседнем подъезде. Смиренная старушка замерла перед раздосованным ровесником в кремлевской "тройке" и безупречно накрахмаленной сорочке. На миллимгновение Матафонову открылась вся безобразная правда о ее догорающей жизни, хотя уже в следующее мгновение глаза старухи горделиво заслезились, уголки губ подтянулись, и движением невероятной мощи он устремился от нее прочь.
Отбросив по пути все возможные компромиссы, Матафонов вдавил в корпус звонок 174-й квартиры. Никитин словно предчувствовал тяжесть предстоящего разговора и казался подавленным. Но само появление Ефима Матвеевича ничуть не удивил его: он не предчувствовал - он знал о предстоящем...
- Мальчик мой! Кто бы за тобой не стоял, я доберусь до него. Меня голыми руками не возьмешь! Я - коммунист не по партбилету! Я прошел многое, я большую кровь видел!. .
Никитин был нестоек перед гневом. Однако Матафонов все же уловил, с каким трепетом воспринял он свой страх. И когда Первый упомянул его неизвестного патрона, Никитин преобразился:
- Пустите его к живым, - потребовал он негромко и почти скороговоркой, ввинчиваясь в неистовство, выпалил,- Почему вы сами-то испугались его?! Вы, кому он дал меч и право?! Его?! Вы предали его! Предали его!
- Кого? - опешил Ефим Матвеевич.
- Почему вы бежите от него?! - входя в неистовство, выкрикнул Никитин, - Вы, кому он дал все?!. даже названия ваших улиц! Вы предали его, потому что он стал слишком страшен вашей посредственности, но он сделал вас вами не для того, чтоб вы иссякли посреди перехода!
- Вы - больной человек, - по слогам констатировал гость, отчего-то отводя глаза в сторону, - Я это предполагал.
Никитин проглотил его слова и пришел от них в еще большее неистовство:
- Готовые принять от него любые унижения за дар, разве не так?! Смерть от него была высшим избавлением - это было так! Его и сейчас ждут...- Никитин угас, хотя глаза его продолжали высекать искры, - Я тварь. Но я - его тварь! - и он выбросил вперед руку, обезображенную лилово-сиреневой кожей, чтобы ударить Ефима Матвеевича пятью тяжелыми когтями в грудь.
Они с хрустом вошли в тело побелевшего как полотно коммуниста. Наткнувшись спиной на стену, Матафонов начал сползать вниз, с немым ужасом рассматривая растущие на его сорочке алые сочные пятна, болезненное выражение лица агрессора, его мутировавшую руку; отмечая полное отсутствие боли и воли. Собкор застыл над ним. Потом вдруг сорвался и убежал на кухню, где перетряс посуду и опрокинул шкафчик.
Он вернулся к парализованному гостю, держа в руках флакончик с бесцветной жидкостью. Шумно сопя, принялся растирать Ефиму Матвеевичу испорченную сорочку. Все время Матафонов не мигая смотрел ему в глаза.
Никитин изошел нервным подпрыгивающим смехом:
- Хороший пятновыводитель. Ничего. Ничего не заметят!- и всмотрелся в подбородок Ефима Матвеевича: - Теперь вы можете идти. Идите!
...Лишь прорвавшись сквозь собравшуюся по инициативе старушки-ровесницы человеческую массу к машине, Матафонов заметил всунутый ему напоследок сверток. Он забросил его на заднее сидение.
- Поехал! - пропадающим от удушья голосом вскрикнул Матафонов.
- Мы приехали, - оповестил выпавшего из бытия пассажира голос водителя.
Матафонов с удивлением обнаружил здание обкома и рванул рычаг дверного замка.
- Ефим Матвеевич! - окликнул его все тот же учтивый голос, - Вы сверточек с сердцем Арояна забыли.
Из последних сил стараясь не переполошить своим видом работников обкома Матафонов вошел в кабинет, заперся изнутри и тут же прильнул спиной к двери, словно ее вот-вот должны были выбить.
