Аннотация: История школьной любви. Робкой, безответной и совершенно платонической...
СЕЗОН ДОЖДЕЙ
Новенького представили Ирочке в комнате завучей теплым осенним днем, когда стекла книжных шкафов безуспешно прикидывались зеркалами. Она сморщила носик, щурясь от яркого света, но поздоровалась с величавым достоинством, успев только заметить, что парень чрезвычайно хорош собой и чересчур независим.
В коридоре, по дороге в класс, Ирочка вспомнила его насмешливые голубые глаза, с вызовом смотревшие из-под русого локона на лбу ей в лицо, и зябко передернула плечами. “Что за ерунда, в самом деле, — раздраженно подумала она. — Никуда он от меня не денется, голубчик. Немного холодной иронии, щепотка щадящей поддержки в нужный момент — и дело сделано”. Ирочка часто обдумывала таким образом индивидуальный план действий против особо неуправляемых ее учеников и всегда испытывала при этом чувство смешной неловкости то ли перед собой, то ли перед богом. Она никак не могла решить, нравственно ли намерение взрослого и в некоторой степени обремененного жизненным опытом человека прижать к ногтю ребенка, пусть даже и шестнадцатилетнего.
Ирочка уже готова была забыть о своих сомнениях относительно персоны, обладающей способностью смотреть сверху вниз на классного руководителя, но на следующий день в учительской педагогический коллектив напоминал ей о нем каждую перемену.
После первого урока суровая Анастасия Васильевна, тяжело опираясь на эффектную резную палку, протянула своим знаменитым скрипучим голосом, как бы ни к кому не обращаясь конкретно, но всех имея в виду:
— Да, хорош, хорош. Не имею ни малейших оснований для недовольства.
Многозначительная фраза вызвала одновременно несколько заинтересованных откликов, и вскоре вся учительская знала, что в Ирочкином классе объявился неописуемый молодой человек с задатками Дон Жуана, явно намеренный свести с ума всех школьных девиц без разбора.
После второго урока экспансивная Серафима Сергеевна, нервно похлопывая классным журналом по столу, объявила, что Котельников отчаянно интересный тип, хотя и несколько бесцеремонен. Общественность немедленно выяснила у Серафимы, какие основания она имеет для сделанного заявления, и в результате ознакомилась с основными тезисами речи, произнесенной новеньким на уроке литературы. Так Ирочка узнала, что ее ученик Сергей Котельников считает чтение интимным процессом духовного общения между читателем и автором, о котором можно говорить лишь с очень близким человеком наедине.
— И в заключение добавил, что, продолжая аллегорию Розанова, сравнившего библиотеки с публичными домами, школьные уроки литературы можно уподобить групповому изнасилованию, — с иезуитской улыбкой завершила повествование Серафима Сергеевна, постукивая по журналу костяшками длинных пальцев.
— Неужели он действительно читал Розанова? — восхитился кто-то.
— Скорее, где-то что-то слышал, — безапелляционно заявила во всеуслышание Ирочка. — Не исключено, что только это и слышал, или запомнил только один афоризм в силу некоторой его скабрезности.
— Вы заблуждаетесь, — категорически возразила Серафима, тряхнув пучком крашеных волос на затылке. — Он далеко не дурачок. Кстати, я пересадила его на первую парту, поскольку особо впечатлительные из ваших девочек были готовы свернуть себе шеи.
— На первую? — воскликнула Ирочка, еще не вспомнив, каким образом рассажены ее питомцы в кабинете литературы, но подсознательно связав понятие “первая парта” с ощущением саднящей тоски. — С Тараскиной?
— Да, с ней. Насиделась одна, хватит.
— А вы не боитесь, что Леночка Комарова ее со свету сживет?
— Леночка Комарова сживает со свету исключительно своих соперниц. Глаз она, разумеется, на новенького уже положила, но Тараскину из принципа соперницей не признает, — авторитетно объяснила свои действия Серафима.
Ирочка промолчала, сохранив в душе неприятный осадок сомнения. После третьего урока кряжистый физик Николай Петрович, счастливый обладатель внешности особо опасного рецидивиста, которая в эпоху расцвета преступности почти гарантировала его безопасность, резюмировал свои впечатления более чем кратко:
— Отличный парень.
Томимая непонятными ей самой плохими предчувствиями, Ирочка хотела спросить, с кем сидит новенький, но промолчала, погребенная мутным ощущением бессилия и ненужности сопротивления.
Четвертый урок был ее, и, намеренно войдя в класс уже после звонка, Ирочка, едва не вздрогнув, с порога увидела на первой парте новенького и Тараскину, низко опустившую лицо. Единственная во всем классе, она была одета в синюю школьную форму, ткань которой местами лоснилась от старости; короткие прямые волосы свисали с наклоненной головы, открывая тонкую шею и отставший от нее воротник застиранной блузки. Тараскина потерянно пялилась в классную доску у нее перед глазами и как бы невзначай прикрывала рукой со следами синей ученической пасты заячью губу.
