Если говорить коротко, то вряд ли существует другой такой исторический деятель, на вопрос о котором Who is Mr. Mao? (Máo xiānsheng shì shénme rén?), можно ответить гениальной русской поговоркой-каламбуром: малый, конечно, не дурак, но и дурак не малый.

Впрочем, прежде чем бросаться такими определениями, надо понять, что Мао Цзэдун был до мозга костей романтиком. Романтизм бурлил в нём ещё с молодости, когда он воображал себя то отцом-основателем китайского государства Цинь Шихуаном, то Наполеоном. Романтик, примеривший на себя одежды всех великих, остался в нём до конца жизни, придавая его натуре глубокое художественное начало, отчего его в последние десятилетия его жизни, когда он находился у власти, можно было назвать фюрером китайского народа.

Правда, рядовому россиянину трудно поверить в то, что по ту сторону границы громко чудачествовал деятель, бывший чуть ли не китайским аналогом Людвига Баварского. Во-первых, из-за прочно въевшегося идиотского стереотипа, будто "среди китайцев романтиков не бывает", а есть только миллиард расчётливых прагматиков. Во-вторых, из-за одной антропологической особенности китайцев: у них очень часто встречаются лица, где ширина ушла не в скулы а в щёки, что придаёт их носителям специфическое выражение всегда довольных собой и жизнью жуиров. К несчастью, Маю имел именно такой тип лица, который к старости у него только усилился. А если учесть, что китайские пропагандисты в духе классической китайской эстетики на плакатах и картинах старательно наводили на его немалые щёчки румяный глянец в стиле "алеет восход", то общий облик Председателя КПК получал законченно отталкивающее впечатление. Он представал хорошо откормленным партработником, держащим за щеками годовой запас риса в Китае и этим радовавшегося.

Тем не менее внешность, как известно, обманчива, и понять жизнь Мао Цзэдуна можно только приняв за основу, что в его лице мы имеем постоянно, до самой смерти мятущуюся и вдохновенную натуру, в полном смысле слова китайского Че Гевару, постоянно бившегося на вопросом полного и окончательного уничтожения эксплуатации в любой форме! Без этого реконструкция его облика обязательно выльется в очередную пошлость в духе дешёво-глубокомысленного "китаеведения", столь распространённого, увы, сейчас.

Романтизм толкнул юного Мао в революцию. Романтизм позволил ему (что не так уж часто случается среди вождей) обрести личное счастьe.

О, то была истинно романтическая связь! Шанхайская актриса и партизанский командир. Барышня и хулиган.

Для Цзян Цин, конечно, были партии намного лучше, чем какой-то борец за идею, проживающий пусть в шикарной, но всё же землянке где-то в забытых богом предгорьях Янани, но романтическая барышня выбрала всё-таки хулигана. Вряд ли она понимала хоть что-то в том учении, которым (вместе с миллионами соотечественников) увлёкся её избранник; скорее он рисовался ей неким китайским Ринальдо Ринальдини, благородным разбойником (вроде Котовского), грозой богатеев и оккупантов. Но она страстно полюбила его, и потому вскоре начала "политику партии понимать правильно".

И для Мао, коммуниста и уже главы партии, женитьба на актёрке, личности совершенно непролетарского происхождения, оказалась немалым скандалом. Соратники единодушно возмутились этим "мелкобуржуазным мезальянсом", но их Председатель оказался твёрд в проведении любовной линии так же, как бывал твёрд в проведении партийной, и они отступились, взяв с него обещание держать свою мелкобуржуазную жену на пушечном выстреле от дел партии.

Такое положение их совершенно устроило. Они сочетались-таки браком, и Цзян сменила карьеру актрисы на роль... впрочем, тут уместнее сказать: на судьбу - хорошо известную из истории судьбу жены, друга и соратника, много лет выполнявшей одно большое партийное задание хранительницы семейного очага. И лишь в годы "культурной революции", когда Мао почувствовал, что даже близкие соратники втайне покачивают головами и пошёптывают, что обожаемому Председателю пора бы уже "поскорее встретиться с Марксом", неуёмный старый маразматик вынужден был прибегнуть к последнему козырю - своей по-прежнему влюблённой в него жене, которую дрожащей от немощи рукой ввёл в Политбюро. И она, возможно, единственная оказалась до конца преданным товарищем, до последних дней смотрела ему в рот и не уставала ежеминутно восхищаться его гениальностью, с неистовостью проводя в жизнь новую "политику партии" - так, как она её понимала, через призму высоких супружеских чувств. (Смешно вспоминать, как советская пропаганда тут же злорадно обвинила Мао в "обмане партии".)