Внезапно его прошибла мысль, что в кабинете мог находиться еще кто-либо, спрятавшийся перед его приходом . Ефим Матвеевич принялся обыскивать свой кабинет. Он заглядывал под стол, заходил в санузел, осматривал комнату отдыха, принюхивался, старался найти в обстановке несоответствия. Наконец он опустился в кресло, глядя в никуда.
Все то, что с ним происходило, было неприятно... более всего потому, что в юродивости Никитина и во всех его поступках угадывалось что-то хорошо знакомое; может, подзабытое, потаенное и запретное, но почти родственное. Матафонов не желал пускать к себе это. Даже шофер и домработница, оказавшиеся неожиданными сообщниками собкора, не так пугали, как ощущение саморазрушения.
Он решил проверить содержимое свертка: брезгливо ткнул пальцем и почувствовал податливую мякоть... Это действительно было сердце, обескровленное и сморщенное, с желтоватыми обрывками аорт. Матафонов завернул его обратно и собрался нести в туалет. Но прежде, чем спустить сверток в унитаз, Ефим Матвеевич присел на диван. Он почувствовал легкую тошноту: видимо, поднялось давление. "Сейчас пройдет", успокоило себя, а мгновением спустя уже не мог пошевелить пальцем или хотя бы губами, чтобы закричать от сильнейшего жжения ран, оставленных рукою Никитина. Слабость, представившаяся минутной, обернулась сильнейшей пульсирующей болью. Оставалось лишь ощущать сбегающие к животу струйки кровяной плазмы. Не отдавая себе отчета, Ефим Матвеевич принялся расцарапывать грудь, ковырять порезы; преодолевая болевой порог, он замыслив выйти за ту дверь, где гиперболь начинает приносить наслаждение... Кровь брызгала на брюки, на диван и ему на лицо; вот-вот должна была пойти горлом. Ефим Матвеевич капризно захныкал. Ему захотелось умереть, но немедленно. И - строго по канонам марксистского материализма, утверждавшего абсолютное отсутствие потустороннего существования. Ему было страшно смотреть на то, что вытворяли его руки, однако они больше не принадлежали ни ему, ни этому миру... Случайным (ли?) взглядом Матафонов задел сверток. Руки подхватили его, освободили от бумаги и принялись прижимать страшное содержимое к изувеченной груди. Напитанное кровью сердце сделалось скользким, и оно принесло действенное облегчение. Ефим Матвеевич совершенно опьянел. Ничто из произошедшего не казалось ненужным или случайным; все было, как надо... Весь мир обрел иной смысл.
Матафонов затих и скоро уснул тем сном, по стежке которого страждущие идут на поправку.
Проходили дни, течение которых дарило Ефиму Матвеевичу глубокое и безбрежное удовлетворение током жизни. Ни один транквилизатор, ни один его прежний успех не давали ему столько наслаждения, ибо истинное счастье не обусловлено.
Отныне он вставал в 4.30 и шел в сквер напротив дома, в котором вел свои размышления о неопределенном, но неизменно хорошем, сильном и свободном вплоть до приезда за ним партийного"членовоза". Иногда, правда, Матафонов находил себя в крови, со вновь расцарапанной грудью. Он поднимал к лицу руки, смотрел на них. Затем нежно поглаживал раны и шел умываться. Рассматривая собственное отражение в зеркале, Ефим Матвеевич начинал улыбаться. Он шлепал губами "Интернационал", заговорчески прижимал к ним указательный палец и спиной выходил из ванной.
По дороге на работу Матафонов делался строгим, говорил мало и по-существу.
Первый рабочий час традиционно посвящался прессе.
Полосу за полосой Ефим Матвеевич выискивал подпись собкора. Он знал, что Никитин направлен на курсы при краевой партшколе. Однако это не снижало его настойчивости.