Котельников ничего не замечал, привольно откинувшись на спинку стула и вытянув ноги в ковбойских сапогах. На лице его царила беззаботность и привычно отмеченный Ирочкой юношеский интерес к ее особе — основной мотив, эксплуатация которого позволяла ей контролировать класс, слывший неуправляемым. “Да он не так силен, как мне показалось, — облегченно подумала Ирочка. — Просто многообещающий мальчишечка, явно не лишенный мужского опыта; так он ведь не один такой”.
Урок лился красиво и вольно, как напоказ. Класс работал на удивление активно, не было глухой стены непонимания, зато опустилась, словно с небес, аура легкости и просветленности человеческих отношений, которая позволяла даже не знавшим ответы на вопросы весело шутить, не раздражая при этом учителя. Лишь однажды, предложив грызунам гранита кое-что записать в тетради, Ирочка краем глаза заметила Сергея. Она не сразу поняла, чем он привлек ее внимание, и лишь через пару секунд догадалась: новенький тронул соседку за рукав и что-то шепнул.
Совершенно бесшумная сцена, никем, похоже, не замеченная, на самом деле с треском располосовала ткань времен, ибо Ирочка не могла вспомнить, как ни старалась, случая, когда бы одноклассники обращались к Тараскиной не ради очередной издевательской выходки, а в порядке повседневного общения с соучастником учебного процесса.
Неприкасаемая вздрогнула, бросила на потревожившего ее соседа быстрый испуганный взгляд и через секунду, всполошенно спрятав лицо, суетливо забегала руками по парте. Раздавленная приступом паники, она зачем-то хлопнула себя по пустому карману, потом, неуклюже нырнув под парту, извлекла оттуда предмет своей гордости — яркий полиэтиленовый пакет, выудила из него запасную ручку и торопливо отдала новенькому, словно та обожгла ей пальцы. Котельников не усмехнулся, не сделал ироничной мины, в общем, никак не продемонстрировал общественности свою отстраненность от происходящего и принадлежность к большинству. Напротив, он совершенно отчетливо произнес — Ирочка не могла ошибиться — “спасибо”. Тараскина коротко кивнула в ответ и поспешно уткнула в тетрадь подрагивающую шариковую ручку.
После уроков в пустой учительской Ирочка сказала Анастасии Васильевне без всяких предисловий:
— Пересажу я новенького к Сиволапову.
— А вы уверены, что он сам не пересядет? — устало ответила та, откинув голову на спинку глубокого кресла.
— Сегодня еще не пересел. Может быть, еще не понял, что сидит с отверженной.
— Может быть. А может быть, ему все равно, с кем сидеть. Смею вас уверить, Ирина Александровна, он достаточно умен, чтобы заметить такие очевидные вещи с первого взгляда. Так что, расхлебывать эту историю придется вам.
— Какую историю? — неумело удивилась Ирочка.
— Ту самую, которая вас мучит, — едва слышно проскрипела Анастасия Васильевна, прикрыв глаза.
С этим предупреждением и проходила Ирочка несколько дней, стараясь о нем забыть и по возможности не встречаться взглядом с Тараскиной. Надежда на спонтанное разрешение кризиса еще не истлела в издерганной учительской душе, когда Серафима однажды громко объявила в учительской:
— Ваш Котельников незаурядный малый. Сегодня он дал Тараскиной списать — вы можете такое вообразить?
— Не нахожу этот факт потрясающим, — с холодным презрением к себе бросила Ирочка.
— И напрасно, товарищ учитель. Ваш новенький не является коллективным животным, что примечательно.
“Чтоб он провалился”, — с бессильным раздражением подумала товарищ учитель, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Ей казалось, что отступать дальше некуда, надо действовать, прервать процесс взбаламучивания стоялой протухшей воды, но в то же время она вдруг поняла, что ничего не сможет сделать. Не сможет, потому что все, что она может сделать — перейти от равнодушного созерцания к соучастию в преступлении.
Последовавшие вскоре события отвлекли Ирочку от борьбы с нерешаемой педагогической проблемой на улаживание более прозаической: в школе прогремела серия жестоких драк.
— Новенького обламывают, — уверенно заявил физрук Игорь. — Но его голыми руками не возьмешь.
Новенький ходил с оплывшим черным глазом и разбитыми губами, отказываясь давать показания даже в суровой тишине директорского кабинета, но после того, как Сиволапов оказался в больнице с сотрясением мозга, а Крапивцев — с переломом ключицы, драки прекратились.
— Наконец-то, — удовлетворенно потирал руки Игорь, — сколько раз мечтал расквасить эти наглые морды. Твой Котельников — просто национальное достояние.
Школа в лихорадочном возбуждении на всех уровнях обсуждала фантастические события, и только Ирочка по завершении их ощутила обрушившийся на нее груз возросшей ответственности. От неукротимого новенького исходили флюиды скрытой опасности, которую нельзя было распознать и назвать по имени.
