По своим фамильным делам Шалаев явился на кладбище впервые. И когда подумал об этом - не о том, что пришёл, а что именно впервые - сдержанно усмехнулся. Оказывается, не всё в жизни есть простое повторение пройденного. Оказывается, и прожив полвека,можно что-то делать впервые... И хотя на сей раз смерть лишь слегка коснулась Шалаева, навестив его дядю пенсионера, и хотя сам Шалаев по-прежнему оставался в отменном здравии, всё-таки эта чужая смерть как-то незаметно переместила и его самого поближе к могиле. В том смысле, что его собственная смерть из нездешнего отвлечённого понятия становилась реальностью. Пусть ещё далёкой и
смутной, но уже безжалостно-неотвратимой.
Вчера эта щемящая безнадёжность тоже впервые затронула его сердце, потрепала холодной рукой и отпустила. Шалаев тогда только вздохнул украдкой да ещё плотнее стянул к переносью свои разлатые совиные брови. Но сегодня он был, как всегда, деловит и спокоен, по скуластому лицу проскальзывали тени то нескрываемого начальственного превосходства, снисходительного однако, то готовность пошутить, не оскорбляя собеседника, но и не выпуская его из-под власти. Это он умел.
Кладбищенскую сторожку Шалаев увидел издали: осень шла по земле, и деревья сквозили и расступались. Данила сторож, невысокий, крепкий ещё старик сидел на врытой в землю скамье. Опершись левой ладонью в колено и слегка вывернув острый локоть, он ссутулился и забылся. Его защитный солдатский китель - подарок внука - нахохлился, из-под засаленного обшлага выполз размелёваный циферблат. Старик мусолил потухшую папироску и сердито смотрел на желтеющие кусты дикой смородины.
- Добрый вечер, отец, - сказал Шалаев, не вынимая рук из карманов плаща, но сказал как можно мягче: он не знал, что суровая замкнутость сторожа это почти обычное его состояние, подумал, что он чем-то недоволен и на всякий случай притушил желваки, которые иногда блуждали по его скулам сами собой, потеплел, расслабился.
- Добрый вечер, - пробурчал Данила и, выплюнув окурок, разгладил свои ржавые фельдфебельские усы. Словно спрашивая, в чём дело, он полуобернул непокрытую кудлатую голову, и взгляд его каменно толкнулся в лицо Шалаева. Да, характер в нём чувствовался за версту - такого бычка не возьмёшь на верёвочку.
- Такое дело, отец... - Шалаев уже понял, что перед его несколько необычной, щекотливой миссией возникло дополнительное препятствие и не спешил. - Такое дело, отец... Нужна твоя помощь.
Данила молчал. Лишь слегка переменил позу, что видимо, означало:"Это я и сам вижу, гражданин хороший. Дальше".
- Умер один человек, - продолжал Шалаев непривычный для него диалог, удивляясь в душе непробиваемой неприступности старика.
- Надо подготовить могилу. Поприличнее...
Произнося последнее слово, Шалаев поймал взгляд Данилы и постарался не отпустить его, пока не понял, что до старика дошло всё. Именно поприличнее, что в теперешних условиях проблема.
Когда-то кладбище было на окраине города, но потом совершенно незаметно оказалось в окружении новостроек. Город раздвигал свои границы, рос, и вскоре зелёный островок, отданный на вечное пользование отходящим в мир иной, был заселён так плотно, что во многих местах оградки сомкнулись почти вплотную, образовав замысловатые лабиринты. Вот тогда исполком и отвёл под кладбище новый "массив" за городом, а для тех, кто и после смерти страшился переселиться за городскую черту, был установлен строгий минимум в два квадратных метра. Впрочем, больше почти невозможно было выкроить: новые могилы едва умещались в редкие "окна" между двух-трёх старых. Конечно, человеку и двух аршин вполне достаточно, как хватило их тому суетливому мужичку из сказки, но Шалаев в отличие от него стоял на земле крепко, обеими ногами, и двухаршинные масштабы для него были тесноваты. К тому же, добившись своего теперешнего положения своей башкой, своим горбом, он был убеждён, что имеет моральное право на что-то большее, чем другие прочие.
- Нету таких возможностей у нас, нету, - сказал Данила после тяжёлого и затянувшегося раздумья. - Ну вот походи сам, посмотри - могилка на могилке. Тут и на два метра не сразу сыщешь кусок...
И Данила опять замолчал. Похоже было, что на этом десятке слов он выбрал весь свой лимит и теперь опять будет лишь поводить плечом или угибать кудлатую голову.
- Да чего мне смотреть, - сдержанно возразил Шалаев. - Уж если ты, хозяин и специалист в этом деле, не можешь лишний аршин выкроить, то я тем паче. - Постоял, слегка покачиваясь и шурша плащом, плотный, с вольно развёрнутыми плечами. Пошарил в глубоких карманах, нащупывая сигареты и зажигалку, протянул раскрытую пачку сторожу, сам закурил. - Я верю, отец, дело не простое. Верю, потому как могу понять... - Шалаев со вкусом затянулся и, прижмурив глаза, выдохнул. - Иной раз материалов нет, оборудования нет, а тебя и слушать не хотят - обеспечь и баста. Одному дай
это, другому найди то, третьему - чёрт знает что и всё срочно,
- Так вот тащишь-тащишь на себе все четыре участка, а потом выдохнешься - нате! вот вам мои руки-ноги, нате, рвите на части...
Относительно снабжения Шалаев слегка приврал. Конечно, в своём управлении он отвечал за всё и вся и частенько подключался к пробиванию самых разных вопросов, но у него был заместитель по хозяйственной части, был целый отдел по снабжению. В этом же отделе, между прочим, работал и техник Мясников, медлительный увалень и краснобай, так кстати пришедший сейчас на память. Даже самую срочную работу Мясников умудрялся делать обстоятельно, с ленивыми прибаутками, а когда его пытались выбить из привычной колеи нервозной суетой, он замедленно сердился и, разведя на полкомнаты свои медвежьи лапы, отдавал себя на растерзание: "Нате, рвите на части."
Шалаев присел на скамейку и, покуривая, пораспросил между делом, какой здесь на кладбище грунт, и глубоко ли положено копать, и сильно ли промерзает земля в морозные зимы. Данила отвечал немногословно, однако немного оживляясь. Место здесь больше всё песок да песок, копать легко, не то что чернозём или, не дай бог, суглинок. А зимой всё хорошо, по любому грунту силу кладёшь втрое. Если, к примеру, осень будет дождливая, то песочек схватится на морозе, как бетонка, без лома или кирки не стронешь. Ну и, само собой, снег. Рано ли он лёг? Хорошо ли укрыл землю?.. Потом разговор как-то сам собой коснулся военных лет - тогда, суровыми зимами, могилу выгрызала толовая шашка или противотанковая граната.
Неисповедимы пути нашей памяти. Порой оглянешься назад, за десятилетние рубежи и удивишься: да полно, были ли эти десять или двадцать лет? Не наваждение ли это? Пролетели они одной минутой и не осталось от них ничего. Неужели так пуста и безлика была наша жизнь?.. Но настанет момент, и воспоминания даже более далёких лет вдруг захлестнут нас ошеломляющим девятым валом и снова не верится: да неужели всё это было с нами?..
И вот теперь, едва заговорили о той, Отечественной, Шалаеву вспомнился один из множества пережитых на фронте эпизодов, вспомнился именно этот, пожалуй, не самый значительный и впечатляющий.
Почему этот, Шалаев не смог бы объяснить сразу - так уж получилось. Может, была виновата осень... С чувством рассеянного удивления Шалаев ощутил в себе какой-то ломающий сдвиг, словно его пропустили через искривлённое пространство-время, и слегка волнуясь - в самом деле волнуясь, без всякого притворства - он вдруг поведал Даниле, оголённым деревьям, жухлым травам и самому себе об одном единственном часе своей жизни.
...Такая же осень стояла. Только деревья были ещё с прозеленью, облетать не спешили. И на пригорке маячил угловатый немецкий танк, а Шалаев с товарищами-бойцами бежал по выбритому осеннему полю... Если бы Шалаева хоть изредка преследовали кошмарные сновидения, то самым тяжёлым из них было бы это - тяжкий бег безоружных людей по голому полю под злорадное посвистывание и почмокивание догоняющих пуль. Бежали они к недалёкому спасительному леску... бежали, подбирая тех, на ком обрывался этот зловещий посвист. И Шалаев, стриженый наголо салажёнок, бежал вместе со
всеми под жиденьким, издевающимся пулемётным огнём, сутулил на бегу непослушную спину, матерился и плакал от злости... Задохнувшись от бега, они повалились на тихой опушке. Повалились на землю, все вместе - раненые, мёртвые и живые. Это уже потом, когда немного отдышались, они осмотрели и кое-как перевязали друг друга. А четверых схоронили. Там же, на опушке попался неглубокий окопчик, его расширили снизу, подровняли, и легли те четверо.