Однажды он прочитал:
"Блуждание умов в так называемом "свободном мире" способно принимать подчас самые извращенные формы своего проявления. Особо это выявляется в последнее время, на фоне провалов кровавых авантюр Запада во Вьетнаме и в других точках планеты /......../
И вот уже некий Тэд Крайзер, убежденный в своем "предназначении", завоевывает немало поклонников, объявив свою персону, ни много ни мало, дьявольским отродьем. Регулярно он "приветствует своего Отца в собственном теле", а излагая проще, объявляется в каком-либо людном месте, дабы с помощью ножа нанести себе несколько ударов - сколько успеет, пока его, исходящего кровью и вопящего поросячьим визгом: "Он жив во мне!" не увозят в больницу. А тем временем "мученика" западного эрзаца демократии провожает толпа угрюмых людей, скандирующих: "Он жив в нас всех, но недоволен нами."
Бред? К сожалению, реальность. Трудно обвинять выброшенного на помойку жизни Крайзера в его болезни. Но лица плачущих клерков и лавочников - это обвинение всему обществу, продавшемуся куда более серьезному искусителю, нежели "сердитый отец" душевнобольного человека..."
Не дочитав, Матафонов прошелся по кабинету. Вернувшись к столу, принялся потирать полированную поверхность. С его места была хорошо видна главная площадь области: группки людей, автобусы, скамейки под фонарями. Ефим Матвеевич всмотрелся.
Случился странный перевертыш: представилось, что с этой самой площади Первый смотрит на самого себя: маленький - на великого... И видит уже не замершего на седьмом этаже старика с шумно ходящими ноздрями и подрагивающей головой, а замечает один только его взгляд... Если плоть обречена, то взгляд этот принадлежал вечности. Грудь ожила сама собой. Все зашлось ходуном. Стиснув зубы, Ефим Матвеевич вцепился руками в стол и закрыл глаза.
...После ухода из тела рвущей силы Матафонов с трудом добрался до кресла и рухнул в него. А может, спрашивал он себя, я тоже болен, как тот Крайзер?.. Оно живо во мне и способно на все: подарить ощущение полета над главной площадью на огромных крыльях или швырнуть в угол как измочаленную тряпку. Такой полет сжигает энергию, достаточную для миллиона мгновений посредственного существования. И что происходит с ним? Ощущения неуловимые, но безусловно мощные, и оттого пугающие.
Вновь Ефим Матвеевич набирал код телефона Никитина.
Голос собкора был бодр, а казался торжествующим:
- У вас неприятные ощущения? - сразу спросил он.
Матафонов набрал воздуха:
- Ты один знаешь имя моей болезни и то, чем она вызвана. Делай, чего ты добиваешься!
- Вы просто пугаете меня, Ефим Матвеевич!
- Иезуит!! - вскричал Матафонов, и ему показалось, что он произнес страшнейшее ругательство всех времен.
- А вам страшно? - живо отозвался голос, и хотя слышащему недоступна была ухмылка говорящего, он видел эту ухмылку, - Я искренне готов вам помочь, но мне кажется, что полноценный сон и таежный воздух сделают это гораздо лучше меня. Естественно, прошу прощения за банальность... Охотничья усадьба в Глубокой Пади. Пригласите меня, если пожелаете, - гудки.
Матафонов положил трубку.
По воображаемой вертикали вертолет поднялся над соснами и направился навстречу восходящему солнцу. Ефим Матвеевич услышал птиц. Никитин понимающе взглянул на него и улыбнулся. Ефим Матвеевич проклял птиц.
- Он ненавидит вас, - кивнул в спину Михалычу гость.
- Ненавидит? - переспросил Ефим Матвеевич, - Нет, он всегда такой. Из него вышел бы хреновый парторг, но свое дело Михалыч знает!
Никитин отмолчался.
- Здесь не плохо, - вдохнул он.
- Да, - отвлеченно согласился Матафонов, - Когда мне удается вырваться сюда, это всегда как маленький праздник.
- Здесь по-иному движется время, - вторил Никитин.
Ефим Матвеевич вернулся в свою раковину и не произнес более ни слова.
Они вошли на территорию усадьбы. После завтрака Никитин сослался на недосып и попросил отвести его. Матафонов, выкурив на террасе, решился пройтись. Угрюмость смотрителя наводила на него тоску.
Он отошел метров на семьсот, и там, где ничего не напоминало о существовании на планете никоей цивилизации, остановился. Он с трудом уложил на землю свое тело и принялся рассматривать небо.