Назвав Мао Цзэдуна романтиком, надо сказать и о другой стороне его характера. Он был крестьянским утопистом. Он, сам природный крестьянин, и марксизм, подобно Есенину, понял "с крестьянским уклоном". Фактически под знаменем марксизма в лице Мао выступала старая как мир ненависть крестьянина к городскому пижону-бездельнику с жаждой реванша. И китайская революция дала крестьянству шанс на такой реванш.

При этом не следует, конечно, понимать дело так, будто учение Маркса было для Мао какой-то личиной. Нет, разумеется. Восприятие им марксизма можно реконструировать примерно так: да, Маркс и Энгельс были величайшими умами в истории человечества, они создали величайшее на земле учение. Но всё-таки их беда заключалась в одном: не знали они, увы, и не могли знать характер китайского крестьянина. А если бы знали, то, конечно, поняли бы, что именно он, китайский труженик села, стихийно наиболее близок марксизму, а потому и является самым главным соратником мирового пролетариата в деле освобождения трудящихся.

Впрочем, помня, какие кренделя выписала марксистская теория на одной шестой части суши, у "старшего брата", не очень-то будешь удивляться и маоцзэдуновской её интерпретации, тем более что сделана она по-простому, по-крестьянски, "от сохи". А это, сами понимаете, главное.

В истории Китая были случаи, когда крестьяне приходили к власти и основывали династии, становясь императорами. Но Мао и здесь пошёл другим путём.

Даже достигнув высшей власти он не изменил имиджу крестьянского вождя ни на йоту. Сам он и не подумал нацепить какой-нибудь мундир с эполетами, а, улучив удобный момент, приказал и соратникам облачиться в простые крестьянские робы (разве что без заплат). В результате и Правительство, и Политбюро стали выглядеть так, словно только что в полном составе пришли с поля. В общем, в отношении родного народа он мог опять же по-есенински с полным основанием гордо сказать:

...Я ли вам не местный, я ли вам не свойский,
Памятью деревни я ль не дорожу!

Конечно, это была именно утопия. Конечно, никакими крестьянскими тяпками (даже если их будут миллионы) не построишь ни социализм, ни просто развитую страну. И конечно, песенка земледельца как сословия в современной стране спета. Но память о коротком периоде крестьянского рая осталась в сознании масс и, наверное, навсегда.

Как утопией была и сохранявшаяся до конца дней обывательская ненависть китайского лидера к бюрократии и всяким прочим "зажравшимися партократам", столь знакомая нам по перестроечным временам. Здесь в нём играл дух классического анархо-коммуниста, китайского Разина, желающего упразднить всю несправедливость разом здесь и сейчас. Этих "партократов" он полагал извести своим ноу-хау: перманентными перетрясками, начало которым он положил "великой пролетарской культурной революцией". Эти перетряски привели примерно к такой же дезорганизации и хаосу, как и советская перестройка. Разница была лишь в том, что если в СССР хаос планомерно насаждался иностранной агентурой с целью уничтожения страны, то в Китае его организовывал романтик-утопист, по-лермонтовски жаждавший бури и по-горьковски призывавший её, искренне с упорством алхимика считавший, что из перемалываемого в однородную массу общества обязательно получится нечто новое, светлое и совершенно бесклассовое.

Традиционно принято проводить параллели между Мао и Сталиным. Дескать, оба стали вождями (весьма близких типологически) стран после гражданских войн, оба были "диктаторами", оба якобы создали похожие культы собственных личностей, оба претендовали на роль главных лидеров коммунистического движения. Плюс оба одинаково плохо говорили на государственном языке (Мао был из Хунани); совсем уж отвязанные типологисты могут припомнить, что оба любили работать по ночам. Вдобавок Мао до конца дней, несмотря на имевшие место уколы со стороны "великого учителя", сохранил уважение к Сталину.