Четверо в ряд, под одной шинелью...
Данила слушал, подёргивая лихо подкрученными усами и почему-то вздрагивая всей правой рукой, а в глазах его, тёмных и странно бегающих на неподвижном лице, мерцал восторженно-злой огонёк.
- Нашего брата конника тоже полегло от них,- сказал Данила, вспоминая свой сабельный эскадрон. - Но мы... эх! Кони в намёт, шашки наголо!..
Только теперь Шалаев понял, почему вздрагивала рука: тосковала по острой шашке. Данила стиснул в руке невидимый клинок, коротко взмахнул, и кисть правой руки чётко повторила давно заученное движение, которому Шалаев поверил безоговорочно, это движение нельзя было выдумать. Красивое и страшное, оно бросало клинок вниз с одновременным режущим потягом назад и каким-то залихватским вывертом вбок, и хотя никакого клинка в руке Данилы не было, Шалаев непроизвольно поёжился.
- Главное, - сказал Данила, понемногу сникая, - руку держать крепче. Уж ежели замахнулся - рубай в полный удар. - Он ещё раза два сжал кулак, потом осторожно положил его на колено, и скрюченные пальцы нехотя стали расправляться - дрогнули, поползли и тут же замерли. Видно, им легче было сложиться в кулак, чем открыть ладонь.
Странное искривление пространства-времени, так поразившее Шалаева, тоже незаметно прекратилось, окружающий мир вновь принимал свой привычный облик, возвращался в свои берега. Шалаев ещё продолжал что-то рассказывать и слушать Данилу, ещё колыхались перед его мысленным взором полузабытые события и лица, но он снова стоял на земле и жил земными радостями и заботами. "Эк меня повело, - дивился он, посмеиваясь про себя. - Будто в лоб обухом... Нет, не всё есть простое повторение..."
Когда закатное солнце упало в кроны деревьев, Шалаев, прощаясь, ещё раз попросил Данилу сделать всё возможное и оставил на расходы несколько сложенных вдвое купюр. "Бери, бери... Материальная база, брат, основа всего." Одной из купюр по летнему времени было достаточно на всю работу за глаза, и Данила, сунув деньги в карман, строго бормотнул: " Для вас постараемся"; а когда в его корявую ладонь была вложена ещё одна такая же бумажка на помин души,он, словно отдавая честь, вскинул руку и размашисто,
истово перекрестился.
"Смотри-ка ты, с каким достоинством он принял червонец, - думал насмешливо Шалаев, вышагивая по кладбищенским дорожкам, - фу-ты, ну-ты... А ведь ты, папаша, при всех своих достоинствах, кажется, ещё и туповат... Но это так, к слову."
С тихим шорохом срывались и падали листья. Осеннее солнце всё дальше и дальше уклонялось от своей привычной орбиты и теперь сияло совсем не там, где ему было положено, неожиданное, как находка. И вся земля под низким его светом была иной, и воздух, светясь полным накалом, хранил бодрящий холодок. "А ведь это здорово, - думал Шалаев с лукавым умиротворением. - Уметь пожить в этом сияющем мире, держа фортуну за талию и мороча ей голову, а потом, на закате дней, уснуть и вкусить вечный покой..."
Он шёл, шурша падающими к его ногам листьями, и угасающее небо горело для него, и ему нашёптывал листопад свои тихие, грустные воспоминания.
Назавтра чуть свет Данила привёл на кладбище своего партнёра по всем могильным работам, разбитного и шустрого для своих шестидесяти, но с провалившимся беззубым ртом. Опохмелившись и зажевав на ходу свежей печёночной колбасой, он сбросил пиджак и вскоре уже весело дымил взмокшей на спине рубахой. Сменяя друг друга, опускались по приставной лесенке в яму, поплёвывали в ладони, покрякивали, и штыковая лопата подзадоривала совковую. "Ай у нас!
Семь штыков прошли, а ещё не вечер!.." Потом наверх вместе с землёй полетели истлевшие кости, и напарник Данилы, то и дело облизывая быстрым языком запавшие губы, приговаривал, что вот, мол, полежали и хватит, идите-ка погрейтесь на солнышке. А чтобы косточки эти не мешались под ногами да православных не смущали бы, отнёс их на лопате к мусорной куче и там прикрыл старыми обгоревшими венками. "Ладно ли, Данила Степаныч, дело справили?.. Первый сорт! Давай ещё по маленькой - и разбежались." Мимоходом заглянул
Шалаев. Неприступный Данила был, как и вчера, строг и немногословен, но уже готовая могила и размеченный колышками просторный участок превращали его диковатую тупость скорее в достоинство;
надо эту силу только стронуть с места в нужном направлении и она сама проломит любую стену и даже не подумает возгордиться или, тем более, кричать об этом на всех перекрёстках. Шалаев остался доволен, и все последующие в общем-то невесёлые обязанности прошли для него незаметно, как бы стороной. Старика схоронили. Оградку поставили красивую и надёжную - на сто лет. Шалаев попробовал шатнуть её, стукнул кулаком в туго переплетённую, загудевшую от вибрации стальную решётку - это вещь. И лишь одна подозрительная деталь, схваченная его цепким совиным глазом, заронила смутное беспокойство.
Выбрал он время и снова пошёл на Вокзальную, под сень облетающей кладбищенской рощи. На этот раз, чтобы попасть с другой стороны, он сделал небольшой крюк, уверяя себя, что хочет посмотреть дальний конец кладбища; на самом же деле ему просто хотелось пройти подальше от сторожки и центральной аллеи, где могли встретиться кто-нибудь из его знакомых или скучающий Данила, хотелось побыть одному.
Подходя к знакомому месту, Шалаев, озираясь, выломал короткий сук. Возле красивой дядиной оградки ещё раз осмотрелся, словно боялся, как бы его не застали за этим странным занятием и выковырнул из-под куста, из опавших листьев и разбросанной по траве влажной могильной земли узкое жёлтое ребро. Незаметно оглядываясь и хмурясь, он продолжал ворошить листья... Попался плоский, широкий позвонок... И чуть дальше - ещё один, с непривычными для глаза ветвистыми отростками, напоминающими оленьи рога в миниатюре.
Шалаев перевернул его кончиком палки, смущённо подивился его появлению здесь, на поверхности, да ещё в этом обнажающем солнечном свете, как будто таким вещам более приличествует появляться в отведённое им страшными сказками ночное время - от полночи до третьих петухов. Полусогнувшись, в неловкой позе, Шалаев всё стоял и стоял вдруг ему показалось, что он здесь не один, что кто-то за ним подсматривает. Он поднял глаза и вздрогнул: возле низкого безымянного холмика, в сухом прошлогоднем бурьяне, скалился серый череп. Он лежал бочком, выслушивая землю, и смотрел пустым ненавязчивым взглядом. Хрустя бурьяном, Шалаев аккуратно прошагал вдоль забытой могилки и только теперь, вблизи увидел, что у черепа нет нижней челюсти. Вероятно, она отвалилась в земле под ударом даниловой лопаты, а может быть, уже здесь, наверху, когда выброшенный череп покатился в траву. Взгляд Шалаева растерянно ощупывал выходца с того света, схватывал свежий скол с пористой, как у пенобетона, структурой, скользил по зубам, стоящим один к одному, без просвета, а мысли путались и метались, почему-то вновь и вновь возвращаясь к тому, что шалаевский череп в подобной ситуации будет выглядеть иначе - одного левого зуба нет, и справа
три стальных коронки.
Розовый от стыда и волнения, Георгий Фёдорович вернулся к дядиной оградке и устало сел на скамью. Больше не надо было кривить душой, всё встало на свои места. Правда, ещё Шалаев мог сказать самому себе, мол, не думал я, что дело примет такой оборот, вот ведь как нехорошо получилось. Но врать не хотелось. Чего уж там! Он прекрасно понимал, что в такой тесноте почти невозможно приобрести лишнее, не отняв у кого-то последнее... Он ещё посидел и подумал, не махнуть ли рукой на эту муру, мало ли кого и где
выкапывают, а потом опять подумалось другое: получалось, что вечный покой здесь не такой уж и вечный... Впрочем, был и другой вечный покой, доступный всем - и дяде под глухой защитой стали и мрамора, и тем четверым, что легли в окопчике под одной шинелью, - но, пожалуй, никогда и нигде, даже на дне морском, даже в топке крематория не обрести желанного вечного покоя, если не было в тебе правды и справедливости...