Хозяин возвращался на дворище сильно взволнованным, еще издали окликнул Михалыча. Тот отозвался из-за спины.
- Михалыч, - тревожно вглядываясь в морщинистое лицо егеря, вполголоса спросил Ефим Матвеевич, - Кто возле усадьбы?
- Зверь?
- Нет. Люди!!
Михалыч пожал плечами:
- Охотники, туристы?
- Только что я видел абсолютно одичалых людей, целую стаю... Они вырвались как из-под земли, пробежали передо мной и точно так же исчезли. Кто они?!
- Целую стаю диких людей? - с неучтивой подозрительностью переспросил Михалыч, - Здесь нет людей!
Ожесточенная откровенность смотрителя постепенно возвращала Ефима Матвеевича в себя:
- Что за тон у тебя сегодня, егерь? Объяснись!
Михалыч тяжело смотрел в сторону:
- Обо всем спросите у своего гостя. Мне нечего вам сказать, кроме того, что здесь нет людей!
- Никитин? Он-то при чем? Никитин?! Он уже был здесь?! Почему ты молчал?..
Было видно, что егерь совершенно не намерен был продолжать разговор.
- Мы идем стрелять? - оповестил о своем выходе журналист.
Михалыч, отпустив в его сторону затянутый неопределенный взгляд, ушел.
- Да, да, - согласно покачал головой Ефим Матвеевич, - Да!
- Что это вы так шумно обсуждали? Вы спорили? - поинтересовался газетчик.
- Мы разговаривали. Усадьбе нужна реконструкция, - соврал Матафонов.
- Он ненавидит вас, верно?
Всю дорогу Никитин шагал впереди. Он шел раскованным бодрым шагом и без умолку верещал о собственных детских впечатлениях и потрясениях, о законах тайги, которые знал понаслышке. Он говорил уверенно, громко, для собственного удовлетворения, избавляя своего слушателя от необходимости что-либо добавлять.
- Подустали, Ефим Матвеевич? - обернулся собкор, - Не пора ли мне умолкнуть и организовать привал? - он присел и тут же признался в том, что никогда не берет в лес водку и транзистор, - Это убивает все величие природы, - взял в рот травинку, - Мол-ча-ни-е!.. есть мощь. Вы чувствуете, насколько все здесь пропитано мощью? Эта не та энергия крикливого взорвавшегося вулкана, это энергия чистая, она безусловно подлинная, и поэтому скрыта от непосвященного взгляда, - они встретились глазами, и Ефим Матвеевич узрел свой кошмар.
Повинуясь порыву, он перехватил руку Никитина повыше локтя и принялся задирать рукав. Не сопротивляясь, тот улыбался ему и подмигивал.
- Я, - с неравными паузами начал Матафонов, - Стремился избежать прямых вопросов, но дальше так продолжаться не должно!
- Не должно, - вторил Никитин.
- Вы!..
- Что же вас так беспокоит, Ефим Матвеевич?
- Все это ваше иезуитство... Вы... Что вам до меня?! - раненной добычей вскричал тот.
Никитин неодобрительно поморщился. Матафонов распахнул ворот, цепляясь за пуговицы и судорожно отрывая их... но газетчик лишь вскользь взглянул на многократно бравшееся кровяное месиво на груди первого секретаря обкома КПСС.
- Моя ли вина? - вымолвил он вполголоса, - Разве не ваши помыслы и влечения, которые вы научились прятать от себя, потому что боялись их всю жизнь... вышли наружу таким вот жутким образом? А ведь вам стало хорош-шо, да? Это оттого, Ефим Матвеевич, вам стало хорошо, что вы сломали в себе нечто подобное неправильно сросшемуся суставу - и перестали хромать. Вы начали мыслить без костылей! Отныне вы как сошедший с гор ручей, ставший рекой великой и ровной, и набирающей силу за каждым километром.
- Что ты несешь?! - паниковал Матафонов, разгоняя ноздрями воздух.