Тем не менее ставить их рядом всё-таки нельзя, поскольку по характеру это были полные противоположности. Если Сталин был гениальным прагматиком, и, несмотря на имевшийся в юности романтизм, человеком в общем-то без фантазии, то вот с этим у Мао проблем не было. Он был в довершение ко всему чудовищным фантазёром. Сталина можно представить как лермонтовского Максим-Максимыча у власти, ибо тот "был не любитель метафизических прений"; Мао был скорее ильфо-петровским Полесовым у власти, "кустарём-одиночкой с мотором". Или воплощением искандеровского Автандил-Автандилыча. Только, во-первых, китайский "кормчий с мотором" был не одиночкой и имел не единичных почитателей, а многие миллионы. Во-вторых, в отличие от упомянутых комических персонажей, он не имел привычки бросать дела на полдороге, более того, зажгя людей, он доводил их до конца, можно сказать - до финиша. Правда, ставить ему это в плюс или в минус - пусть каждый решает сам.

Конечно, ни в разовом уничтожении воробьёв (наверное, долженствовавшем символически обозначить уничтожение паразитов-эксплуататоров одним махом), ни в ускоренном выпуске автомашин на подшипниках из бамбука, ни в маленьких домнах в каждом дворе практического смысла не было ни на грош. Но, как наркоман из анекдота признался, что любит "крутые тусовки", так и во всех завихрениях китайского лидера присутствовал именно момент крутой тусовки. Вряд ли правитель с такими странными фантазиями ("Что-то желания у тебя странные", - сказала Золотая Рыбка наркоману) смог бы так долго продержаться у власти, вдобавок окружённый всеобщим почитанием, если бы он не удовлетворял что-то важное в народном подсознании. Им был дух китайского большевизма (ибо в мире, наверное, есть только один народ, который может адекватно понять смысл русского слова "большевизм"). Массовое упоение преодолением неимоверных трудностей, которые (в дополнение к массе существующих) приходилось ещё создавать - вот психологическая доминанта китайского общества времён торжества "истинного марксизма-ленинизма" (с китайской спецификой).

Бурная фантазия китайского лидера, конечно, не могла не сказаться на всём его характере. В лице Мао Цзэдуна мировая политика получила уникального лидера, острого на язык, грубого и образного в выражениях и всегда непредсказуемого. В общем, афористом он был не хуже расхваленного Черчилля. И как бы ни относиться к его поступкам, ему по крайней мере всегда можно было присудить приз за оригинальность.

К сожалению, советским людям в это было трудно поверить, поскольку однажды Мао по-простому, по-мужицки рубанул, что советские вожди отошли от марксистского стрежня, а в СССР строится совсем не коммунизм, а не пойми что. Н-да-а... После таких чудовищных, немыслимых заявлений, конечно, стало ясно, что в Китае совсем сбрендили, а главный китаец опасно заболел манией величия. Правда, советская психиатрия не могла дотянуться до возмутителя мирового коммунистического спокойствия, а не то сидеть бы Мао Цзэдуну в жёлтом доме до конца его дней, но зато советская пропаганда постаралась вдолбить всем, что вождь китайских коммунистов - просто возомнивший о себе хам, зазнавшийся от мелкобуржуазности.

Впрочем, представить Мао дураком перед всем миром не могли даже советские пропагандисты (при всех их отчаянных усилиях). И если в самом Китае правление Председателя Мао было одним большим революционным шоу (включая регулярные заплывы вождя по нехилым рекам), пользовавшимся бешеной популярностью (а, как известно, show must go on!), то и за его пределами Мао и его идеи ("маоизм") пользовались немалой известностью. И дело, разумеется, не в какой-то "экзотике": Мао вместе с Че заполнял определённую нишу под девизом "до основанья, а затем". Просто круг поклонников у каждого был отчасти свой. Оба они оставили наследие, одинаково завораживающее своей пламенностью и отталкивающее своей глупостью, но если жертвенностью Че Гевары в духе Данко вдохновлялись преимущенственно хиппующие романтические революционеры-интеллектуалы, то Цитатник Мао Цзэдуна поднимали те, кто стремился в революции прежде всего увидеть грубую "сермяжную" правду.