Тут Георгий Фёдорович ещё подумал и даже попробовал усмехнуться, однако незнакомая пустота в груди всё росла, и что-то важное в его жизни, чем он больше всего гордился и считал неколебимым, оплывало, словно стеариновый постамент под ногой каменного Командора... Тенькали шустрые синицы в ветвях. Падали листья и полыхало безмятежное солнце. Но теперь эта осенняя умиротворённость, этот задумчивый листопад были не для него. Бескорыстное волшебство это свершалось с какой-то более высокой целью, проходило, не замечая одинокого поникшего человека, мимо него, сквозь
него, свершалось для иных сердец и душ, живущих сегодня, но неразрывных с грядущими и ушедшими поколениями... А может быть - каким-то непонятным образом - для ушедших и грядущих тоже?..
Где-то за кустами, на боковой дорожке, прошуршали невлад неторопливые шаги. Шалаев не вздрогнул, не встрепенулся, сейчас он был готов ко всему, безучастно-спокоен и отрешён. Он только посмотрел в ту сторону и увидел в просвете двух удаляющихся рабочих в синих спецовках. Они, видимо, возвращались домой из депо и решили сократить свой путь.
- О! - сказал один, останавливаясь перед чьим-то памятником.
- А этот как сюда попал?!
- Как, - ответил второй рассудительно, - принесли, положили
- вот и лежит.
Говорили они громко, не смущаясь окружающей тишиной, но и не оскорбляя эту тишину. Шалаев подождал, когда смолкнут шаги, поднялся, ломая куцие совиные брови, и зачем-то пошёл поглядеть на тот незнакомый памятник.
1975, декабрь.
ЗОЛОТОЙ СОВЕРЕН
Властитель земных недр бог Плутон, повелитель древнего подзем-ного царства и девятой планеты на грани Великой тьмы, собрал своих мудрецов, хранителей истины и строго покашлял. Иногда приходилось начинать разговор именно так: положение обязывало. Когда же надо было поговорить с людьми по-человечески, по-божески (что, в общем-то, одно и то же), он был внимателен и отзывчив; опять-таки - обязывало положение.
- Слушайте и запоминайте, - сказал Плутон, раскатывая низким сдержанным голосом подземные грома. - Еще в древние времена, волю мою исполняя, люди произнесли слово "плутос", что означает "богатство". Вот моя суть и мой смысл. Богатство во всех его проявлениях.
Плутон погладил свою черную, в серебряную крапинку бороду и помолчал. Семеро мудрецов, которые стояли полукругом возле вырубленного из цельной малахитовой глыбы трона, сосредоточенно хмурили брови в ожидании наказа. Они службу свою несли у Плутона давно и знали, что мужик он основательный и умный. Была у него, правда, одна слабинка, но у какого бога их нет. Да и к тому же Плутон, видевший под ногами у каждого на три локтя под замлей, и себя понимал правильно и если иногда и позволял себе покрасоваться в окружении придворных, то делал это с тонкой самоиронией. Так было, когда люди открыли его периферийную планетку и назвали ее Плутоном. "Вот видите, - шутил он, - оказали мне честь. - Мою же собственную планету моим именем назвали. И притом довольно обоснованно это имя употребили: у меня и здесь, в недрах - всё тайна и мрак, и там, на окраине солнечной системы, где даже само Солнце кажется далекой звездой - там тем более начинаются владения Тьмы и Тайны, моей родной стихии..." Такой же маленький праздник был и при другом заметном открытии: земляне получили из урана совершенно новый химический элемент, да такой, которого вообще нет на земле в чистом виде, и опять-таки назвали его по имени бога недр - плутоний. Еще одно богатство, фантастический носитель огромной энергии. Еще одна истина, за которой вновь простираются Тайна и Тьма. Его, Плутона, стихия.
После этих событий Плутон даже где-то зауважал землян, хотя в большинстве своем они были глупыми и жадными людишками. Но, если честно, а много ли мудрых и бескорыстных даже среди богов? То-то... И Плутон вел себя по отношению к меньшим братьям вполне терпимо и достойно, что, однако, не мешало ему взимать с человечества свою ежегодную дань. Впрочем, так поступают все боги в своей божественной трагикомедии: она вечно - как и всякое искусство - требует жертв. Уран берет жизнями тех, кто вторгается в его небо. Нептун получает свое за вторжение землян в море. Плутон - свое - в шахтах и пещерах, в кратерах вулканов и разрезах. А иначе, в общем-то, и нельзя. Иначе за твою же доброту сядут тебе на шею и ножки свесят...
- Итак, слушайте и запоминайте, - повторил Плутон. - Я хочу, чтобы вы пошли к людям и для начала узнали все, что им известно про золото. Золото - символ богатства, с него и начнем. Конечно, многое мы прекрасно знаем и без них, но сейчас нас интересует не просто знание само по себе, а именно знание людей как таковых. Прошу вас это учесть и подойти к делу со всей ответственностью. Отныне вы будете докладывать мне всё, что узнаете. Желаю успехов... - За долгие годы божественного правления Плутон так безбожно погряз в канцелярской манере обращения, в навязчивой фразеологии, лексике, рефлексии что его самого порой от подобных наставлений слегка коробило. Чтобы как-то сгладить неблагоприятное впечатление, которое, возможно, было произведено на корректных мудрецов, Плутон добавил еще одну фразу, но она, кажется, получилась не лучше других.
- Пусть ваша мысль и ваше слово проникнутся силой и славой этого благородного металла, пусть они станут его слугами и рабами...
Через несколько дней Плутону принесли первые находки. Тут были уже известные всем физические и химические свойства золота, атомный вес и способы добычи, мировые запасы и прочее. Небезынтересны были сведения о новых месторождениях, открытых людьми на планете, о содержании золотого песка и самородков, о клондайках и золотой лихорадке. Вскоре этот поток информации стал мелеть, превращаться в слабенький ручеек и в конце концов совершенно иссяк. Лишь изредка кто-нибудь из мудрецов находил то малоизвестный и незначительный фактик, то забавную пословицу или поговорку. Старший из мудрецов, Гарвей, ладный старик с белой бородой под Деда Мороза, и в аккуратной синей шапочке, готовил соответствующую подборку, и они все вместе собирались в домашнем кабинете Плутона. Милетий, Альтиад, Хронос и все другие, каждый под своим псевдонимом, которые они сами себе придумали, и Гарвей в том числе. Так в свободные вечера, в приятном времяпрепровождении Плутон узнавал о некоторых человеческих представлениях, которые прежде его не интересовали.
Однажды Плутон по обыкновению полулежал на широкой, покрытой ковром тахте, и вежливо слушал старшего мудреца. Изредка задавал вопросы младшим, которые сами не злоупотребляли вниманием бога и без особой надобности вступать в разговор не отваживались.
Гарвей сидел возле камина (остальные хранители кто где мог, с бокалами коктейля) и зачитывал гостеприимному хозяину очередную бумажку.
- Есть у людей такое выражение, - продолжал он, - как "золотой телец".
- Припоминаю, припоминаю, - улыбнулся в серебристо-черную бороду Плутон. - Золотой телец, предмет безумного поклонения.
- Совершенно верно, ваше божественное величество.
- Гарвей... - произнёс Плутон укоризненно. - Оставьте ваше "божественное" для официальных церемоний. Я же просил вас попроще.
- Виноват, ваше величество... - Старший мудрец угнул в полупоклоне крепкую шишкастую голову и даже потянулся рукой к своей синей шапочке, но вспомнил, что снимать пожалованный Плутоном знак заслуженного хранителя не полагается, и ограничился степенным и в то же время уважительным наклоном головы. - Вы правы, ваше величество. Это символ алчности и корыстолюбия, состояние души, в котором, как весьма точно и едко замечают сами земляне, "люди гибнут за металл".
Плутон громко рассмеялся неожиданной фразе, но тут же поприглушил свои неистовые децибелы, и подземный гул, расходящийся волнами, стал затихать.
- Вообще-то, - продолжал Гарвей ровным и сильным голосом, - у людей довольно много различных крылатых выражений и словосочетаний. Они вашему величеству хорошо известны, и я всего лишь позволю себе напомнить о них, без всяких комментариев... "Мал золотник, да дорог"... "На вес золота"...
- Прекрасно, - сказал Плутон. - На вес золота... Это означает, что речь идет о чем-то таком, что имеется лишь в незначительных количествах, является редкостью. И, соответственно, идет в одной цене с золотом. Прекрасно...
- Ну, там всякие эпитеты, - продолжал Гарвей, перебирая записки младших мудрецов. - Золотая луна, золотая осень, золотое время... Вот неплохая, на мой взгляд, находочка: "золотая середина".
- Замечательно, - согласился Плутон, прижмуриваясь. - Середина, в которой лежит компромиссное решение многих проблем. Середина, примиряющая все противоположности и противоречия...