- Разве не время прекратить сомнения, которые несет суета затхлой жизни? Что тянет вас в прошедшее, кроме страха перед своим естеством? Вам сложно представить, как можно идти вперед без костылей, хотите получить взамен хотя бы трость? Смелее! Вам осталось выбросить последний предрассудок, чтобы обрести свое!
- Да о чем вы?! - не выдерживал Ефим Матвеевич, - Или заткнись вовсе, идиот!!!
Никитин всмотрелся вдаль с мечтательной полуулыбкой глаз:
- А тот номер с лиловой рукой случился со мною впервые, - признался он, - Поверьте, я не способен выкидывать такие фокусы по одной лишь своей прихоти... Иначе я бы многое уже натворил. Руке сделалось невероятно больно, словно ее обдали паром под давлением, и я еще не мог предположить, что за этим последует. А ведь источник этой боли исходил от вас, Ефим Матвеевич. Так-то! - настаивал рассказчик, - Поскольку все в вас уже созрело, все сочилось и капало, и не хватало только меня. А я понял это, потому что я всегда чувствую, когда я нужен... Я принял боль, а далее произошло то, о чем вы мечтали... Вы ждали этого целую жизнь. Много лет вы прорывались на встречу со мной, и я откликнулся.
- Бред, бред! - тряс головой Матафонов.
- Один мальчик, - тихо произнес Никитин, - Ждал меня так же, как вы. Он жаждал избавления. Но не от страха своего, а от жизни. Он пожелал умереть. Мы были соседями по лестничной площадке.
- Вы что же, и убили его?
- Разве я?
- Вы психопат, черт бы вас побрал!
- Мальчик вбежал с улицы и мы вошли с ним в лифт. Он говорил мне об играх, в которые только что играл во дворе, потом вдруг запнулся и посмотрел на меня долгим зовущим взглядом. Мы проехали, очевидно, пару этажей, прежде чем я осознал подлинное значение его призыва. Он непременно должен был умереть! А я не сразу смог поверить и понять, зачем шустрому шестилетнему малышу потребовалась смерть. Ведь он готовился к школе, но он был благодарен мне, поверьте! когда я прижал его к себе, чтобы в поцелуе передать ему в рот свою слюну... В его глазах была благодарность. Не много, совсем не много страха. Так, страшинка. Страшно ломать неправильно сросшееся, больно, но всегда необходимо!
- Детеныш скончался спустя 20 минут от приступа астмы, которой прежде у него не отмечалось. Меня самого в тот день трясло невероятно. Я сохранил пробу слюны, чтобы сделать анализ, который и показал присутствие в ней сильнодействующего спазмогенного компонента. Спустя несколько часов он исчез.
- И частенько вам приходилось помогать подобные услуги? - с сарказмом, за которым стояло плохо скрытое смятение, спросил Матафонов.
- А это не от меня зависит, - повторил Никитин, - Самые обыденные из людей, которые и сами-то ничего от себя не ждут, случается, под хламом пошлой повседневности таят в себе вселенский ад. Им-то и нужен я, катализатор первородных устремлений.
- Так, - с интонацией фатализма подытожил Ефим Матвеевич, - Благоденствуя младенцев и старух, вы добрались до меня.
Газетчик отрицательно покачал головой. Его глаза сделались глубоки и серьезны:
- Это дар, - прошептал он, - Его дар.
- Дьявола, что ли? - навеселе уточнил слушатель, вспомнив о Крайзере. Однако ирония вышла не веселой.
Одна из сосен при мощном хлопке расщепилась на множество частей.
- Он в нас! - торжественно провозгласил собкор в тот миг, когда Ефим Матвеевич сжался от неожиданности, - В нас с вами, товарищ Матафонов. Идемте!
Верхушка сосны штопором вошла в землю, напоминая отсеченную голову. Подхватив за рукав секретаря, Никитин вскочил.
Ефим Матвеевич покорно засеменил следом, озираясь на казненное дерево.
Солнце застряло уже между пик дальнего леса. Охотникам за день не довелось сделать ни одного выстрела, но о том никто и не вспоминал. Возле не смело пробившегося из травы родника они присели перед возвращением на усадьбу.
