Анна Мария Эмилия Вербицкая спустилась на несколько ступенек, к тому месту, где лестница поворачивала, и скрылась с глаз стоящих выше. Она шла осторожно, стараясь не допустить, чтобы её длинная юбка загорелась от зажжённых свечей. Вдыхала воздух, наполненный нежным запахом нагретого стеарина. Это был добрый запах. Он навевал чувства, которые она испытывала при посещении могилы отца - единственного человека, который любил её, такой, какая она есть, и которого она сама любила, обожала, и который ушёл из жизни раньше, чем должен был. Запах навевал ей воспоминания о скромной плите из тераццо в закоулке на Брудно, о пластиковой вазе у креста, надписи чёрной краской (которую, нотабене, надо бы обновить): Лешек Вербицкий. 54 года. Умер 8 мая 1976 г. Покойся с миром.

Она повернула голову и посмотрела наверх, в сторону глядящих на неё людей. Честно говоря, это её ничуть не волновало. У неё были свои счёты с тем, что заставило её чуть ли не убить собственную мать. Если это попутно ещё кому-то поможет, хорошо. Если не поможет - ну и ладно. Мысль о матери заставила её кое-что вспомнить. Боже, как она могла об таком забыть!

- Пани Агнешка, - сказала она. - В квартире осталась моя мама, самостоятельно она ходить не может, болеет. Номер квартиры двадцать восемь.

Агнешка кивнула, ответив утвердительно на невысказанную просьбу.

Такая милая, хорошая девочка. Если бы жизнь Эмилии сложилась иначе, у неё сейчас , может, была бы такая дочь. Она почувствовала едкую, липкую, всеохватывающую тоску, растекавшуюся грудной клетке. Дочь. Из миллиона несбывшегося, о чём приходилось жалеть, это, конечно же, номер один. А теперь, что ж, даже если бы и захотела, в её лоне уже было так же мертво, как внутри семейного склепа.

Она горько улыбнулась своим мыслям и - не оглядываясь - спустилась к самому низу. Остановилось у открытой двери и бросила последний взгляд на мерцающие свечи. Она всегда покупала такие для своего отца... стеклянные, круглые, с жестяной крышкой с круглыми отверстиями.

Надгробие, которое она столько раз видела сквозь слёзы, снова предстало перед её глазами. Как часто она жалела, что там нет чего-то большего. Фотографии в сепии на небольшом овальном медальоне или надписи "Мой любимый папа" или же "Мне всегда будет тебя не хватать". Чего-то такого, что каждому, кто проходил мимо это могилы могло сказать, Лешек Вербицкий - это не просто дата смерти и число прожитых лет. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как он умер. Тридцать лет, сотни её посещений. Что же произошло в эти годы, отчего она из весёлой девчушки превратилась в злобную старую тётку? А вообще, какое это сейчас имеет значение.

Она достала из кармана вязанного свитера такой же старый, как она сама, фонарик с разряженной батарейкой, щёлкнула выключатель и пошла вслед за слабым жёлтым светом в глубину коридора.

Она не ходила сюда уже целую вечность. Она б, наверное, не смогла найти даже собственную каморку. Где там она? Эмилия посветила на дверь, которая поближе, сколоченную из нескольких досок, чтобы рассмотреть номер. 4. А слева 63. Значит, её кладовка должна быть где-то дальше. Она прошла на два шага вперёд. Справа 5, слева 65. Справа 6, слева 61. Справа 7, слева 60. Она всё шла, больше размышляя о том, где же её кладовка, чем о поджидающей её (поджидающей?) опасности. Миновала первый перекрёсток коридоров и вышла к парам 20-40. Огляделась. Свет архаичного фонарика уже больше не достигал входа. Она видела только перекрёсток, а за ним две деревянные двери, одна из них была выкрашена в зелёный. Дальше только тьма. То же самое было и на другой стороне. Только сейчас она почувствовала себя тревожно. Повесила фонарик себе на шею и взяла наизготовку своё оружие - пластиковый флакончик с чудо-водой из источника в Лурде. Флакончик, выполненный в форме знаменитой статуи из грота Масабьель.¹ Вопреки злым языкам, высмеивающим религиозные предметы, откручивалась не голова статуэтки, а только её синяя корона. Эмилия Вербицкая окропила руки водой и прижала лицо к мокрым ладоням. Теперь она чувствовала себя немного увереннее. Двинулась дальше.

Справа 27, слева 34. Она резко остановилась. До этих пор свет фонарика проникал в кладовки через дощатые двери, набрасывая полосатый узор на стоящие внутри коробки, доски, ящики, полиэтиленовые пакеты, искусственные ёлки, санки, банки с краской, автомобильные шины, всё, что обычно хранят в кладовках. На этот раз за досками, по левой стороне, под номером 34, ей на глаза попалось что-то иное. Нечто тонкое, белое, изогнутое дугой. Что-то вроде металлической трубы, покрытой белой эмалью. Что-то вроде обломка больничной койки. Одной из таких, на которой её мать сейчас пускала слюни пятью этажами выше.