Припомнили символы красивой неволи - золотую цепь и золотую клетку, посмеялись над простенькой констатацией житейских наблюдений "не все то золото, что блестит". Гарвей переложил уже почти все записки с одного края журнального столика на другой и собирался объявить, что у него всё, но Плутон мягко настоял, чтобы без внимания не осталась ни одна запись.
- Ну, здесь, ваше величество, - сказал Гарвей, - такой, например, фактик... Написано: "золотой соверен". Это известная нам всем английская золотая монета в один фунт стерлингов, которая весит семь целых и три десятых грамма. Это, повторюсь, общеизвестно. Интересно, ваше величество, то, в каком контексте встретился нам этот золотой соверен. Хотя это, в общем-то, не имеет прямого отношения к теме нашего разговора.
- Продолжайте, Гарвей...
- Ваше величество, в той публикации было сказано, что английский писатель Редиард Киплинг был самым высокооплачиваемым автором в мире. Издательство платило ему за каждую строку текста золотой соверен.
Плутон, вскинув левую бровь, слегка приподнялся на тахте и неопределенно хмыкнул. Однако он не проронил ни слова, и потому все мудрецы сидели каменными изваяниями, молча, как будто они были не только хранителями истины, но и хранителями этой чуткой тишины, этого глубокого молчания, которое уже само по себе, как известно - золото.
Первым нарушил тишину, разумеется, тот, кто был ее властителем.
- Гарвей, - спросил Плутон, - вы уверены, что не ошиблись в передаче информации? Что ваша трактовка материала той публикации полностью соответствует истинному положению дел? - Плутон мысленно повторил свою тираду, прислушался к ее звучанию и остался доволен, - получилось неплохо. - Так что же вы скажете, Гарвей?
Старший мудрец был готов ответить убедительно и достойно, однако за то непродолжительное время, которое понадобилось Плутону для его пространного любезного вопроса, пришел к мысли, что было бы лучше во всех отношениях, если бы на этот вопрос ответил сам виновник появления вопроса - младший хранитель Альтиад. Гарвей не был перестраховщиком или придворным интриганом, просто он подумал, что надо поработать и младшим и что это было бы весьма уместным, поскольку Альтиад был фигурой приметной и незаурядной. Дело в том, что он любил и умел докапываться до самых глубоких корешков проблемы, до самых истоков истины, и поговорить тоже любил, хотя слушатели у него находились не часто. Альтиад немного заикался, причем не на отдельных согласных буквах, как это бывает у большинства заик, а на целых слогах. Это его, однако, ничуть не смущало, он мог при случае весьма свободно, поговорить даже с Плутоном, наглядно подтверждая каждый раз, что для умного человека не существует неразрешимых проблем. Альтиад нашел и сформулировал два железных правила, соблюдение которых гарантировало ему вполне приемлемый уровень общения. Во-первых, не следовало быть многословным. Во-вторых, самые опасные для него слова, то есть обращение "ваше величество" не следовало произносить по ходу разговора где заблагорассудится, а непременно и только - сразу же вслед за тем словом, на котором произошел очередной сбой.
Альтиад и в этот раз показал себя предусмотрительным сотрудником и буквально в минуту дал исчерпывающий ответ с приложением точной, дословной выписки и указанием первоисточника.
- Благодарю вас, АЛьтиад, - похвалил Плутон. - У вас есть еще что-то?
- Сущая бе-безделица, ваше величество. Безотносительное к те-теме ироническое выражение "давайте без ду-дураков".
- Давайте без дураков? - переспросил Плутон, озаряясь белозубой озорной улыбкой. - И что же это значит?
- Откровенный ра-разговор, ваше величество. Разговор без попыток на-навешать лапши на уши собеседнику.
- Браво, браво... Мне кажется, что это выражение у нас приживется. - Плутон подумал, как он уест при случае ворчуна Нептуна, который ценит в литературе только древних греков, да и то лишь за то, что они давно умерли.
Плутон обвел всех насмешливым прищуренным взглядом и вернулся к исходной точке.
- Так, стало быть, Киплингу платили за одну строку золотой соверен... Вы представляете, господа, что это такое? Это уже нечто, идущее не на вес золота, а по цене несравненно более высокой. Вы представляете?.. И вот я, бог земных недр, властитель всех земных богатств, узнаю о каком-то новом, неведомом нам богатстве. Но я не знаю, что это такое, не могу положить это на свою ладонь и прикинуть, а сколько же оно тянет на моих весах, а сколько же монет или каратов оно стоит... - Плутон помолчал и легонько, но выразительно стукнул кулаком в дубовую столешницу. - Я должен это знать. Я должен это видеть, ощущать, уметь попробовать на зуб, словно золотую монету. Вы меня понимаете? Ну, так вот что, голуби...
Мудрецы настороженно притихли, - слишком хорошо знали они своего бога Плутона. Если он обращается к ним и произносит свое привычное "друзья мои" или "дорогие сограждане", или, наконец, просто "господа", то это еще не представляет серьезной опасности для их безбедного бытия. Но если Плутон говорит: "Ну, вот что, голуби" - это почти наверняка предвещает ночные бдения в хранилищах истины, дальние командировки, срочные доклады.
Так было и на этот раз. Плутон вдохновил своих мудрецов и разослал их по всему региону, от Рима и Афин до Бухареста и Киева. Каждому из них было предписано побывать, посмотреть, найти, изучить, собрать, обобщить, доложить. Кстати, этот порыв Плутона вовсе не был несвойственным или чуждым для его широкой натуры. Еще более двух тысячелетий назад, в раздерганной на отдельные царства древней Греции, Плутон открыл афинянам свои серебряные рудники. А в результате эти богатства помогли Фемистоклу построить военный флот и разбить подступающую персидскую армаду. А затем эти же богатства помогли Периклу собрать в Афинах лучших архитекторов и скульпторов, поэтов и философов - и создать феномен такого богатства культуры, которое и поныне изумляет весь мир... Нет, поиски "золотого соверена" человеческой мысли и слова не были капризом или прихотью пресыщенного божка.
Вернулись хранители точно в срок. Худые, усталые, с горячечными огоньками в глазах, но довольные и даже гордые. Плутон дал им немного отоспаться и пригласил в гостевой зал. Всем подали кубки с вином, поставили вазочки о жареными орешками. Плутон порасспросил о поездках, предварительных результатах поисков, даже новые очки Гарвея отметил как удачное приобретение. Положил на край стола чистый листок бумаги, на него - золотой соверен, с которым в последнее время не расставался, и карандаш.
- Ну что, друзья мои... Давайте, как говорится, без дураков... Берем какой-либо конкретный вопрос - и по нему высказывается каждый желающий. И в таком же порядке по всей проблеме в целом, обо всем, что будет представлять определенный интерес. - Плутон снова ощутил на языке навязчивый привкус канцелярской фразеологии и поспешил смыть его добрым глотком вина. - Кстати, о слове и языке. Казалось бы, чего проще, - всё на виду, всё на слуху. Весь, так сказать, "материал" у тебя во рту или в руках - говори, пиши. И смотри, что там у тебя получается, и как, и почему. И почему, например, мы иногда, говорим так, словно мочалку жуем, а какая-то шлюшка под горячую руку отбреет тебя - заслушаешься.
- Ваше величество очень правильно это подметило... - Длинноносый, с глазами навыкате Милетий всегда становился первым, кого насмешник Бахус выставлял на всеобщее обозрение. - Здесь, ваше величество, почти все определяется опытом и тренировкой. Что, например, видит в течение рабочего дня, подобный мне, книжный червь? Да, образованный, да, мудрый, но - червь. Книги, книги... Ну, разве с Альтиадом поговорим. Или в командировку съездим. А возьмите так называемую жрицу любви, гетеру... Она же, ваше величество, денно и нощно работает с живыми людьми. Потому-то у нее такая лексика, манера обращения и подачи. И полная свобода и раскрепощенность, которых порой так не хватает всем нам, творческим работникам...
Плутон слушал с благосклонным вниманием, подбадривая там самым своих ученых соколов.
Круглолицый хитрован Кроний, большой любитель отпустить какую-нибудь тонкую шуточку (скрываясь при этом под личиной добрейшего простака) понял, что теперь и ему можно вставить свое словечко. И вставил, довольно удачно.
Разминка прошла успешно, и теперь уже Плутону и Гарвею не представляло труда направить мысли разогретых мудрецов-хранителей в нужное русло. И разговор, надо сказать, получился очень интересным. Хранители истины и сами были приятно удивлены своими же собственными находками и размышлениями.
Для начала Гарвей затронул тему золотого соверена и поделился маленьким своим открытием. Оказывается, о знаменитом англичанине Киплинге есть замечательный и глубокий отзыв россиянина Куприна.