Несколько дней Ирочка носила в себе невысказанную тяжесть, пока один человек по имени Дима не спросил ее:
— Что с тобой?
— Мне тошно, — развязно призналась Ирочка после неприлично длинной паузы. Был вечер, они сидели в машине, и на Димином лице лежали зеленоватые блики от подсветки приборной доски. — Я хочу того, чего нельзя делать.
Их отношения были ясны, теплы и забавны; они никогда не требовали человеческих жертвоприношений. Дима звонил ей раз или два в неделю, заезжал строго в оговоренный час и увозил замученное педагогической страдой создание в томную полутьму дорогих ресторанов, где можно было ужинать при свечах и без соседей по столику. Иногда случалось кино, иногда театр, иногда ненавидимые Ирочкой, но терпимые ради Димы светские компании, где она принципиально произносила лишь положенные барышне милые глупости, чем необычайно сердила своего кавалера. Зато ни разу она не была у него дому, и ни разу он не углубился в ее квартиру дальше передней. Нельзя сказать, чтобы Ирочка страстно блюла свою невинность, просто она страшилась перейти грань, за которой вечный праздник вырождается в скучные будни, неотличимые от остальной ее жизни, находящейся за пределами романтических отношений. Видимо, Дима не годился на роль сказочного принца, одним своим существованием изменяющего бытие счастливой влюбленной.
Там, в машине, глядя в лицо Диме, жутковато подсвеченное снизу, она разгадала по тусклым звездочкам в его глазах, тайну их праздничной связи: они отдыхали друг в друге от необходимости общаться. Во всяком случае, она отдыхала в нем.
— Это невероятно грустная история, — предупредила рассказчица ради проформы, а не из чуткого отношения к слушателю, — но ты все равно внимай. Весной прошлого года я нашла в нашем подъезде смешного рыжего котенка, который шипел, плевался и даже замахивался на меня лапкой. Совершенно невозможно было пройти мимо него и, разумеется, я его подобрала, накормила, напоила, искупала и после этого ни за какие миллионы не согласилась бы с ним расстаться. Я обозвала его Шопенгауэром без всякой видимой причины — ради смеха. Он совершенно не был на него похож, особенно в раннем детстве — тогда он даже сам лез ко мне целоваться. Да-да, можешь себе представить! Когда я щекотала ему горлышко или за ушками, он уморительно млел, урчал и выгибал спинку, а потом вдруг вскарабкивался по мне и тыкался мокрым носиком мне в губы. Глазки у него были сначала голубые, потом позеленели, но зеленое ему тоже шло. Шерсть была немного длиннее обычной, и месяцам к четырем уже образовался роскошный пушистый хвостик, который я каждый вечер расчесывала фирменным кошачьим гребешком. Вообще говоря, расчесывала я Шопенгауэра целиком, чего он терпеть не мог и уже через несколько секунд начинал сучить лапками и вырываться. Но я все равно его расчесывала, потому что у него была довольно длинная шерсть, и он мог заработать непроходимость кишечника, наглотавшись ее во время вылизываний. Около месяца он жил с нами на даче и изрядно там прославился. Сначала соседи обнаружили его оседлавшим клетку с попугайчиками — он просунул лапу сквозь прутья и пытался их прихватить. Потом уже я сама поймала его в момент пристального наблюдения за гуляющими курами других соседей. Зато на полевых мышей он там охотился беспрепятственно, а одну даже при свидетелях съел целиком, с хвостом и головой. Такой вот хищник вырос. Гулял целыми днями, приходил домой только в дождь или, наоборот, в сильную жару.
В общем, я боялась, что он привыкнет к вольной жизни и его будет невозможно удержать в квартире, поэтому купила ошейник и расшила его блестящей мишурой — получилось очень красиво. Понимаешь, я думала, если все будут видеть, что он домашний, его никто не присвоит. Шопенгауэр ведь шел на руки к любому. Одним словом, не в первый день, но очень скоро по возвращении в город мой рыжий действительно начал рваться на волю. Это было необычно — на даче, когда мы забирали его домой на ночь, он пару раз с грустным лицом садился у выходной двери, мы уносили его в комнату, и он преспокойно заваливался спать. А тут вдруг стал буквально бросаться на окна — я иногда выпускала его на балкон или лоджию. Кстати, они у нас смежные с соседскими, и по ним к Шопенгауэру несколько раз приходили в гости кошки. Одна даже пыталась его соблазнить, но он тогда был настолько мал, что только смертельно ее испугался. Вот я теперь и думаю: может, его потянуло на баб? Но ему ведь еще и шести месяцев не исполнилось. В общем, не знаю, что это было, но смотреть на его мучения я не могла. Сразу нацепила ему роскошный ошейник, выпустила в подъезд и с тех пор больше не видела.
То есть, живым не видела, потому что, когда весной сошел снег, в кустах нашли околевшего кота, который был чуть не вдвое больше пропавшего Шопенгауэра. Был ли он рыжим, можно спорить, но задушивший его ошейник был тот самый, мною собственноручно расшитый. Он ведь еще рос, мой смешной Шопенгауэр. Теперь все время думаю: может, я нацепила ему этот чертов ошейник, чтобы он от меня живым не ушел? Как ты думаешь? Я хочу сказать, не специально так задумала, а подсознательно. Я ведь очень его любила.