Если подвязать Мао Цзэдуна к Сталину вряд ли можно, то вот с Троцким у него как раз будет общего гораздо больше (притом, что он как бывший дисциплинированный коминтерновец послушно видел в Льве Давидовиче "предателя и ренегата"). Только если Троцкий, образованный эрудит и великолепный стилист, умевший тем не менее зажигать самые тёмные массы, в революции больше был воплощением экс-камергера Митрича, то Мао (в измерении той же ильфо-петровской Вороньей Слободки) был скорее Никитой Пряхиным от революции, грубым пролетарием, рубившим правду-матку в самых простых народных выражениях.

Уникальность китайской революции в том, что она очень долго сохраняла стадию утопического романтизма. Ведь все революции шли по одному сценарию: анархистов-отрицателей (Троцкий, Рём, Че) после недолгого их господства выметали поганой метлой националистически ориентированные вожди (Сталин, Гитлер, Кастро; да что там - вспомним Робеспьера и Наполеона). И только в Китае "Троцкий" победил "Сталина" (пожалуй, за такового можно счесть Лю Шаоци).

Сами троцкисты в силу заданности отказываются признавать, что при Мао Цзэдуне в КНР было построено общество троцкистского типа (или просто не хотят давать пищу для параллелей между их любимым Троцким и "великой пролетарской культурной революцией"); маоистский Китай они обзывают "господством сталинистской бюрократии" (что, конечно, полный бред). Но, если отбросить шоры, то можно увидеть, что КНР 60-х-70-х годов - это единственный в истории опыт реализации троцкистских установок ("с китайской спецификой", разумеется). И насколько "жизнеспособным" оказался этот опыт, вполне ясно.

И ещё. Нет ничего глупее, чем пытаться приписать Мао Цзэдуну (подобно Сталину) какие-то поползновения на "великодержавность" (что пытаются сделать легион горе-специалистов по Китаю). Нет, конечно, любой честный правитель (если он не откровенный агент вражеских сил типа Горбачёва), каких бы убеждений он ни придерживался, обязательно будет воплощать некий архетип национального лидера (можно вспомнить Троцкого с его милитаризмом и призывами к индустриализации и укреплению "вертикали власти" в СССР, который в 20-е годы был тем же, чем стал Сталин в 30-е). Не был исключением и Мао Цзэдун: грубо говоря, поселившись в Чжуннанхае (пекинском аналоге Кремля), поневоле станешь императором. Но искать смысл маоцзэдуновских деяний на этом пути, представляя его отъявленным националистом и даже "красным императором" а-ля Сталин, - занятие бессмысленное и пустое. Впрочем, любой человек, привыкший доверять своим глазам больше, чем лапше на ушах, согласится, что безраздельно царивший во время "культурной революции" культ Красной Звезды, Красного Знамени и "Интернационала" как-то мало увязывается со стремлением воскресить традиции императоров.

В Мао Цзэдуне наблюдалась ещё одна интереснейшая черта личности: воинствующий антитрадиционализм, что опять-таки должно удивить тех, кто полагает, будто Китай - страна одного бесконечного воспроизведения "тысячелетней традиции".

Как уже говорилось, крестьянские правители, бывало, случались за китайскую историю. Но после завоевания ими власти дело шло стандартным образом: их окружали учёные, академики, профессора, и... вот уже вчерашний мужик "милостиво повелеть соизволяет" приять на себя должность "первого академика и главного учёного" - прощайте, повстанческие идеалы! И только на Мао Цзэдуне интеллигенция по-крупному обломалась.

Мао (опять же по-крестьянски) видел в образованном сословии прежде всего мощное орудие угнетения трудового народа путём монополизации знаний с попутным отрывом их от практики. А бедный китайский народ испытывал при этом двойной гнёт: со стороны международной "образованщины", угнетающей китайцев в целом, и со стороны своих, китайских учёных, держащих в темноте народ, чтобы позволять грабить их эксплуататорам.