- Ваше величество, - произнес бесстрастным голосом исследователя Гарвей. - Я позволю себе зачитать несколько строк из Куприна, которые столь кратко и полно характеризуют основные достоинства произведений Киплинга, что сами достойны золотой оценки. Вот, ваше величество, послушайте. "Киплинг - совершенно самостоятелен. Он оригинален, как никто другой, в современной литературе. Могущество средств, которыми он обладает в своем творчестве, прямо неисчерпаемо. Волшебная увлекательность фабулы, необычайная правдоподобность рассказа, поразительная наблюдательность, остроумие, блеск диалога, сцены гордого и простого героизма, точный стиль, или, вернее, десятки точных стилей, экзотичность тем, бездна знаний и опыта и многое, многое другое составляют художественные данные Киплинга, которыми он властвует с неслыханной силой над умом и воображением читателя."
- В самом деле замечательно, - сказал довольный Плутон. - Вот они, те драгоценные крупицы, те чудодейственные слагаемые, которые наполняют строку до ощутимой весомости золотого соверена. Необычайная правдоподобность, точный стиль... Гарвей, прочитайте-ка еще разок... - И опять вслушивался в каждое слово и смотрел исподлобья куда-то в пол. - Замечательно, очень точное определение. Я бы и сам сказал о Киплинге нечто подобное, если бы смог так же достоверно выразить свою мысль в слове.
- Ваше величество! - взвился Милетий со вскинутой вверх, словно у школяра, правой рукой. - Ваше величество, всего два слова, а не то вылетят из моей хмельной головы, забуду!
-Прошу, Милетий, прошу...
- Спасибо за подсказку, ваше величество, за вашу фразу о нашей неспособности иногда выразить в слове нашу мысль. Об этом очень хорошо сказано у Данте. Вот... - Милетий принял позу и продекламировал весьма искренне, с большим чувством:
- О, если б слово мысль мою вмещало... - повторил Милетий теперь уже негромко, со слезой в голосе, и опустился на стул, и уронил голову, прикрывая глаза рукой. .
Зацепились за Данте. Мавсаний припомнил, что, кажется, Пушкин сказал, что единый план Дантова "Ада" уже есть гениальное произведение. Кроний прочитал парочку строф на память и еще одну отдельную строку, как пример удачной работы над словом. "Точное слово, - повторял он, - иногда единственное из тысячи - вот что еще среди прочего делает строку весомой... Об одном из грешников Данте говорит как бы мимоходом: "Взглянув глазами, от тоски косыми..." Всего два слова, а сколько они способны передать, какую глубину приоткрыть..."
И далее эти самые слагаемые успеха, эти маленькие секреты мастерства посыпались, как из рога изобилия. Каждый из мудрецов-хранителей добавлял что-то еще и ещё, иногда, впрочем, слегка повторяясь, что, в общем-то, было неизбежно. "Простота и доступность", - говорил один. "Глубина мысли и обобщения", - говорил другой. "Достоверность характеров и убедительность мотивировки", - добавлял третий. "Образность и ассоциативность", - раздавалась из одного угла гостевого зала. "Весомая, насыщенная фраза", - доносилось из противоположного. И потом по второму или уже третьему кругу: "Афористичность"... "Ироничность"... "Сарказм"...
Плутон оборачивался не спеша на эти откровения и удовлетворенно кивал. "Ах, какие славные ребята... -думал он. -Какие светлые головы... И все как один - истинные греки. Даже испанец Хуанито, которого два года назад выбросило на берег штормовое Эгейское море. Даже Фима Рабинович, который вообще неизвестно когда и каким образом оказался в привилегированном отделе мудрецов-хранителей. А теперь Фима-Фукинид в такой изящной греческой бородке, что ему мог бы позавидовать сам Саша Македонский..." Александра Македонского Плутон, мягко говоря, не уважал. А за что его уважать? Да и можно ли вообще уважать или хотя бы просто считать умным человеком того талантливого юношу, который со своим неутолимым честолюбием за какие-то десять-пятнадцать лет превратил себя из благородного рыцаря в подлое ничтожество? И зачем, во имя чего?.. Ради создания великой империи, которая уже в день его смерти начнет разваливаться?..
Освобождаясь от ненужной мысли о Саше Македонском, Плутон обернулся к Хуанито-Хроносу, который только что процитировал Гете.
"Лишь в чувстве меры мастерство приметно
И лишь закон свободе даст главенство."
Хуанито довольно обстоятельно и убедительно прокомментировал это высказывание, перечислив полдюжины подводных камней от столкновения с которыми может уберечь автора чувство меры. Милетий говорил о сюжете и композиции, об умении найти верный эпитет или редкую метафору. Фима-Фукинид привел два замечательных примера из произведений известных мастеров, и Плутон с удовольствием их повторил и постарался запомнить. Находки эти были: "меркнет молодость" и "пронзительный свет луны".
- Спасибо, соколы, - усмехнулся Плутон. - Вот и мы теперь знаем, почему даже одна-единственная строка может иногда тянуть на золотой соверен.
- Ваше величество, - обратился к нему, вставая, Гарвей. - Позвольте мне завершить отзыв Куприна о творчестве Киплинга, что было бы вместе с тем еще одной весомой крупицей, вложенной в сокровищницу наших скромных познаний... - Подождал, когда последует неторопливый кивок Плутона, и продолжил: - Куприн далее пишет... цитирую: "И тем не менее на прекрасных произведениях Киплинга нет двух самых верных отпечатков гения - вечности и всечеловечества. В его рассказах чувствуется не гений, родина которого мир, а Киплинг-англичанин, только англичанин."
- Гарвей, с вами не соскучишься. - Плутон поднялся из-за стола и прошелся по залу. - Вы даже деловую нашу встречу строите подобно Софоклу в созданных им трагедиях... Сдается мне, что в запасе у вас есть еще какой-то сильный ход. Или я ошибаюсь?
Старший мудрец едва заметно улыбнулся и промолчал.
- Ну-ну, Гарвей, - сказал Плутон с мягкой иронией, - поживем -увидим... Да... Что же касается замечания Куприна - это, действительно, очень весомая крупица. Очень... - И снова посмотрел на старшего хранителя истины приглушенным текучим взглядом. - Верные отпечатки гения... Когда они в последний раз осенили чью-то судьбу? Двадцать лет назад, пятьдесят?.. Вечность - одежда не на каждый день. И не каждому по плечу...
При этих словах Плутон заметил довольно красноречивый взгляд Гарвея, который был устремлен в сторону Альтиада. Плутон посмотрел туда же, и Альтиад явно заволновался и встал. Приготовленные им для вступления слова вылетели из головы так внезапно-пугливо, что надеяться на их возвращение не приходилось, и он произнес первую мало-мальски пригодную фразу.
- Есть такая па-партия, ваше величество... - и открыл небольшой сверток.
Там была почти новенькая книга страниц на триста. Пошатываясь то ли от вина, то ли от волнения, Альтиад прошагал к столу Плутона, положил перед ним двумя руками эту необычную, судя по всему, книгу и вернулся за свой столик. Плутон стал рассматривать плотный томик молча и сосредоточенно. Все притихли. Некоторое время Плутон читал, сидя с непроницаемым лицом, потом улыбнулся и даже негромко засмеялся - сдержанно, словно не желая поддаваться минутному настроению. Зачитал вслух две стихотворных строки, вскользь обронил:' "Да это же прекрасный афоризм..." Затем, опять же вслух, кусочек прозы... И снова вскользь: "Какая замечательная, тонкая перефразировка..." И вдруг вскинул голову:
- Альтиад, это ваша пометка? Вот здесь карандашом отчеркнуто.
- Это уже так бы было, ваше величество...
- Вот, послушайте, - обратился Плутон ко всем. - Вот они, верные отпечатки гения... Слушайте...
Прочитав десяток потрясающих строк, Плутон умолк, и зазвенела-запела по всему залу высокая тишина. И так долго звенела она под мраморными сводами, что стало казаться, будто время возвращается вспять, к тем своим истокам, за которыми еще не было в мире ничего, - ни света, ни тьмы, ни слова. Только чья-то напряженная мысль билась в глухой пустоте небытия: "Да будет!"
Взорвана была тишина строго-насмешливым голосом Плутона.
- Гарвей! Вы знали про эту книгу?
- Знал, ваше величество. Но первое слово о ней должен был произнести наш первооткрыватель, Альтиад. Я не хотел и не мог похитить у него этой славы.
- Браво, Гарвей. Ты хороший учитель... Ну, а ты, Альтиад, - понимаешь ли ты, обладателем какого богатства ты стал? - Совершенно не задумываясь над своим обращением, а всего лишь следуя некой внутренней потребности, Плутон перешел со всеми на ты. И никто не обратил на это внимания и уж тем более не почувствовал себя униженным или оскорбленным.