Ирочка смотрела на Диму снизу вверх, зябко поеживаясь, хотя кондиционер гнал в салон мягкую струю теплого воздуха. Машина стояла на обочине под раскидистым, по-осеннему лысым деревом, потоки небесной воды заливали лобовое стекло, и свет фар проходящих машин искрился и расплывался на нем, в короткие мгновения ослепляя Ирочку жестокими сполохами. Тогда она жмурилась и капризно отворачивалась в сторону леса, который застыл в черной непроглядной бесконечности, притягивая ее дикой отрешенностью от всего сущего.
Дима придвинулся ближе, навис над ней, большой, трудно различимый в полутьме. Ирочка ощутила, еще не почувствовав на деле, тяжесть его сильного тела, отпрянула и испуганно уперлась рукой ему в грудь, спасаясь от пьянящего аромата мужской туалетной воды, в котором чудился привкус дорогих сигар и необъяснимо волнующих субстанций.
— Ни о чем подобном я тебя не просила, — сдавленно пробормотала Ирочка, из последних сил сдерживая натиск, и злобно добавила хлесткое ругательство, за которое ученики иногда терпели от нее неприятности.
Дима отвалился с тяжелым вздохом, завел двигатель и отвез ее домой, не произнеся больше ни слова. Ирочка выскочила из машины не попрощавшись и побежала к подъезду под дождем, забыв про зонтик. В кипящих лужах дрожали отражения фонарей, блестели мокрые ветки кустов, и не было в целом мире ничего, кроме шума дождя и вселенского одиночества.
На следующий день в школе Ирочка узнала, что Тараскина обзавелась сережками. Разумеется, дешевле этих сережек было не найти, но где могла достать даже такую ничтожную сумму несовершеннолетняя дочь алкоголички и не существующего в природе отца?
— На панели, наверное, — фыркнула Леночка Комарова, обсуждая этот вопрос в тесном кругу подружек. Ее версию услышал весь класс и даже Ирочка, изобразившая глубокую сосредоточенность над классным журналом. Можно было улучить момент и призвать Комарову к порядку в тайне от остальных, но бесполезность такого действия была очевидна в силу неоднократного уже его употребления, и не только в отношении Леночки.
Анастасия Васильевна была сурова и незыблема, как прибрежная скала. У нее Котельников сидел один на “камчатке”, никого не смущал и даже не привлекал внимания, ибо неприступная математичка вполне удовлетворяла свой интерес к его познаниям посредством письменных работ, которые нахал успевал исполнить во всех вариантах и разослать по классу, ограничивая, таким образом, свое влияние исключительно утилитарной сферой общественных отношений.
С девочками Сергей общался легко и добродушно, с покровительственной интонацией и нескрываемой симпатией к их полу вообще, оставляя в абсолютной тени конкретные пристрастия. Привыкшая владеть сердцами Комарова меняла наряды ежедневно, подняв скучную необходимость пребывания в учебном заведении до уровня вечного праздника жизни, частенько нарываясь из-за этого на строгие нотации завуча Екатерины Сергеевны, пытавшейся доказать ей (и в надзорном порядке — Ирочке), что в школу нельзя наряжаться как на званый вечер.
— Пойми же, это моветон, — не выдержала однажды Ирочка, сидя вдвоем с измученной Комаровой среди взгроможденных на парты стульев в пустом классе. — В конце концов, тебе уже пора понимать, что бегать за молодым человеком на глазах у всей школы, во-первых - унизительно, а во-вторых — совершенно бесполезно. Он же скоро будет вынужден отбрехиваться по твоему поводу от своих приятелей на перекурах, как ты этого не понимаешь? Наверняка поползут грязные слухи, как и положено в женских сообществах, зачем тебе это нужно?
Ирочка была старше своей воспитанницы лет на восемь, но внешне эта разница казалась примерно вдвое меньшей, что не раз давало возможность классному руководителю окунуться в девичью откровенность.
— А чего он, — шмыгнула носом Комарова, пряча глаза. — Вы думаете, у него кто-то есть?
— Очень даже может быть. Согласись, это не удивительно. И вообще, я бы на твоем месте не стала мелькать в толпе поклонниц. Старая истина — таких, как он, нужно ловить на безразличие; это их сильно задевает и заставляет действовать.
— А вам он нравится? — осторожно поинтересовалась Комарова.
— Я для него чересчур стара, — рассмеялась Ирочка. — А он для меня еще маленький.
— А Тараскина?
— Что Тараскина? — насторожилась Ирочка.
— Она ведь в него влюбилась.
— Конечно, влюбилась. Но, прости, не только она.
— Но почему она ему нравится, он что, извращенец?