- Первый раз, - с мысленным проговором своих слов вспоминал Никитин, - Это пришло ко мне в школе. Я был слабым, но много мечтал о силе, о подлинной силе. Хотя от того ее нисколько не прибавлялось... Сильным я мог считаться разве что в своем одиночестве, в гневе, которого никто от меня не ожидал, - рассказчик хитро улыбнулся, отсылая свою улыбку прошлому, - Она ходила с моим другом. Нет, друзей у меня быть не могло, но я стремился, чтобы мы считались друзьями. Я глубоко презирал этого самовлюбленного в свою прыщавую серьезность дурачка, но вот без нее обойтись не мог . Я воспринимал ее как недостающую мне часть, без которой я был не весь и продолжал оставаться слабым... Вам это интересно слушать, Ефим Матвеевич?
- Не очень, но продолжайте. Я надеюсь понять, как все это началось у меня.
- Истории о школьной любви действительно рассчитаны на самых выносливых слушателей, - рассмеялся Никитин, - Но ваша правда: я говорю сейчас только о Нем. Хотя те чувства, мне казалось, выходили за пределы самого понятия "любовь". Они были выше понятий жизни и смерти. Это было как... Вагнер.
- Если почесать за ушами, - с дряблой ухмылкой согласился Матафонов, - Мне тоже найдется, о чем вспомнить.
- Тебе?! - взорвался Никитин, - Да вряд ли.
- Пусть так, - проглотил Ефим Матвеевич, - А дружка того своего ,скорее всего, вы убили?
- Убил бы, будь на то озарение. Я подневолен. Поэтому Котельников сошел с ума.
- В каком смысле?
- В обыкновенном. Невозможно объяснить, как это происходит. Я всего лишь орудие исполнения той воли, - Никитин задумался, - Через меня кто-то нашептывал Котельникову: "Посмотри, как все кругом мерзко. Они все глупы и ненавидят тебя, потому что ты - особенный. Ты лучше их, ты достоин большего и не должен уступать..." и далее. Это нечто-во-мне говорило ему так! Даже я не сразу все понял, но я увидел, что Котельников это слышит и... верит. Он стал замкнут и озлоблен, иногда приходил просто в бешенство. Он стал слушать только меня: всматривался, задумывался и в итоге со всем соглашался. Его знобило от презрения к миру. Но он был достаточен, чтобы обращать презрение в гнев, - рассказчик вновь умолк, но ненадолго, - В один из дней - это случилось после урока физики на четвертом этаже школы - они с Наташей сильно поругались. В последнее время они ругались очень часто. Наташка отошла к подоконнику и заплакала. Котельников пошел было от нее, но внезапно развернулся и дал ей пощечину. Это случилось так неожиданно, что глаза у Наташи широко распахнулись, и она пошатнулась, не сводя с него взгляда. А Котельников поднял ее на руки и толкнул в окно... - голос очевидца преломился, - Она еще лежала среди разбитых рам. Она порезалась. Лицо было белым, а кровь была необычно яркой. Наташа не произнесла ничего, ни звука, лежала... Взгляд ее был каким-то смиренным. Она смотрела на своего мучителя. Все, кто находился в коридоре, оцепенели. И вот кто-то возле меня бросился спасать Наташку. Я тоже побежал. Мы успевали!.. Непременно должны были успеть, но... я запнулся, и мы оба растянулись на полу. Когда я поднял голову, Наташи уже не было. Хотя умерла она не сразу, еще лежала в школьном дворе, а только военрук склонился над ней, умерла. Просто: закрыла глаза, вдохнула и умерла. Даже кровь не могла испортить ее красоты.
- Вы убили ее.
- Я, - затряс головой Никитин, - Так просто, подножкой... Но она не должна была так себя вести!!! Я уезжал за город, бродил там по нескольку дней... Чувствовал себя невероятно. На самом деле, Наташа открыла во мне то, чего я от нее ждал. Дар обрушился на меня как скала. Я знал, что так, как прежде, уже не будет никогда.
- Я понимаю, - прикрыв глаза, прошептал старик, -Я помню... Этот взрыв радости, радости из безумия... Недоступное наслаждение...