- Мне трудно су-судить, ваше величество. Но думаю, что я не напрасно вез эту книгу через че-четыре границы.
- Правильно думаешь... Знаете, друзья мои, когда вы разъехались в свои командировки... когда вы разъехались, я тоже помотался по Европам и Азиям, потолкался на книжных ярмарках. И понял: в нашем земном литературном цехе не боги горшки обжигают. Нет, не боги... И добытая тобой, Альтиад, книга - на этом фоне редкое и приятное исключение. Это сколько же надо и знать, и уметь, и за душой иметь... А мы - давайте без дураков -частенько лишь вершки сшибаем. И когда читаем, и когда пишем. - Плутон встал и прикинул книгу на раскрытой ладони. - Книга редкая и, как вещь в себе, очень дорогая... Сколько ты хочешь за нее, Альтиад? Назови свою цену.
- Если она действительно редкая и до-дорогая, ваше величество, то я почел бы за честь по-подарить ее вам.
Плутон вышел из-за стола, молча придвинулся и дважды ткнулся серебристо-черной своей бородой в розовое лицо Альтиада, справа и слева. Затем снял золотой перстень с мерцающими камешками и надел на палец растерянного хранителя. Отвел его руку в сторону, полюбовался.: "Молодец, носи!" Обернулся, подступил к стоящему Гарвею: "Молодец, учитель! Спасибо за учеников!" И еще один перстень расстался с щедрой царственной дланью. И уже от своего стола, обернувшись ко всем, Плутон громко сказал:
- Я горжусь вами, хранители! Будет и вам подарок - сегодня же, здесь же. А об этой книге - давайте без дураков - нам еще предстоит.
Что именно, уточнять не стал. Посмотрел вокруг многозначительно и молча, словно показывая, что сейчас не нужно об этом лишних слов - и всё. "Нам еще предстоит".
Плутон хлопнул рукой в руку и приказал вошедшему распорядителю:
- Сладости, мясо, вино!.. - И едва распорядитель распрямился от молчаливого поклона, крикнул опять: - Музыка, танцовщицы, Агариста!
Улыбаясь чему-то своему, Плутон прошагал от стены к стене, вернулся. Постоял перед хранителями и заговорщицки пробасил:
- Но это еще не подарок, соколы... Подарок впереди.
Вошел струнный квартет, четверо стройных юношей и невысокий седой старик с барабаном и бубном. Все они поклонились одним общим поклоном и ступили за ширму с витражами. Послышалась тихая музыка. Принесли дорогие вина и закуски. И едва все выпили под первый торжественный тост Плутона, за нетленные богатства человеческого разума, как хозяин снова, не жалея крепких ладоней, высек ими короткий, резкий хлопок.
- Сиртаки! - крикнул он.
И сразу же с чистым перезвоном струн поплыла такая родная вечная мелодия, и вместе с ней вошли и поплыли в круговом танце прекрасные чернокудрые девушки в легких коротких одеяниях. Они гибким живым кольцом, схваченным воедино вскинутыми друг другу на плечи оголёнными руками, двигались по залу, по роскоши его ковров, пританцовывая и загадочно улыбаясь. Хранители, зачарованные этой нахлынувшей на них красотой звуков и ритмических движений танцовщиц, сидели недвижно и тихо, и только круглолицый Кроний лукаво полуобернулся к Милетию и негромко сказал:
- Ротик... ротик прикрой.
Гарвей мельком взглянул на Плутона. Тот сидел, опершись локтем в стол и уткнув черную бороду в кулак. Глаза невидяще смотрели в белую скатерть. "О чем в такую минуту может думать бог?" - изощренный ум Гарвея даже теперь пытался что-то открыть и понять. А Плутон думал о том, какие горькие хлебы произрастают порой из семени его божественного бессмертия. Сколько благих дел и веселых застолий было в его жизни, а свидетелей и соратников - ни голоса, ни следа. Какие славные мужи идут с ним сейчас рука об руку, а и тех постигнет участь любого смертного. И снова начнут блекнуть в его памяти эти дорогие лица. И снова подступит одиночество в безликой толпе...
Окончив танец, девушки непринужденно разошлись по всему залу и каждая подсела к столику одного из мудрецов-хранителей. Плутон тряхнул головой и, напомнив, что это еще не подарок, что он еще впереди, провозгласил новый тост; и все хранители выпили с новым энтузиазмом, теперь уже вместе с девушками. Но не успели они как следует познакомиться и разговориться - новый хлопок ладоней и зычный выкрик Плутона смяли и разметали обрывки недоговоренных слов подобно налетевшему вихрю.
- Агариста! - крикнул Плутон. - Просим! Просим!..
Все захлопали, зашумели, закричали. Снова зазвенели струны, заухал предупредительный барабан - в самую меру, не заглушая квартета. Вошла молодая женщина в небрежно-легкомысленном платье до колен, с черным водопадом волос, которые тяжелыми волнами обрамляли грубоватое, но по-своему красивое лицо; крупные, резко очерченные глаза и губы, снисходительная белозубая улыбка и открытый взгляд сквозь дымку ленивой сизой поволоки - всё дышало какой-то почти дикой, дремлющей силой далеких предков и поколений. Она запела - и звуки ее голоса, грубовато-грудного, сильного только укрепили первое впечатление. Она стала пританцовывать в такт с песней - и в каждом движении смуглых ее рук, босых легких ног, всего ладного сильного тела проглядывала дремлющая страсть, ждущая своего пробуждения.
С последними тактами песни, когда слова уже улетели и растаяли и только тихий перезвон струн еще едва теплился за разноцветной стеклянной перегородкой, Агариста приблизилась в незамысловатом плавном танце к Плутону и опустилась перед ним на колени. Все с той же размытой поволокой в глазах и томящей улыбкой попросила:
- Не богохульствуй, - сказал Плутон строго и подмигнул.
Агариста приняла кубок обеими руками и пригубила его. Поставила на стол, приподнялась. И тогда Плутон одарил ее таким сумасшедшим поцелуем, что сам едва не задохнулся. Он любил иногда поиграть на зрителя, показать, что не чужд веселой шутки, что любая его блажь достойна воплощения в небрежной игре или пародии. "Да, я бог! Но ничто человеческое мне не чуждо!"
- Хранители истины! - крикнул он, сотрясая мраморные своды. -Я обещал вам подарок, слушайте... Всем - краткий двухмесячный отпуск! В любой точке планеты, с полным обеспечением!
Восторженные крики и звон кубков заглушили его последние слова.
- Ты сказал, всем? - спросила Агариста. - Значит, и мне тоже?
- И тебе тоже, красавица. Только сперва мне нужно будет найти для тебя подходящего телохранителя. Такого, чтобы ни днем, ни ночью не спускал глаз с твоего драгоценного тела.
- А если не найдешь такого?
- Тогда придется мне самому тебя охранять. Доверишь?
Ее лицо осветилось широкой дерзкой улыбкой:
- Ну, если и днем, и ночью...- И без всякой паузы кивнула на стол, где желтоватым огнем светился соверен, и попросила: - Подари мне этот золотой.
- Я подарю тебе сегодня десять золотых. Но других. Потому что этот - мой талисман.
Агариста переступила с ноги на ногу, слегка толкнув Плутона бедром, и перешла на громкий озорной шепот.
- А моим талисманом он быть не может?
- Нет, - зашептал Плутон. - Для этого надо знать волшебное слово... И к тому же этот золотой соверен - он ключ к таким чудесным сокровищам, которые не даются в руки непосвященному.
- Ты говоришь, что надо знать волшебное слово. Шепни мне его.
Плутон щекотнул своим дыханием ее смуглое ухо и произнес как можно таинственнее:
- Ретрадация...
- А что это такое?..
- Это замедление действия каким-либо отступлением... с целью усиления напряженности,.. эффекта в данном эпизоде.
Агариста вдумывалась в незнакомые слова и недоверчиво улыбалась. Плутон же скользнул широкой ладонью по ее спине, полуобнял за талию и свободной рукой сделал широкий жест, приглашая к праздничному столу.
- Прошу!
МАЛЕНЬКИЙ ШЕДЕВР
Встрети-лись они слу-чайно, при пе-реходе предве-черней улицы на красный свет, а потом так и пошли вместе. Месяца два назад он, заметный самарский ху-дожник, устраивал свою персональную выставку, она, скромный музейный ра-ботник, отвечала за подготовку, - тог-да и познакомились.
- Вы разрешите помочь? - спросил художник, делая небрежную попытку взять у нее сумку с покупками. - Да вы не смотрите, что я прихрамываю и хожу с палкой - это для форса.
И улыбнулся, и его припухшее одутловатое лицо стало от этой улыбки даже немного симпатичным.
- Спасибо, - сказала она. - Сумка легкая, и нам уже недалеко.