— Лена, прекрати! — вспыхнула Ирочка. — Десять лет вы изводили ее всем классом, а когда появился хоть один человек, относящийся к ней по-людски, ты начинаешь сочинять про него мерзости! Он дает ей списывать, иногда перекидывается парой самых обычных обиходных слов — с кем из вас он ведет себя иначе? Но нет, по-вашему — с ней общаться зазорно, она уродина и непроходимая тупица! Почему вам так нужно травить ее? Неужели только для того, чтобы самим себе казаться еще красивее и умнее?
Комарова выслушала пламенную тираду с легкой улыбкой на коралловых устах.
— А почему вы считаете, что мы ее травим? Разве мы гоняем по коридорам с улюлюканьем?
— Да вы уже десятый год ее бойкотируете!
— А о чем с ней говорить? Конечно, рассказать она могла бы много: у нее же мать хахалей принимает прямо в их единственной комнате в коммуналке. Наверно, и Светочке кое-что перепадает — бомжи ведь с пьяных глаз на все готовы. Только кто сможет это слушать?
— Лена, прекрати! — Ирочка едва сдержалась, чтобы не отвесить юной сплетнице пощечину. — Оставьте ее в покое.
— А кто ее трогает?
Слова кончились, волна бессилия захлестнула Ирочкину душу, и она только устало махнула рукой:
— Ладно, иди. Надеюсь, тебе хотя бы в старости станет стыдно за сегодняшние слова.
Комарова, выпятив губки, жеманно пожала плечами и с достоинством удалилась, оставив после себя туман подавленных страданий и прощальный взмах натуральных ресниц, оттеняющих серый блеск огромных печальных глаз.
— Анастасия Васильевна, я не знаю, что делать, помогите мне, — горячо шептала Ирочка в учительской школьному матриарху. — Тараскина в него влюбилась — я боюсь... Мне почему-то страшно.
— Да, это проблема, — Анастасия Васильевна напоминала в своем старом кресле императрицу, изрекающую указы, которым суждено остаться в веках. — Девочка переживает сейчас лучшие дни своей жизни. Вы согласны, дорогая моя?
— Сейчас — может быть. Но очень скоро эти дни кончатся, и что тогда?
— Вы боитесь, что она напьется уксуса? Вряд ли. Скорее, вздохнет с облегчением — эта сладкая пытка первым чувством так мучительна для слабых духом. Поймите, дорогая Ирина Александровна, ваша Тараскина всю жизнь просидела на обочине, и теперь она испугана своим эфемерным счастьем не меньше вашего.
— Вы думаете, ничего предпринимать не нужно?
— Я не даю советов, Ирина Александровна. Не люблю принимать чужую ответственность на себя. В таких случаях советчик встает в ложную позу умудренного опытом благодетеля, а ведь опыт — тлен. То есть, мой опыт — тлен для вас, потому что не бывает в отношениях так не похожих друг на друга людей стандартных ситуаций, а любовь вечно будет весьма и весьма хрупкой вещицей.
Ирочка была опустошена и растеряна. Со стороны могло показаться, что она сама безутешно влюблена в недоступный идеал и чахнет день ото дня, снедаемая человеческой тоской. После занятий она шла домой пешком. Чтобы растянуть удовольствие слушать упругий стук дождя в натянутую ткань зонтика с прилипшими к ней жухлыми осиновыми листочками; избегала разговоров и даже скромных сабантуйчиков в учительской по поводу очередных дней рождения; была задумчива и улыбалась иногда своим мыслям. “Пусть все идет, как идет, — думала она порой. — В конце концов, любовь в школе — просто банальщина и глупость”. По прошествии некоторого времени (иногда нескольких секунд) тяжкие размышления выводили Ирочку к новому умозаключению: ”Школьная любовь, конечно, глупость, но не для самих влюбленных. И кто знает, что у Тараскиной на душе — вдруг она неврастеничка?”
Так продолжалось изо дня в день, по ночам уже слегка подмораживало, и утром прохожие крошили каблуками тонкие ледяные пластиночки на месте вечерних лужиц. Котельников упорно не желал уделить особое внимание никому из девчонок, а Тараскина была уличена в лакировании ногтей и ношении лайкровых колготок. Комарова развернула бурную подрывную деятельность в классе, распуская фантастические слухи и используя любую возможность напомнить Тараскиной о ее непритязательных внешних данных. Та каждый раз испуганно вздрагивала и спешила молча юркнуть в какой-нибудь дальний уголок, где никто не мог лишний раз убедиться в правоте Леночкиных обвинений. Котельникова, казалось, не волновали эскапады Комаровой, зато он в очередной раз прославился — на этот раз тем, что от нечего делать написал за Тараскину классное сочинение по литературе, умело подделав стиль двоечника, случайно поднатужившегося и вытянувшего на тройку. Серафима, которой надоело ставить ему пятерки, а ей колы, была потрясена невиданным искусством Сергея и благодарна ему за предоставленную возможность протащить его роковую соседку через очередную четверть. В учительской она всем показывала тараскинский список этого шедевра и без конца повторяла:
— Нет, вы только посмотрите, посмотрите, что творит! Невероятно! Высшая степень мастерства. Если бы не видела своими глазами, как она все это передирала, ни за что бы не поверила!