Лекарство же от "горя от ума", как мы знаем, Мао видел в универсальном (причём, в мировом масштабе) средстве: учиться у китайского крестьянина. Если даже Маркс и Энгельс не довели своё учение до совершенства оттого, что не были знакомы с духом китайского агрария, то что говорить об этих! Разве может человек, не вкусивший грубого и тяжёлого сельского труда, не проливший на нивах пота, не познавший цену хлебушка (риса) понимать что-то в науке! Одним словом, не прошедший через крестьянскую работу индивид - это не человек, а... пыль, пустое место! (Хорошо ещё что он не воспринял убеждение своего современника Ганди: кто не сидел, тот не знает жизни.) И право на образованность надо прежде всего доказать там - в поле! Интеллигенция - это такой же бумажный тигр, как и американский империализм. И нечего перед ними ходить на задних лапках (как это делали уже тогда "ревизионисты" в СССР).

"Культурная революция" превратилась в одну большую порку коллективного Лоханкина ("А ну-ка надаём ему лозанов по филейным частям!") под одобрительные крики низов: "Так его, болезного, так его, родимого!". И то сказать, где-нибудь в слаборазвитых районах возможность посмотреть после тяжёлого трудового дня на корячащегося на поле в попытках выполнить революционную норму интеллигента да ещё сделать ставку на него: доползёт или упадёт по дороге, - была одним из немногих развлечений, а там, куда не добиралась кинопередвижка, - часто и единственным. Н-да, были времена! Теперь такого уж нет...

За этими установками, логично приведшими к практике перевоспитания узкого слоя образованных людей, страшно далёких от народа, через революционный труд в "народных коммунах", можно увидеть просто сумасшествие дорвавшегося до власти люмпена. Но здесь дело оказалось сложнее.

Своими антиинтеллектуальными выпадами Мао выражал (просто, как всегда, в грубой форме) целую национальную тенденцию разрыва с архаической традицией, которая набирала обороты в Китае на протяжении, пожалуй, всего XX века (и которая, разумеется, осталась незамеченной китаистами) и которая привела к таким грандиозным грандиозным обвалам, как полное упразднение вэньяня (китайской латыни) и реформа письменнности, в результате которой иероглифика стала совершенно отличаться как от старой китайской, так и от иероглифики стран китайской ойкумены: Японии и Кореи (Южной). А следовательно, и от той самой "тысячелетней традиции", про которую, рассуждая о Китае, не упомянет только ленивый.

Одним из глубокомысленных (но сомнительных) изречений Великого Кормчего было: "народ - как чистый лист бумаги, на котором можно писать самые красивые письмена". Но в нём неожиданно открылся особый смысл: Китай в XX веке действительно захотел жить с читого листа, отряхнув с ног прах многовековой традиции! Его магистральный вектор развития - активное усвоение мирового опыта и стремление занять ведущее место не просто среди великих, а именно современных держав. И здесь примитивный антиинтеллектуализм Мао Цзэдуна и умонастроения передовых интеллектуальных кругов оказались удивительным образом в чём-то близки.

Давно уже в прошлом эпоха Председателя Мао. В нынешнем Китае крестьянство уже не господствует так безраздельно по численности (а про политический вес и говорить нечего). И если на селе авторитет первого Председателя КНР неколебим, то в городах о нём вспоминают по-разному, а для китайской интеллигенции его фигура, что для нашей - ГУЛАГ.

Порядком, видимо, конфузились послемаоцзэдуновские лидеры, когда, прослезившись, подсчитали итог "культурной революции". Так как же оценить правление Председателя Мао?

Решено было (и вполне разумно), что "в политике товарища Мао было 80% правильного, но 20% ошибочного". Особенно если учесть, что корыстных намерений в действиях покойного вождя не просматривается, а иные ошибки, как известно, могут быть хуже преступлений. Я же тут вспомню реплику одного из игроков в пушкинской "Пиковой даме", сказанной вслед проигравшемуся Германну: "А славно спонтировал!"

И правда, чего нельзя отнять у легендарного китайского вождя, так это того, что "спонтировал" он "славно". Как бы он ни куролесил, но уж место своему Китаю в центре мирового внимания он обеспечил прочно. И  пока он был у власти, все в мире знали, что где-то там есть Китай, а в Китае - Мао Цзэдун. То ли разбойник, то ли раскольник, то ли освободитель человечества. Словом, так же, как тогда, когда он начинал свой боевой путь, поселившись в горах Янани.