- Нам? - удивился он со сдержанной наигранностью, округляя за дымчатыми очками глаза. - И куда же мы идем?
Она тихо засмеялась, легко ступила с тротуара на проезжую часть улицы и только тогда полуобернулась:
- Я иду на день рождения к нашей директрисе и вы, насколько мне известно, идете туда же.
- Вот так всегда,..- вздохнул художник. - Куда я и зачем - все знают раньше, чем узнаю об этом я сам. - И мельком окинул сзади её вполне прилично сохранившуюся фигуру и только отметил как некое нарушение соразмерности слегка приспущенную талию и бедра; хотя сама по себе эта деталь, если говорить откровенно, общей картины не портила и даже придавала ей своеобразную пикантность...
Вышли на одну из центральных улиц Самары, откуда, как всегда неожиданно, открылся прекрасный вид на Волгу. Художник оступился и непроизвольно взял попутчицу под локоть, но тут же отвел свою пухлую руку, извинился... Было шумно и людно. От кинотеатров и почтамта до самого Струковского парка бродили парочки и разномастные компании, которые сбивались порой в такие бурлящие водовороты, что, казалось, - нырнешь туда и уже не выплывешь. Но художник, словно железный буксир, греб спокойно и напористо, лишь изредка оборачиваясь, чтобы не потерять попутчицу. И снова пропускал её вперед и всё старался вспомнить её отчество, пока, наконец, в памяти не всплыло искомое - Галина Платоновна. А когда поднимались с парадного на третий этаж, почему-то вспомнил, что она уже несколько лет живет одна, что её бывший муж давным -давно ушел к другой, а сын женат и живет отдельно. В общем-то, всё это его никак не касалось и почти не интересовало и, конечно же, не имело никакого значения; просто ему (как и всякому почти мужику!) приятно было думать и знать, что среди его знакомых есть одна или две одинокие женщины, готовые при случае ответить на его телефонный звонок, чтобы поделиться своими радостями и болями или разделить чужие.
Среди обычных приветствий и поздравлений, расстановки на праздничном столе бутылок и закусок, обмена новостями и распределения свободных стульев к художнику подошла едва знакомая особа с легкой замысловатой прической и совсем по-приятельски спросила, а где же его милая супруга. Он сказал, что она уехала с театром на гастроли, хотел добавить ради столь приятной встречи ещё несколько слов, но тут, извинившись, его взяли под руку, чтобы спросить о чем-то тет-а-тет, а затем он оказался (и, разумеется, не по своей воле) за столом, по правую руку от благоухающей говорливой директрисы; её красивый лысоватый муж восседал слева, за ним ещё несколько человек и уже за самым дальним концом большого стола, в окружении двух незнакомых ему мужчин, художник увидел сквозь неразлучные свои дымчатые очки недавнюю попутчицу. Он улыбнулся ей бодрой заговорщической улыбкой, она тоже улыбнулась, но как-то смущенно и растерянно. Смотрелась она весьма и весьма, - и цвет лица, и волнистые каштановые волосы почти до плеч, и глаза, глубокие и выразительные, - разве что несколько тяжеловатый носик вызывал протестующее недоумение. Впрочем, после двух первых тостов художник забыл о ней и втянулся в тонкий ученый разговор с директрисой и её мужем. Говорил художник так живо и увлеченно, что уже никого не видел дальше вытянутой руки, тогда как директриса (уже польщенная и приходом художника, и его подарком - картиной) примечала с удовлетворением и скромной гордостью, что все их слушают. Разговор, надо сказать, и в самом деле получился интересный и его прервали не без сожаления и ввиду крайней необходимости: надо было выпить и закусить. Где-то между четвертым и пятым тостами в дымчатых очках снова проплыла улыбка одинокой женщины, однако на сей раз она была уже не так одинока и улыбалась отнюдь не художнику... Потом были анекдоты, неумолчный шум разгоряченных голосов, танцы, ликер, кофе и снова танцы, и обессиленные посиделки на диване или глубокомысленное бдение за карточным столиком. А на последний объявленный белый танец художник был приглашен своей предвечерней попутчицей и, хотя был он грузноват, показал себя вполне приличным партнером.
Они вместе отошли в спокойный уголок с двумя свободными стульями и завели тихую, неторопливую беседу обо всем, что так или иначе интересовало одну из сторон или само собой всплывало из недр освобожденного расторможенного мозга. О работе, о выставке его картин говорили, ещё о чем-то. И снова он, кажется, немного увлекся, как давеча за столом, и она слушала, стараясь не перебивать, и вдруг, казалось бы без всякой видимой связи, посмотрела в его дымчатые очки с неожиданной отрешенной улыбкой и тихим удивлением:
- Какая же у вас ранимая душа... какая тонкая и ранимая...
Он растерянно заморгал, но сразу же нашелся, выправился и предпринял отчаянную попытку уйти от серьезного разговора.
- Ну, знаете,.. - приподнял он плечи. - Меня от вашего признания прямо в жар бросило... Не выйти ли нам на балкон?
Они ступили в спасительный сумрак летней ночи и некоторое время молча смотрели на открытый волжский простор: на огни Самары, которая спускалась громадами своих кварталов, круто и неудержимо, к береговой полосе с её дебаркадерами и причалами, бесконечными парапетами и скверами, на сонный глаз невидимого во тьме бакена... В общем-то, их молчание не было долгим, но и за ту краткую минуту, которую они провели вместе под звездным бездонным небом, в их отношениях что-то изменилось. Может быть, они стали более доверительными?.. Во всяком случае художник ничуть не удивился тому, как просто и обыденно она попросила его рассказать об одной из лучших его картин, о "Последнем свидании". Правда, она тут же добавила: "Если можно..."
Он улыбнулся и посмотрел ей в глаза.
-Ну, что вы... Сегодня как раз такой вечер, когда... - помолчал и снова улыбнулся. - Помните Китеж-град? Заколдованный город, который ушел на дно озера Ильмень и только один раз в год поднимается из неведомых глубин, чтобы показаться, открыться?..
Каким-то шестым чувством она поняла, что теперь ей лучше промолчать, и только выжидающе кивнула.
- Между прочим,.. - сказал художник, снимая очки и затем не спеша протирая их платочком, - ...между прочим, картина эта была написана недалеко отсюда, на пригородных дачах... Лет пятнадцать назад я снимал у знакомых небольшую комнату, бродил целыми днями по всей округе и писал этюды. Мне было уже под сорок, я был талантлив и опытен, много работал, выставлялся... и был холост... - Он прищурился, проверяя стекла на свет, и заправил дужки очков под гривастую шевелюру. - Однажды на высоком открытом берегу делал какие-то наброски и заприметил краем глаза молодую женщину, которая, прогуливаясь, направлялась в мою сторону. Шла она, естественно, не ко мне, а просто проходила мимо, но, как мне показалось, глянула на меня ещё издали с любопытством, что ли. "Де-вушка! - окликнул я шутливо. - Оста-новитесь на минутку возле той бере-зы и посмотрите вдаль, за Волгу". Она снисходительно улыбнулась, постояла вполоборота к Волге, а потом спросила, можно ли глянуть на рисунок... Несколько дней мы встречались на прогулках с этюдами. Однажды она даже прошла со мной по улице, где я снимал комнату, и познакомилась с моей хозяйкой, которая в тот вечер поливала в саду клубнику. Ещё через пару дней я пригласил её к себе в гости, и она почти пообещала, с какой-то, впрочем, уклончивой оговоркой, что, мол, если она будет свободна...
Художник снова посмотрел в лицо своей тихой собеседницы, стараясь выглядеть при этом ироничным и насмешливым, и спокойно продолжал:
- Последнее свидание, как вы, наверное, уже догадываетесь, не только стало последним, но и, вообще, не состоялось. Весь вечер я бродил в ожидании заветного часа по улице, потом сидел на скамейке возле ворот, пока какой-то шустрый мальчуган не принес мне записку. Без подписи. Только две короткие фразы. "Я уезжаю. Не ищите меня".
- А черная перчатка? - спросила негромко Галина Платоновна.
- Перчатки не было,..- художник насупил конфузливо брови и пояснил:
- Это была маленькая композиционная находка. Необходимо было показать зрителю, дать почувствовать ему, что женщина здесь была, понимаете? Она была, она распрощалась, она оборвала последнюю ниточку и ушла. Ушла навсегда...
- И двух недопитых бокалов не было?