— Успокойся, Серафима Сергеевна, — обратился к ней кто-то по-учительски нелепым образом. — Перехвалишь на один бок — кривым будет.
Ирочка лишь бессильно вздыхала, слушая восхищенные отзывы коллег о своем питомце, и незаметно косилась в сторону молчаливой Анастасии Васильевны, недвижно восседающей в традиционном кресле. Ее иссеченное морщинами бронзовое лицо не выражало ни малейшего участия в излияниях педагогического восторга, и лишь подрагивающие веки выдавали, как хотела думать Ирочка, потайную и неподотчетную общественному мнению жизнь великой старухи.
Неумолимо надвинувшиеся осенние каникулы школа встречала вечером танцев, который не мог оставить безучастными даже неискушенные души первоклассников. У них был утренник: веселый и наивный, наполненный смехом, визгом, теплыми улыбками мам и волнением учителей.
К вечеру пришло время старшеклассников. В опустевших было коридорах появились первые из них, особо нетерпеливые, деловитым шагом расходящиеся по классным комнатам. Они несли в себе свежее волнение юности, еще не оскверненное жизненным опытом, и, сталкиваясь с ними взглядами, Ирочка нехорошо им завидовала, словно свое ожидание явлений неизвестных, но обязательно романтичных они похитили у нее.
Комарова в роскошном сиреневом платье с открытыми плечами произвела ни с чем не сравнимый фурор. Кавалеры были по большей части наряжены в не слишком свежие джинсы, и только некоторые — в брюки и свитера. Они годились лишь для того, чтобы исподтишка изучать голодными взглядами кавалерственную даму, ожидавшую достойного ухажера. Расфуфыренные девочки в кружевных блузках, с наложенным на симпатичные мордашки макияжем тоже улыбались и изумлялись, изредка задавая Леночке робкие вопросы, долженствовавшие в необидной форме выразить их отношение к ее чрезмерному для обшарпанной школы великолепию. Через некоторое время оказалось, что они категорически неправы, ибо явился Котельников в темно-сером двубортном костюме и ярком шелковом галстуке, заколотом чуть ли не золотой булавкой.
— Ну как, морально готова? — беззаботно спросил он у Леночки.
— И морально, и формально, и даже материально, — задорно взмахнула ресницами та, всем своим существом излучая торжество победы.
Они пошли по коридору рука об руку, улыбаясь картинно, но без всякой натуги, ибо, имея столь впечатляющую внешность, улыбаться иначе практически невозможно.
— Да, Ирочка, — шепнула Серафима Сергеевна, провожая их восхищенным взглядом, — ваших воспитанников нужно показывать в музее.
— Не столько их, сколько их родителей, — раздраженно буркнула Ирочка. — В этом возрасте внешний вид детей организуют старшие.
Ирочка уже знала, что все случится сегодня. Ожиданием развязки пах самый воздух, струящийся по просторным коридорам, и когда из ноябрьского сумрака вдруг возникла Тараскина с подведенными глазками в перешитой кофточке с маминого плеча, Ирочка даже не вздохнула, поскольку дыхание ее было сдавлено предчувствием.
Потом был вечер, который легко вели Леночка и Котельников — в меру ироничные, безумно обаятельные, и даже сбои в их непринужденной работе выглядели бесконечно мило (Комарова смущалась, органично пряча лицо в ладошки, а Сергей вздымал брови и озадаченно улыбался, вызывая учащенное сердцебиение у девичьей части аудитории). Тараскина бродила в толпе, как невидимка.
Ирочка страдала. За что ей это испытание? Она любит свою работу, она уверена в своем призвании, сомнения никогда не терзали ее ныне столь растрепанную душу. Нельзя ответить на вызов, которого не было, и предотвратить беду, в которую никто не верит. Что же, в таком случае, надо делать?
— Ничего, ничего, Ирина Александровна, — прошелестело у нее за спиной время.
— Анастасия Васильевна?! Вы пришли?
— Да, пришла. Вы уж простите старуху.
— Что вы, Анастасия Васильевна! — Ирочкино лицо обдало жаром из открытой духовки. — Вот, смотрю. Зачем так бывает, Анастасия Васильевна?
— Вам, Ирина Александровна, следует привыкать к эмоциональным катастрофам. Считайте мои старческие бредни размышлением вслух, но вот что я хотела сказать: педагоги так же жестоки, как хирурги, делающие операцию без наркоза. Больного распинают на столе, он кричит под скальпелем, теряет сознание от боли, его приводят в чувство, дабы избежать шока, но операция нужна для спасения его же жизни. Вы скажете — если делать операцию под наркозом, к хирургу и вопросов не будет... Увы, в нашем с вами деле наркоз не изобретен по сей день. Душа под наркозом весьма опасна.
— Но что же делать?