Она почувствовала, как у неё повысилось давление. Кровь зашумела в висках, кончики пальцев онемели. Рука, держащая фонарик, снова, против воли Эмилии повернулась к двери слева, свет вывел из темноты эмалированную трубку. Они приблизила лицо к щели между досками. И действительно, там стояла больничная койка на резиновых колёсах со стопорами, с механизмом подъёма и откидными бортиками. Она была завалена картонными коробками и её можно было бы посчитать обычным заброшенным хламом, если бы её только не покрывала безупречно чистая постель с тёмно-синей каймой. Свеженакрахмаленная и выглаженная. Прорези пододеяльника завязаны идеально симметричными двойными бантиками. Она такие обычно и завязывала на постельном белье матери и своём собственном.

Здесь что-то не так.

Тяжело дыша, она отошла и направила свет на другую пару дверей. На тех, что справа должен был стоять номер 28. Так и было. На тех, что слева, должен был стоять номер 33. Но на них тоже значилось 28.

Добро пожаловать домой.

Она беззвучно вскрикнула, когда оба замка на скобах раскрылись, упали на бетон, и двери распахнулись, приглашая её войти. "Не тревожься, - прозвучали в её голове слова Святого Отца. - Не тревожься. Открой дверь Христу." Она крепко сжала флакончик с Лурдом и стряхнула несколько капель в сторону раскрытого проёма. Вода упала на пол и впиталась в старую пыль. Ничего не произошло. Она сделала два шага вперёд, вытянув шею как можно дальше. Её хотелось заглянуть внутрь, в то же время оставаясь готовой к бегству.

В обеих открывшихся кладовках не было никаких коробок. Никакого мусора, никаких беспорядочных предметов, пострадавших от темноты и влажности.

С левой стороны оказалась дощатая исповедальня - с повёрнутой в её сторону генуфлекторием. Она ясно различила дерево, отполированное тысячами колен, полку, на которую можно положить руки, деревянную решётку, покрытую фольгой, прикреплённой булавками. У неоштукатуренной железобетонной стены, где был вход в исповедальню, покачивалась пурпурная стола - знак того, что священник на месте и ждёт желающих совершить таинство покаяния. Правда ли внутри кто-то сидел - она не видела. Но чувствовала, там точно кто-то есть.

Она повернулась и заглянула в комнату справа. Ещё до того, как посветила фонариком, внутри засветились оранжевым несколько кладбищенских свечей. Янтарный свет танцевал на стенах каморки, на пластиковых цветах, вставленных в зелёный вазон, на тераццо, на серо-чёрном надгробии и на высеченных на нём надписях.

Лешек Вербицкий. 54 года. Умер в одиночестве.

Хелена Вербицкая. 78 лет. Умерла в постели.

Аня Марыся Вербицкая. 22 года.

Умерла по собственному желанию.

Вы навсегда останетесь в памяти любящей дочки и внучки, так никогда и не зачатой.

Фонарик выскользнул и рук Ани Марыси, ударился о бетон и погас. Единственным источником света остались теперь мерцающие лампы. Так, мне надо сделать выбор, - подумала она. - В таком случае, пожалуй, я поступлю так же, как и всегда. Отступлю. Она было двинулась и поняла, что пути назад нет. Так что выбор сделать придётся. Позади неё, пожирая весь свет, которого и без того было немного, вздымалась завеса небытия, отрезавшая единственный путь к бегству. У женщины уже не осталось сил на истерику, она чувствовала себя просто уставшей. Очень уставшей. Мёртвыми глазами она ещё раз посмотрела на своё семейное надгробие, затем на ожидающий покаяния генуфлекторий.

Она вспомнила, как несколько месяцев назад была на исповеди. Когда призналась во всех своих грехах, то немного попеняла на свою судьбу. "Нам часто бывает плохо и тяжко, - ответил ей ксёндз, после того, как она излила все свои жалобы. - Между тем, стоит помнить, что наша жизнь - это не только тот момент, когда небо обрушивается нам на голову. Наша жизнь - и все эти прекрасные минуты, которые мы пережили и к которым хочется возвращаться бесконечно. Они - сила нашей души. А тот час, о котором мы сожалеем, которого, как бы нам хотелось, лучше бы никогда не было, он - наша слабость. Не забывай эту слабость, дочь моя, но не позволяй ей победить твою силу. Бог позволяет нам быть слабыми, но он не хочет, чтобы мы сдавались, - сказал ей монотонным голосом исповедник. И она с трудом удержалась, чтобы не выкрикнуть: "Ты понятия не имеешь, дурень, о чём говоришь. С двадцати лет я жалею о каждой прожитой мной секунде. Мне бы хотелось, чтобы всё это исчезло и осталось лишь долгим скучным сном. Когда ты говоришь о прекрасных минутах и чудных мгновениях, я вижу перед собой чёрный экран. Я вижу его, и мне хочется взвыть, потому что у меня нет ни одного воспоминания, которое я могла бы на него вывести."

Чёрный экран. Никакие чувства к людям на нём не мелькали, не сияла на нём благодать веры, не озаряли его красочные воспоминания и быстро выстраивающиеся блестящие планы на будущее. В течение тридцати лети она была единственным зрителем в закрытом кинотеатре. По собственному желанию.

- Я мертва, и нет смысла убеждать себя, что это не так, - прошептала она и подошла к надгробию. И потянулась рукой назад, чтобы закрыть за собой дверь.