- Да, да! - захохотал газетчик.
Ефим Матвеевич взглянул на него и перевел взгляд в глубины леса, ставшие черными. Над деревьями зависла не стойкая синева, уже поблескивали звезды.
- Со мной это впервые случилось, когда я предал Роберта.
- Предали? - мелкой дробью вновь рассмеялся Никитин, - Предали? - переспросил он, чтобы смеяться дальше.
Собкор быстро спустился в лог и зашагал прочь.
- Но я был напуган, - оправдывался вдогонку Матафонов, - Сорок лет назад я знал наверняка, что кто-то из нас должен рухнуть. Я подставил Роберта, и мне было больно от содеянного! Я его убил ... - спохватившись, он бросился за исчезающим в темноте силуэтом, - И я был счастлив, что убил друга! Я сумел...
Вокруг стоял густой лес. Каждый шаг сопровождался неимоверным треском сухих ветвей. Охотники шли врозь и довольно долго. Ефим Матвеевич уже почти настиг Никитина, когда тот замер в кромешной тьме. Старик по-волчьи принюхался.
Буквально из ничего в руках собкора вспыхнул трепещущий огненный шар. На мгновение Матафонов постиг почтение огнепоклонника, однако уже в следующее мгновение он испытал весь ужас воплотившегося человеческого кошмара: они были окружены! Свет факела Никитина осветил диких людей, безмолвно сомкнувшихся вокруг них кольцом. Ефим Матвеевич узнал в них свое утреннее видение. Они были тощи до полупрозрачности, а главное - в их зрачках не отражался огонь! Это открытие ударило Матафонова сильнее приклада: да они же мертвы! Все до единого, включая детей. Среди них были дети... скорее, только своим ростом, потому что ничего детского в них не было.
Он выстрелил. Весь лес пришел в движение, подобно змеиному клубку. И неожиданно до сознания Ефима Матвеевича дошло понимание того, что мертвецам от него требуется ровно столько же, сколько просят приходящие в его обкомовскую приемную простые рабочие и крестьяне, обделенные карточками на масло или талоном для приобретения стиральной машины.
- Простите... простите, - первый секретарь прошел мимо разворачивающихся к нему фантомов, вздрагивая от выстрелов и криков Никитина.
Он не понял, как оказался один. Выстрелы давно прекратились. Он продолжал идти, почти поверив, что эта ночь будет вечной и что кроме него в мире уже ничего нет. Наконец, он споткнулся и тяжело упал на остро пахнущую плесенью хвою.
Когда Матафонов открыл глаза и увидел пробивающийся среди древесных стволов тусклый электрический свет, ему захотелось заплакать. Этот свет исходил с усадьбы.
Проходя через дворище, Ефиму Матвеевичу еще хотелось верить, что все окончено: Никитин со всей своей дьявольщиной, одичавшие мертвецы... и сам Ароян. Но не лаяли собаки. Свет горел во всех комнатах, и повсюду было тихо. Матафонов направился к Михалычу, и только у его двери услышал шорохи. Обнадеженный, он распахнул дверь и обомлел.
- Входите, чего же вы! - пригласил его Никитин.
Он сам, по всей видимости, вернулся совсем недавно, еще не успел переодеться. Глаза его сохраняли остроту стрелка.
- Что вы делаете? - сдавленным голосом спросил Матафонов, рассмотрев позади газетчика Михалыча. Тот был привязан к спинке стула.
- Входите! - прикрикнул Никитин.
Смотритель тяжело дышал после недавней и, очевидно, краткосрочной схватки со своим палачом. Никитин был на добрую треть меньше его, но одержал убедительную победу. Он внушал ужас. Лицо Михалыча было покрыто кровоподтеками и испариной; он обреченно взглянул на Матафонова.
- Вы многого не знаете. Если раскроете глаза пошире, сможете узнать побольше. Да, да! - вдогонку самым ужасным предчувствиям Ефима Матвеевича заорал Никитин, - Сейчас мы сожрем одного из Его врагов, - ткнул он пальцем в щеку смотрителю, - Он - Его враг! И наш с вами злейший враг.