— Ничего, Ирина Александровна, ничего. Смотрите и запоминайте на всю жизнь. Видите, какая прелесть.
В полутемном актовом зале с фиолетовыми вечерними окнами от пола до потолка черная людская масса, необычно притихшая под звуки венского вальса, расплылась вдоль стен. Во вселенски огромном пустом пространстве кружилась единственная пара, и бело-голубые вспышки забытого стробоскопа, выхватывая ее из небытия, оставляли в памяти каждого из присутствующих ему одному предназначенное мимолетное видение в ночи: парит над полом сиреневое крыло Леночкиного платья, обвивая иногда ноги ее партнера, а сама она словно плывет, бережно влекомая им у всех на глазах в чертоги блаженства.
Когда музыка стихла, и даже несколько бесконечно долгих секунд после того, как вместо вальса из массивных черных колонок брызнули карнавальные звуки Pet Shop Boys, толпа оставалась безмолвной и застывшей. Леночка, прихватив Котельникова под руку, вывела его из зала, как почетный трофей, под сияние ламп дневного света в коридоре. Их хорошо было видно через открытую дверь, и десятки глаз следили за ними из темноты.
Дискотека продолжалась, все больше и больше нуждавшихся в отдыхе слонялось по коридорам, парочки забивались в дальние углы, чтобы целоваться без помех, а Ирочка старалась не терять из вида Тараскину, по-прежнему бесцельно перемещавшуюся с одного места на другое, но не пытавшуюся никого высмотреть в толпе и явно не собиравшуюся покидать сии печальные пределы.
Когда часа через полтора-два вновь объявились Котельников с Леночкой, способной послужить моделью для скульптурной аллегории Счастья, празднество уже перешло в стадию деловитого заключительного шума, состоящего из грохота передвигаемых сколоченных в ряды откидных стульев в актовом зале, бренчания неизбежного в таких случаях собачьего вальса по клавишам школьного пианино с висячим замком на верхней крышке и разноголосого гомона молодежи, утомленной изнурительным отдыхом.
— Почему так рано? — спросил в пространство неподдельно удивленный Сергей.
— Потому что уже поздно, — с максимально возможной язвительностью ответил ему раздраженный девичий голос. — У нас здесь ночной клуб пока не открыли.
Сергей не обиделся. Он провел Леночку в помещение за ручку, и в меру сил они помогли товарищам вернуть залу его актовое статус-кво. На них потихоньку косились, девочки хихикали друг другу на ушко, Тараскина ожесточенно громыхала мебелью, старательно напрягая тощие ножки, но упорно не уходила.
— Где же это вы весь вечер пропадали? — прозвучал, наконец, бесцеремонный вопрос, который всех мучил, но долго не мог ни у кого вырваться.
Ирочка вздрогнула, от всей души восхитившись детским простодушием своих воспитанников, а Котельников, приняв вождистскую позу, нахмурил брови и величаво ответил:
— Как вам сказать... Трепетали цветы на легком ветру, ласточки пели о вечной любви, но все это было совершенно ни к чему, ибо мир не существовал для нас...
Сергей был полон решимости продолжить свою элегию, но на удивление ярко вспыхнувшая Леночка в ужасе распахнула свои серые глаза и почти закричала:
— Ты с ума сошел, глупый? Прекрати сейчас же! — и продолжила, обращаясь уже к аудитории. — Подумаешь, погуляли немножко.
— А я что сказал? — удивился Котельников.
— Ты ничего не сказал, зато наговорил такого, что люди могут невесть что подумать.
— Чего я наговорил?.. — изумлению юного нахала не было предела.
— Ерунды ты наговорил!
— Спорим, не подеретесь, — успела прервать беспочвенную дискуссию Ирочка. Ею владело одно желание: немедленно закончить этот эпизод ничем и быстренько разогнать не в меру повзрослевшую детвору по домам. Тягостное ощущение катастрофы уже сгущалось где-то под потолком и было готово в любую секунду прорваться в реальность.
— Вот женщины, — укоризненно обронил Котельников. — Все, что им не нравится, они считают неправильным. Да еще демонстрируют при этом целую охапку чувств.
— Да, мы такие! — гордо взвилась Леночка, уперев руки в боки и откинув назад голову. Даже у Ирочки екнуло сердце (от зависти — она бы ни за что не смогла предстать столь же величественно женственной), а немногие оставшиеся мальчишки невольно замерли, глядя на Комарову глазами искусствоведов перед шедевром эпохи Возрождения.
— В чувствах вся наша жизнь, — снисходительно закончила Леночка свою мысль, выразительно приподняв бровки.
— Проблема не в чувствах как таковых, а в их качестве, — назидательно поднял Сергей указательный палец. — У Бунина по этому поводу есть восхитительный рассказик, который я даже наизусть выучил.
— Рассказик о проблеме повышения качества чувств?
— Рассказик о том, на что способна женщина, обуреваемая чувством мести прошлому.
— И такое чувство есть?
— Представь себе, Леночка, и такое. Я этот рассказик могу воспроизвести, в нем всего строк сорок. Хотите?