- Бокалы были... Когда мне передали записку и всё прояснилось до самого донышка, я вернулся в комнату и зажег свечи. Три свечи в красивом бронзовом канделябре. Открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы. И долго сидел за столом, напротив её свободного стула... напротив стула, где должна была сидеть она... Не могу сказать с полной уверенностью, что я испытывал тогда безысходность и потрясение. Понимаете?.. Может быть, мое состояние действительно было близким к тому, что называется потрясением, - может быть. Но вполне возможно и то, что, кроме всего прочего, это была и моя неосознанная, неудовлетворенная потребность испытать это потрясение. Понимаете?.. Ведь чувствуем же мы порой, что любим кого-то, и почти не сомневаемся в этом, и почти уверены, что так оно и есть. И, слава Богу, если это действительно любовь. Но иногда любви просто-напросто нет и нет, и ничего тут не поделаешь. Однако, несмотря ни на что, в нас вечно горит или теплится желание любить.
Она молча кивнула и слегка потупила взгляд.
- Но на картине, - сказала она, - ваш двойник не играет безысходность, он действительно потрясен. Его лицо, его взгляд... - вспомните.
- Да, да... Когда я выпил один бокал вина за себя и другой за неё, когда мне захотелось увидеть самого себя со стороны, ее глазами... Я глянул в зеркало и увидел то, что видели на картине вы. Мне в ту ночь не надо было выдумывать почти ничего...
- И три свечи тоже?
- Да, да... А что именно?
- Ведь вам же удалось запечатлеть само время... схватить и передать то, что живописи, в общем-то, неподвластно.
- Вы заметили? - спросил он польщенно.
- Не сразу, правда, - призналась она, - и, тем не менее... Ваш герой, с этой бесконечной тоской в глазах и покинутостью, просидел так всю ночь... Вечером к нему пришла любимая женщина, он зажег на праздничном столе три свечи в канделябре. Они пили вино, говорили о чем-то. Затем она сказала, что должна идти, что это было последнее их свидание и что больше они уже не увидятся... - Художник грустно улыбался и кивал головой, соглашаясь с её повествованием, а она продолжала развивать свою версию. - Женщина ушла, и ваш герой погасил две крайние свечи: по ним видно, что они горели недолго, зажженной осталась только одна, средняя свеча. И горела она почти всю ночь, до той самой минуты, когда и был запечатлен образ героя. Свеча всё ещё горела, но от нее оставался уже совсем крохотный оплывший огарок...
- Да, боковые свечи были потушены, горела только одна... Я включил верхний свет, нашел небольшой загрунтованный холст и стал писать. Работал как одержимый, всю ночь. Утром передо мной стояла готовая картина...Маленький шедевр, за который не жалко было бы отдать любую четверть из всего написанного мной...
И снова было такое необходимое молчание, - почти неприметное по своей протяженности, но весомое и насыщенное. Оно позволяло задать еще один вопрос, непозволительный в иных условиях.
- И вы больше не видели её? - спросила с дружеским участием Галина Платоновна. - Ту женщину.
- Нет, не видел... Через год я женился на разведенной артистке, вы ее знаете. Она сразу же, хотя и в шутливой форме, объявила, что проповедует свободную любовь. Зимой после каждой премьеры или бенефиса домой возвращалась под утро; всё лето - на гастролях. Я же своей свободой распоряжался по-своему - бесконечная работа до рези в глазах да редкие попойки в кругу старых приятелей. Обычная плата за успех, - работа, работа... А впрочем... - и снова обернулся молодцом и насмешником, - кому-кому, а уж мне-то грех на свою судьбу жаловаться.
- Ну, как же, - сказала она в тон, - конечно...
Она тоже шутила, и улыбалась, но губы ее подрагивали, и потому улыбка, словно пугливая бабочка, всё норовила вспорхнуть и улететь. Художник сделал вид, что ничего не заметил.
- Ах, какие замечательные у нас места, - сказал он мечтательно и стал смотреть на едва различимую темную Волгу. - А Жигули... А Самарская лука - этот заповедный край с его уникальной флорой и фауной... Однажды, во студенчестве, мы совершили незабываемую кругосветку, более двухсот километров на байдарках. Ушли из Самары вниз по Волге, за сто с лишним километров, а затем возле села Переволоки перетащили свои плавсредства через узкий перешеек между Волгой и рекой Усой и опять поплыли вниз по течению, до самой Самары. А в лесах - лоси, кабаны...
- Косули и благородные олени - подсказала собеседница уже чистым, установившимся голосом. - Более семисот видов растений... в том числе и таких, которых нигде больше нет во всей России.
Художник обернулся к ней и, глядя в её светлое, обрамленное тенями лицо, продолжал что-то говорить, уже нисколько не заботясь о смысле и значении произнесенного, - лишь бы не молчать, лишь бы иметь предлог смотреть ненавязчиво и неотступно, продлевая момент истины. Ему даже показалось, что и она, слушая его небрежную импровизацию по теме родного края, не столько слушала, сколько просто "внимала", следя за его интонациями и выражением глаз.
- А красоты Жигулевских пейзажей... - продолжал он. - Какие дивные места и какие замечательные, удивительные легенды, с ними связанные... Сколько историй, былей и небылиц...
- И не только небылиц, - сказала она. - В Жигулях наблюдаются загадочные явления, свидетелями которых были и местные жители, и приезжие специалисты. Причем и в наши дни, и ещё в прошлом веке. Иногда это ступенчатая пирамида над вершинами гор или морской залив. А иногда - Мирный город.
- Мирный город? - переспросил художник. Теперь уже он сам и слушал, и не слушал свою собеседницу, и только следил за игрой теней на ее лице, в ее глазах.
- Иногда утром, - пояснила она, - когда над Волгой встает солнце, из тумана поднимается город. Он светится, играет всеми цветами радуги... Это не досужий вымысел, а документально подтвержденный факт... Очевидцы слышат то нежные, то тревожные звуки необычной погребальной песни, видят над рекой дворцы и стены. Это и есть Мирный город, главный дворец княжны Волги...
- Боже мой, - сказал художник, пряча за шутливой усмешкой то ли удивление свое, то ли растерянность. - Жизнь, легенды, фантазии... Боже мой, какие богатства нам дарованы, какие заповедные чащи открываются нашей душе... А мы... мы словно нищий путник при дороге.
- Вы же сами говорили, что вам грех жаловаться.
- Ах, Галина Платоновна, мало ли что я говорил! - художник поиграл озорными глазищами и вдруг насмешливо прищурился. - Вы знаете, как спит зимой летучая мышь?
- А как она спит? Где-нибудь в пещере или в подвале забирается в щель и спит.
- Я имею в виду биоритмы ее организма. Вот летала она, летала всё лето, а потом забилась в темное подземелье и уснула. Дыхание - чуть-чуть, пульс - едва-едва, все процессы - почти на нуле. Один из парадоксов бытия. Она жива, но она не живёт... Однако в какой-то долгожданный момент её организм словно вспоминает о своем прошлом бытие - полнокровном, активном, - и сердце начинает стучать сильнее, и дыхание становится более глубоким, и всё в этом холодном комочке начинает оживать... Но мышь не просыпается, она продолжает спать. И снова все процессы идут на убыль. И такие всплески и затухания повторяются вновь и вновь, не позволяя забыть о свободном полете, о живой жизни... И однажды весной она всё-таки проснется и вылетит из своего подземелья на волю, и увидит красное предвечернее солнце.
- Кажется, я понимаю, о чем вы.
- Да всё о нашей жизни, - сказал художник с той же озорной усмешечкой. - О нашей в целом, и моей в частности... Вам, кажется, понравилась моя выставка. Нет-нет, прошу вас, не надо комплиментов. Я вовсе не для того и, вообще, боюсь, безбожно злоупотребляю вашим расположением, - извините. Я вот о чем, Галина Платоновна. Почти вся моя выставка, почти все работы последних лет - это летаргический сон моей души. Добросовестная работа мастера, который все более становится ремесленником. Убаюкивающий сон, прерываемый изредка всплесками творческих приливов. Да, у меня были заметные всплески, не отрицаю. Но только всплески - и ни одного взлета.
- Может быть, это обычная и вполне естественная неудовлетворенность?
- Нет, нет. Теперь я прекрасно и вижу, и понимаю, что нельзя творить, полагаясь только на мастерство и свой изощренный ум. Любому художнику - будь ты живописец, композитор, писатель - совершенно необходимы и жизнь, и слезы, и любовь. В самом широком смысле каждого из этих слов... Вы знаете, иногда мне кажется, что привычное для нашего глаза и понимания распятие, то есть распятый на кресте Иисус Христос, символизирует не искупительную жертву во имя спасения рода человеческого, а нечто совершенно иное. Распятый Христос -это символ нашей жизни вообще, это аллегория нашего земного бытия. Понимаете? Крест стоит на земле, но восходит к небу. И, в то же время, он простирается вправо и влево - от одной крайности до другой, между всеми известными нам физическими и нравственными противоположностями. Между свободой и необходимостью, между потребностью и возможностью, между распущенностью и аскетизмом. И мы вечно, всю свою жизнь, распяты на этом кресте...