Раненым зверем Михалыч смотрел в пол. Никитин расстегивал ремни своего комбинезона. Он раздевался быстро, сваливал одежду прямо под ноги. Оставшись нагим, потряс согнутыми в локтях руками и молча выпрямился, приступая к совершению омерзительного ритуала. Обильный и неприятный пот сделал Матафонова совсем слабым. Он содрогнулся, увидев Никитина со спины. У того была болезненной серости кожа, обезображенная язвами, некоторые из которых находились в стадии нарывов, готовых лопнуть в любой момент. Нижняя рубашка, пропитанная выделениями, была брошена смотрителю в лицо. Михалыч гневно зарычал , когда палач накрыл его своим телом и обнял за шею. Это произошло так стремительно, что Ефим Матвеевич даже не успел поверить, что это случилось на его глазах.
- Свинья! - плачуще выкрикнул вдруг Никитин, обращаясь к нему с окровавленным ртом.
Голова загрызенного егеря судорожно двигалась вверх-вниз. Матафонов видел агонию этого человека. Продолжая держать смотрителя за плечи, Никитин продолжал покусывать его в живот и грудь. Он плакал.
- Дворовые псы! - в два прыжка он достиг Матафонова, без усилий повалил его на пол и принялся тыкать лицом в паркет, - Вы стали дворовыми псами! Где, не что вы разменяли свою мощь?! Ведь это было Его!!! Для чего же Он доверил вам? Разве чтобы обожрались вы?!
Почувствовав от мучителя неожиданную слабину, Ефим Матвеевич привстал на четвереньки и обернулся.
Никитин сидел на полу с отрешенным лицом:
- Поздно... Не я буду жить при Его торжестве... Такие, как вы просрали время и силу...
- Когда умер Сталин, мне было очень тяжело, - робко оправдывался Матафонов, - Я редко говорил правду.
- Поздно, - глухо повторил Никитин, - Егерь ушел непобедимым. Я выгнал его из этой жизни, но он унес одержанную здесь победу туда, где недоступен... Он остался самим собой. Почему, почему, почему?!
- Советский народ повинуется нам! Ведь...
- Сорок лет надо пропалывать поле, чтобы истребить на нем дух Христа. Сорок лет надо ходить в его одеждах, и его голосом выносить приговоры, и от его имени поливать землю кровью и удобрять нашими помыслами, чтобы истребить его дух. И вы были недалеки от того, и многое уже зависело лишь от вашей воли... Но вы испугались и предали Его!
Матафонов напряженно вслушивался.
- Ведь если бы только Он мог сделать это сам! - причитал приспешник, - Но не может! И даже объявить себя, как Иисус, не может. Искариот и последующие 400 лет гонений лишь усилили христиан; второе воплощение Его - Инквизиция - не выполнили предназначения... И вот: великие надежды на вас - ведь как великолепен был план!..- не оправдала себя...
- Да почему же?! - возмутился Ефим Матвеевич, - Ведь все подконтрольно!
- Так ли?
- Так, так!
- Нет, уже не так. Вектор переломлен и они восстанавливаются из пепла, а вы отходите в тень. Отреклись от Него и ослепли. По памяти, по былому опыту ведете, и что дальше - уже не ведаете... И что слепота ваша очевидна для многих - уже не видите. Что может слепой? Упасть!
В комнате, насыщенной удушающим запахом крови, повисла гнетущая тишина.
- Будем ждать, - заговорил Никитин, - Придут новые, более сильные от Него. Будут более подвижны, и все пойдет, как всегда шло... А мы, прежде чем падем, должны обустроить для них гнездо. Вот что! - выкрикнул палач, приблизившись к телу своей жертвы.
Он долго в упор смотрел на труп егеря. Матафонов встал у него за спиной. Никитин отвязал Михалыча и взвалил его на себя. На пол плеснулась дополнительная порция крови.
После того, как стихли шаги, Ефим Матвеевич взял в руки тряпку и принялся вытирать пол. Получалось плохо, пока он не догадался принести таз с водой.