Аудитория взорвалась спонтанными аплодисментами, а Комарова уселась, закинув ногу на ногу и подвигнув на то же остальных. Котельников не спешил — он установил на сцене жутковатый красный свет, погасил основное освещение и взошел на подмостки, стуча каблуками в мертвой тишине. Говорил он без всяких попыток произвести драматический эффект, но в интонациях опытного рассказчика.
— Чиновник казенной палаты, вдовец, пожилой, женился на молоденькой, на красавице, дочери воинского начальника. Он был молчалив и скромен, а она знала себе цену. Он был худой, высокий, чахоточного сложения, носил очки цвета йода, говорил несколько сипло и, если хотел сказать что-нибудь погромче, срывался в фистулу. А она была невелика, отлично и крепко сложена, всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственна по дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь же неинтересен во всех отношениях, как множество губернских чиновников, но и первым браком был женат на красавице — и все только руками разводили: за что и почему шли за него такие?
И вот вторая красавица спокойно возненавидела его семилетнего мальчика от первой, сделала вид, что совершенно не замечает его. Тогда и отец, из страха перед ней, тоже притворился, будто у него нет и никогда не было сына. И мальчик, от природы живой, ласковый, стал в их присутствии бояться слово сказать, а там и совсем затаился, сделался как бы несуществующим в доме.
Тотчас после свадьбы его перевели спать из отцовской спальни на диванчик в гостиную, небольшую комнату возле столовой, убранную синей бархатной мебелью. Но сон у него был беспокойный, он каждую ночь сбивал простыню и одеяло на пол. И вскоре красавица сказала горничной:
— Это безобразие, он весь бархат на диване изотрет. Стелите ему, Настя, на полу, на том тюфячке, который я велела вам спрятать в большой сундук покойной барыни в коридоре.
И мальчик, в своем круглом одиночестве на всем свете, зажил совершенно самостоятельной, совершенно обособленной от всего дома жизнью, — неслышной, незаметной, одинаковой изо дня в день: смиренно сидит себе в уголке гостиной, рисует на грифельной доске домики или шепотом читает по складам все одну и ту же книжку с картинками, купленную еще при покойной маме, смотрит в окна... Спит он на полу между диваном и кадкой с пальмой. Он сам стелет себе постельку вечером и сам прилежно убирает, свертывает ее утром и уносит в коридор в мамин сундук. Там спрятано и все остальное добришко его.
Котельников легко соскочил со сцены и стремительно подошел к благодарным, но притихшим слушателям.
— Вот так, — поучительно произнес он, остановившись напротив Леночки.
— Замечательно, — ответила та. — Не спорю, типаж вполне женский.
Сергей начал было следующую фразу, но был остановлен тихим, испуганно оборванным всхлипом в дальнем углу. Все разом обернулись на звук и увидели неуклюжий силуэт Тараскиной, окрашенный в багровые тона отсветами софитов. Она растерянно поднялась, перебирая поблескивающие пуговицы на материнской кофточке.
— Дура, — шепнула Леночка и замолчала. Упавшая на несколько мгновений тишина прозвучала удрученно, как гудок последней электрички, уходящей в зимнюю ночь от глухого полустанка.
— Ладно, хорошенького помаленьку, — прервал неловкое молчание Сергей и направился к выходу, ни на кого не глядя и не прощаясь. Шаги его были легки и быстры, словно он спасался бегством. Остальные расходились лениво в надежде на продолжение каким-либо образом столь занятных событий; в некотором недоумении шла по коридору Ирочка, озадаченная внезапной развязкой загадочного жизненного сюжета. И только когда мимо нее торопливо прошмыгнула раскрасневшаяся запыхавшаяся Леночка Комарова, а за ней несколько ее подружек, прощавшихся с классным руководителем нарочито вежливо и даже придерживавших для этого на несколько мгновений предательски суетливый бег, Ирочку осенило.
Не спеша она обходила один этаж за другим, заглядывая без разбора в мальчиковые и девчачьи туалеты, пока не нашла в одном из них Тараскину. Она сидела на полу, поджав под себя ноги и неуклюже раздвинув острые коленки, тихо плакала и пыталась скомканным мужским носовым платком остановить кровь, обильно текущую из разбитых губ и носа.
— Кофточку надо холодной водой замыть, — сказала Ирочка, присев перед ученицей на корточки и протягивая ей свой пахнущий духами кружевной платочек. — Больно?
Тараскина отрицательно мотнула головой, привычно пряча заячью губу от пристального постороннего взгляда. Однако, когда Ирочке удалось-таки поставить ее на ноги и подвести к раковине, чтобы умыть, положить холодный компресс на нос и ополоснуть запятнанную кровью кофточку, она увидела вдруг, что дрожащие девичьи губы как бы сами собой, едва ли не впервые в жизни, складываются в торжествующую улыбку. Ирочка невольным движением прижала голову Тараскиной к своей груди и шепнула ей в волосы: