Считается, человек рожден для счастья, как птица для полета. Есть даже конкретный образ этого счастья - чтение. Вот когда человек летает - и птиц не надо. Хотя и чтения-то того может быть всего три слова - SMS: "Жду у перехода",- а ты уже летишь, земли под собой не чуя, летишь к переходу, про который только вы вдвоем знаете, что именно там начался ваш роман. Вот оно счастье: сами пишите - сами читаете, и все это в полете!.. Но только, когда - все сами, падать больней - можно и разбиться - и разбиться насмерть. Читать про чужую любовь безопасней, но все равно также захватывающе, если там есть хоть три слова, что цепляют тебя и отправляют в полет.
1
Игорь Тополев второй год занимал должность заведующего литературной частью в Молодежном театре, где шла его сказка, и теперь писал пьесу о любви. Он уже познал высокую страсть "для звуков жизни не щадить", и действительно порой доходил до смертной истомы, ища единственно нужное слово, точно готов был умереть за его звучание, но испытать подобное еще и к женскому телу тоже хотелось. И не то чтобы хотелось, а как-то не верилось, что если раз пожертвовал жизнью, то можно пожертвовать и еще. Это казалось уж бессмертием каким-то, как у Пушкина или у Чехова. И хотя роль Натали, юной возлюбленной поэта, была свободна, постоянно претендовали только на роль Книппер, блистательной актрисы и жены драматурга: все-таки это был театр, а не светский салон. В конце концов Тополев выбрал главного режиссера театра, Анну Филаретовну Донову, которая, пусть и будучи вдвое старше претенденток-актрис, но готова была сама не щадить своей (и только своей) жизни ради звуков "любимого автора", как, поначалу будто бы в шутку, называла она Тополева еще со времени постановки ею его сказки. Теперь по прошествии года Донова мечтала поставить его пьесу о любви. Но пьеса не выписывалась: звук был - тела не было. Донова как-то с горечью заметила: "Ты говоришь лучше, чем пишешь: я тебя слушаю - и чувствую, как изнутри намокаю, понимаешь? А читаю - одна сухость - голоса твоего не слышно". Они бесконечно ссорились, мирились, в общем были в отчаянии - обоим хотелось чего-то необыкновенного. Подошел к концу сезон в театре, а пьесы еще не было. С отпуском у них получилось так: ей врачи строго предписали санаторий в Пятигорске, а он не представлял лета без моря и Ялты, особенно без моря, как пловец-чемпион студенческих лет. Они решили, что, может быть, оно и к лучшему: каждый врозь сам еще раз обдумает замысел никак не рождающейся пьесы.
С тем они и разъехались.
2
Ялта оказалась не такой праздничной, как виделась из не морского далека. Тополев впервые приехал сюда один и вскоре понял, как ошибался, когда думал, что легко найдет здесь, с кем поговорить, в смысле, так, чтобы собеседница (разумеется, собеседница) "изнутри намокала". И сколько бы он с неутомимостью бывшего спортсмена не макал себя в теплое море, внутри оставался холодно-сух. А ежедневные разговоры по мобильному с Доновой только усугубляли это чувство: словесная пуля, что "мочит", по телефону не "выстреливала".
Тополев уже дотягивал здесь вторую неделю. Пьеса в голову не шла. Хотелось скорее увидеться с Анной: он вдруг начал чувствовать, что скучает по ней. Как-то, проходя по набережной мимо причалов, он услышал объявление об экскурсии к Ласточкиному гнезду и решил прокатиться. Ласточкино гнездо было его любимым местом, и не только в Ялте, но и, если распахнуться, во всей его душе, и как он понимал, не в одной его. Птичий замок человеческой мечте цеплял не славой, а полетом: здесь каждый мог почувствовать себя ласточкой - ласточкой мечты, даже не задумываясь, что мечта-то чужая, да и можно ли задуматься, да еще о грустном, в таком дух захватывающем месте!?. Но Тополев задумывался - ему хотелось сделать ту мечту своей.
Когда по прибытии покидали экскурсионный теплоход, он столкнулся с девушкой, сказал бы он, если бы не ее не девичье спокойствие, с каким она скользнула по нему не то что невидящим, а и не такое видавшим взглядом и пошла вперед. И все. Но за те секунды, что он видел ее загорелое лицо, ему вдруг так захотелось припасть к ней, прижать ее к себе, в наслаждении, какое, почуялось, только она может дать - так захотелось, как будто в этом и был смысл жизни. Одним словом, она "замочила" его - без единого звука, без всякой мысли, в упор - наповал!.. А ведь еще надо было подыматься к Ласточкиному гнезду. Он мог спастись, только заговорив с ней. Но было страшно - страшно по одному тону ее голоса определить, что он опоздал - что она смысл уже не его, а совсем другой жизни. И язык сухо прилипал к небу, и никакие слова не шли на ум. Она была не одна - с ней был, тоже загорелый, мальчик лет тринадцати, по всей видимости, братик. Томимый то робостью, то ревностью (не к братику, разумеется, а к тому, другому, который все мерещился рядом с ней, потому что не могла такая лебедушка быть без пары - ну, не нормально это, не реально) Тополев уже покорился, что на его печальный закат не "блеснет любовь улыбкою прощальной". И вдруг он почувствовал, что ему перестало быть страшно, как будто за эти минуты жизнь без любви уже пронеслась: да и Бог с ней, с любовью - у него есть смысл жизни, есть, ради чего эту жизнь не щадить.
Наверху, когда обходили Ласточкино гнездо по балкону, что головокружительно висит над морем, братик свесился через перила и проговорил:
- Вот бы прыгнуть отсюда - я видел в кино, как дядя прыгал.
Она тоже посмотрела вниз и ответила с улыбкой:
- Станешь ласточкой, прыгнешь.
- Станет, если будет тренироваться!- точно предлагающий свои услуги спец по ласточкам, вдруг громко изрек рядом стоявший Тополев.
Она и братик оглянулись на него - братик с явным любопытством.
- Тот дядя - каскадер и мой друг,- вконец разоблачил себя Тополев.
Мальчик вытаращился, точно спец уже летел головой вниз в море, и выдохнул:
- Вы - каскадер?!
- Был когда-то...
- И отсюда прыгали?!- глаза мальчика, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.
- Нет, отсюда не пришлось,- не стал Тополев окончательно сводить мальчика с ума,- вот мой друг тогда прыгнул в том фильме вместо меня...
Но было уже поздно.
- А сейчас вы могли бы прыгнуть?- вдруг прищурил глаза мальчик, точно прицеливаясь.
Это было уж слишком: за одну экскурсию да чтобы дважды "замочили"!.. "А я уже прыгнул!"- хотел было лихо ответить Тополев, в шутливой надежде выйти сухим из воды, но она опередила его:
- Сережа, хватит вопросов - мы и так отстали,- словно стараясь вернуть братика в действительность и кивая в сторону их ушедшей группы, скорей просительно, чем строго, проговорила она.
Тополев с облегчением вздохнул про себя: все-таки она спасла его, хотя бы и от второго "мочилова".
Пока спускались к теплоходу, познакомились: ее звали Елизавета - Лиза, как просто назвалась она Игорю. Теперь можно было говорить и говорить - распустить павлиний хвост, показать лебединый размах крыл. Но Сережа уже видел себя каскадером-ласточкой и за всю обратную дорогу не дал спецу двух слов сказать с сестрой, которая вежливо, но безучастно внимала их неумолчному каскадерскому щебету.
Уже в Ялте, на набережной, у павильона игровых автоматов, Тополев предложил Сереже, не купить ли для него жетоны?
- Нет-нет,- вдруг возразила Елизавета,- этого, Игорь, делать не надо.
- Но будущий каскадер хочет поиграть: виртуальная игра - это уже тренировка,- кивнул Тополев на загоревшиеся Сережины глаза.
- Ай-яй-яй, Сережа,- покачала головой сестра, с неодобрением, кажется, не только его азартного желания, но и своей бессильной уступчивости перед их мужской солидарностью.
Тополев купил Сереже пятнадцать жетонов, оставил его в павильоне и с внутренней дрожью вернулся к Елизавете, уже по одному ее взгляду увидев, что и она не спокойна.
- Я купил пять жетонов,- отчитался он.
- Напрасно вы так тратите деньги,- проговорила она с чувством человека, знающего, что значит самому зарабатывать.
- Я только хотел сделать приятное мальчику - разве это плохо?- словно желая оправдаться, посмотрел он ей прямо в глаза.
Она пожала плечами:
- Наверное, хорошо.
- А разве хорошее может быть напрасным?- тут же поймал он ее на слове.
Она улыбнулась - его лебедушка впервые улыбнулась ему! - и крыла распахнулись сами:
- Ну, как вам лицо Ялты?- не без шутливой патетики произнес он давно заготовленный вопрос и, увидев, что она не поняла, тут же уточнил: - Ласточкино гнездо, я имею в виду.
- Ласточкино гнездо не просто лицо, но и душа Ялты,- неожиданно серьезно ответила она.
Он ойкнул про себя и подхватил:
- Да, в Ялте должно быть все прекрасно: и Ласточкино гнездо, и набережная, и Ливадийский дворец, и домик Чехова - вы это хотели сказать?- с радостью ученика, угадавшего ответ, воскликнул он.
Она удивленно посмотрела на него:
- Трудно понять, когда вы шутите, а когда говорите всерьез.
- Если это и шутка, то не моя,- он точно провоцировал ее на откровенность до конца.
- Если вы имеете в виду Чехова, то он-то как раз говорил всерьез: о лице, о душе, о мыслях...
- ... об одежде,- в тон ей вставил он.
- И об одежде тоже.
- Ну, раз Чехов всерьез, значит, и я всерьез.
Она посмотрела пристально, словно стараясь разглядеть невидимое:
- Как-то легко вы с Чеховым, будто он ваш друг...
- А почему бы и не друг?- уже совсем распахнулся он, пьянея от высоты их разговора, точно они уже были на седьмом небе и где-то тут рядом ходил и Чехов.
- Кого не возьмешь, все ваши друзья,- улыбнулась она.
- Ну, не все...
- А каскадер с Ласточкиного гнезда?
- Я даже фильма того не видел, и вообще не знаю ни одного каскадера!- выпалил он, как в порыве настоящей пьяной откровенности.
- Шутите?- ее глаза округлились.
- Только не говорите Сереже,- с мольбой глядя на нее, заговорщицки приложил он палец к губам.
- Интрига-ан,- протянула она не без удовольствия, что наконец-то нашла ему определение.
- Интриган,- не стал перечить ее удовлетворенности Тополев,- но в самом хорошем смысле этого слова.
- Что же тут хорошего?
- Интриган - это тот, кто способен делать интригу. В этом смысле, сам Господь Бог - интриган,- как самый неоспоримый аргумент в свою пользу, выдал Тополев.
- И тоже ваш друг, надо полагать?- с детской непосредственностью произнесла она.
Тополев так расхохотался, точно его с седьмого неба подбросили на восьмое, несуществующее, как он думал до сих пор: лебедушка, да еще такая остроумная - это было что-то не реальное - безумие судьбы!.. Ему захотелось съесть ее, тут же, прямо сейчас, пока гипноз восьмого неба позволял все: как чудо-природы удав, напялить себя на нее, проглотить ее всем своим существом и сделать своей собственностью, увести от всех, чтобы невозможно было ее достать - только если убить его самого - но она уже не захочет жить без своего чуда!.. Он хохотал, не жалея глотки, как никогда в жизни - глядя на него, и она захохотала, как будто поняла, над чем он хохочет. К вечеру на набережной народу прибыло - на них, безудержу хохочущих, стали оглядываться, а им было все равно: набережная целиком уже была у них в животе...
Дневной цвет моря незаметно изменился, отражая сгустившиеся краски неба, где выдавилась капля первой звезды - они вместе увидели ее, потому что смотрели в одну сторону, переглянулись мельком, сообщая о совместной находке, и, не сговариваясь, но точно не желая, чтобы их маленькое чудо кончалось, стали искать одинокой звезде пару. И каждый нашел свою, потому что при внимательном рассмотрении на неостановимо темнеющем небе звезд оказалось больше, чем при первом взгляде. Значит, звезде не будет грустно, а уж им тем более, пусть и не получилось еще одного совместного маленького чуда.
Во время ужина за столиком под звездным небом, с вином и мороженым, Сережа, объевшийся десертом, вдруг обронил, что жалко, что они завтра уезжают. Тополев, точно ослышался, тут же глянул на Елизавету и по ее внезапно смятенному взгляду понял, что не только не ослышался, но что уж ей как жалко, что их рождественская встреча посреди лета кончится без чуда. Да, не больше и не меньше увидел он в ее взгляде - уж он-то знал этот взгляд. Голова у него закружилась от сказочности вечера, точно волхвы уже принесли благую весть и звезда над столиком только подтверждала их правоту.
Они проводили Сережу спать, а сами пошли гулять по ночной набережной. Дальше гостиницы "Ореанда", в припляжном парке, они дошли до памятника Чехову, пусть, на самом деле, копии, но зато глубоких советских времен, когда даже копиями памятников не разбрасывались, да еще так далеко за пределами столицы.
- Ялтинский волхв любви,- глядя на лоснящегося под искусственным освещением чернокрашенного Чехова, произнес Тополев с улыбкой, но с почтением.
- Вол-хв?- непривычно выговорила она.
- Волшебник! У него слово не "было", а "есть" Бог,- со знанием дела проговорил он, надеясь, что она, как специалист именитой библиотеки Киева, поймет его без объяснений.
Она вдохновляла его уже одним взглядом: она смотрела на него, точно он сам был волхвом, звездочетом-чародеем, что может преобразить ее жизнь. А ведь он еще ничего не сделал, даже не признался, что пишет стихи и считает себя поэтом, а не просто драматургом, как он назвался. Но стихи свои, хоть и прикрывшись именем известного поэта, он все равно читал ей. И было похоже, что ей и не нужны никакие признания, как будто она и так чувствовала его всего, как будто она уже там, внутри него, поглощенная всем его существом. И он сам не заметил, как вошел в нее, еще до первого прикосновения, до первого поцелуя, вошел, как райский змей, отомкнув напоследок врата конечного блаженства первородным ключом крайней плоти.
- Я тебя съем,- запоздало пропела она виноватым голосом уже после того, как на забытом у пенной кромки моря лежаке, сложенная на его коленях в комок запретного яблока, она закричала так, что звезды погасли и волна застыла...
Когда звезды вновь замигали, а волна ожила, они, раздевшись догола и взявшись за руки, вошли в море, точно совершая таинство, какое совершают над новорожденными в купели. Потом обсыхали, прижавшись и грея друг друга. И опять в какое-то незабываемо чудное мгновенье звезды вдруг погасли, волна застыла, словно уступая первенство в мироздании крику любви. Остаток ночи, рассвет, дивный восход солнца они провели, не отлипая друг от друга, как сиамские близнецы, которые и не представляют иной жизни...
Когда они вернулись к Сереже, он уже беспокойно сидел на чемоданах. Тополев поехал провожать их на Симферопольский вокзал. Когда последний вагон ее поезда исчез из глаз, он вдруг понял, что теперь на море делать ему больше нечего, да и не только на море, а и на земле вообще, без ее первородного крика, без ее первоклассного тела.
3
Тополев вернулся домой, в смысле, в квартиру Доновой, раньше хозяйки на несколько дней. Ялтинский гипноз не то чтобы отпустил, но смешался с насущными делами, которые сами не отпускали, и прежде всего, пьеса о любви, что до поездки на море мучительно не выписывалась, а лишь обещала не только местную славу, но и повсеместные деньги. Хотя, если размечтаться, и слава могла стать повсеместной, но это - если размечтаться. А надо было не мечтать, а работать - писать и писать, чтобы удивить Донову, актеров, весь театр, но сначала самого себя - звездными каплями маленького чуда на каждой странице, точно он, пока писал, все время смотрел в одну сторону с идеалом и только успевал переглядываться с этим чудом в себе на очередную вдохновенную находку.
Пьеса с новым замыслом писалась стремительно: к возвращению Доновой большая половина текста уже была набрана, а остальное лишь ждало своей очереди в голове Тополева.
- А нельзя этого мальчика Сережу сделать постарше?- спросила Донова, когда Тополев первое, что сделал, войдя в дом после встречи в аэропорту, это кинулся читать готовую часть пьесы.
- Мальчик постарше не захочет учиться прыгать с Ласточкиного гнезда.
Донова понимающе кивнула.
- А главный герой, каскадер, он, что, правда считает, что Чехов прыгал с Ласточкиного гнезда?
- Это каскадерская легенда - это дальше откроется.
Донова опять закивала:
- А мальчик-то поверил... И, что, этот каскадер в самом деле научит его прыгать с Ласточкиного гнезда?- заинтриговано спросила Донова.
- Я думаю, научит, но пьеса до этого места не дойдет,- ответил Тополев, довольный, что недописанная пьеса вызывает живой интерес, а не профессиональное желание разобрать ее на составные части.
- Ну, комическая линия - хорошо, а вот любовная...
- А что, любовная?- тут же напрягся Тополев.
- А вот любовная - просто отлично!- вспыхнула Донова восторженной улыбкой.- Не зря ты так рвался в Ялту - такой сюжет привез! Каскадер и библиотекарша: он летает с Ласточкиного гнезда, она летает, когда читает Чехова,- по-моему, очень необычно, не говоря уж о том, что и сам Чехов летает!..
Тополев расплылся в счастливой улыбке: как он там сам не чувствовал, что пишет что-то настоящее, но реакция Анны была для него сейчас самой решающей.
- А ночь на берегу моря, когда она бьется и кричит в его руках, как пойманная чайка?! - это же фантастическая сцена - я уже представила, как мы ее сделаем: над морем голов зрителей огромные распростертые крылья, словно дух Чехова, и по пять пудов его любви на каждого - пусть несут со спектакля, если смогут вынести! - сверкая безумно вдохновенными глазами, она вдруг обвилась руками вокруг его шеи и, потянувшись на цыпочках, присосалась к нему поцелуем - такого не бывало еще ни разу, чтобы она сама первой проявила любовную инициативу.
До этого она лишь послушно откликалась на его призывы, как будто ее собственная безынициативность была защитой от более глубокого и опасного для нее чувства. И с каким бы наслаждением в их чувственных играх она не потакала похождениям его похоти, Тополев видел, что она в силу своего возраста (именно, в силу) может прекратить эти игрища в любой момент, если почувствует, как свое поражение, его фальшивость, чтоб не сказать, вшивость. А тут вдруг такой поцелуй - беззащитный, как у пойманной чайки. Ноги Тополева подломились - на "пять пудов" тут еще и для себя он никак не рассчитывал...
"Гнездо любви" - так назвал он законченную пьесу. Через два с половиной месяца сумасшедшей, но вдохновенной работы прошла оглушительная премьера, и настолько, что врачи снова настояли на повторном санаторном курсе для Доновой (у нее была давняя травма позвоночника, которая с годами все сильней влияла на центральную нервную систему), и она опять улетела в Пятигорск, причем не просто по просьбе, а по приказу врачей с выключенным до конца курса мобильным телефоном. А Тополев, проводив ее, из аэропорта прямиком махнул на железнодорожный вокзал, потому что в эти два дня, как нарочно, авиасообщения со столицей независимой Украины, конечным пунктом его безумия, не было, а через Москву выходило канительно: и смена аэропортов, и рейс ночной. И он решил благоразумно отдохнуть в купе вагона, который через сутки с лишним доставил его в Киев, куда до этого доставала лишь его мобильная связь - ну уж такая мобильная, что за прошедшие почти три месяца так и не смогла в нем самом связать тронутый ум с неприкосновенным сердцем.
4
Елизавета встречала его на перроне. Она стояла напротив ступенек вагона и смотрела на него снизу так, как будто он вернулся с другой планеты: в ее взгляде было и восхищение его полетом, и удивление перед собственным терпением, вынесшим вечность разлуки. Никакого багажа у него не было, как и положено космонавту.
Они сразу поехали на квартиру, которую на неделю сняла Елизавета, как он и просил, когда звонил два дня тому назад. Но только Тополев знал, что она все равно привезет его не на чужую жилплощадь, а в их родную звездную ночь, к плеску волны, на деревянный лежак, что уже пустил корни в его сердце и, как райское дерево, все дни разлуки манил его, истекающего потом на далекой планете пяти пудов любви, манил запретным плодом ее инопланетной плоти...
Не хотелось возвращаться на землю, но их ждала Елизаветина мама с братиком. Оказывается, Сережа, как верный ученик бывалого каскадера, нашел спортивную секцию по прыжкам в воду и вовсю тренируется в бассейне, хотя это и не дешево стоит.
- Он так и не знает, что ты никогда не был каскадером - смотри не проколись,- предупредила Елизавета по дороге домой и тут же добавила: - У него тут и так с тобой проблемы...
Тополев округлил глаза. И оказалось, что его несусветная шутка (правда, исключительно для поднятия духа будущего каскадера, чтобы мальчик привык ставить перед собой только самые высокие цели) так вот шутка, что великий писатель Чехов прыгал с Ласточкиного гнезда, засела в голове Сережи, как действительно бывшее событие, и он при первом удобном случае на уроке литературы поведал свои знания учительнице и всему классу. И хотя здесь можно было смеяться, Тополев застонал, как от зубной боли:
- Ой-ей-ей, Лиза! Это я виноват, каюсь!.. Он сильно ругает меня, да?
- Ты даже не представляешь!..
- Разве я мог подумать?!. Ай-яй-яй!..- сокрушенно качал головой Тополев.- Но зато теперь он знает правду, что Чехов не прыгал...
- Наоборот, теперь и весь класс, и учительница знают, что Чехов прыгал,- без тени улыбки произнесла Елизавета.
Зная ее остроумие, он не понял серьезности ее лица:
- Шутишь?
- Учительница сказала, что наверняка кто-нибудь и из украинских писателей прыгал с Ласточкиного гнезда,- все с тем же лицом продолжила Елизавета.
- Да?!- изумился Тополев, не понимая, можно ли смеяться?- Ей, что, Чехова мало?
- Ну, Чехов, он же - иностранный писатель...
- В каком смысле?- уже совсем запутался Тополев.
- У них же нет предмета "русская литература", и "русский язык" - тоже.
Обескураженный Тополев даже остановился.
- Да-да,- обернулась Елизавета, подтверждая, что он не ослышался,- "английский" и "немецкий" - пожалуйста, а "русский" - нет.
- Но весь город говорит по-русски!- выдохнул потрясенный Тополев.
Елизавета только руками развела, дескать, да-вот, такие мы здесь.
- Да, сюжет... Чехову такое и присниться не могло,- мотнул головой Тополев.
Мама, Вера Федоровна, уже пенсионного возраста, но еще работающая, приняла Тополева, как долгожданного родного, с которым наконец-то привелось свидеться. Тополев понимал, что она смотрит на него глазами дочери, да и сына тоже. Это было так трогательно, как будто бы он, ничего еще не сделав для них, уже приручил всех троих. Такую семейную податливость перед ним, как мужчиной, Тополев объяснял тем, что с рождения Сережи они жили без отца, который ушел к другой (и еще когда Елизавета сказала об этом, Тополев сразу представил, как мать рождением позднего ребенка, видимо, пыталась удержать уже глядевшего на сторону мужа). Семья мечтала о хозяине, необыкновенном и любимом, как космонавт, и вот он прилетел - он, чье приземление последние два с лишним месяца ожидалось с тревогой и надеждой каждый день. Разум Тополева, тронутый и несвязанный, но все-таки имеющий представление о земной жизни, и хотел бы, может быть, увернуться от нависшего груза космической ответственности, но сердце, проросшее любовью на лежаке райского дерева, было выше приземленного разума. И с умилением безумца он отвечал на их податливость только покорностью, и было ощущение, что из
таких взаимных неумышленных уступок и куется, кольцо к кольцу, непробиваемая кольчуга семейного счастья. Но Тополев сделал и другое открытие. Когда поздно вечером они с Елизаветой вернулись к своему лежаку, ожидавшему их на другом берегу счастья, то задушевная беседа на покинутом ими мамином берегу отсюда показалась лишь сухим пайком общения перед яством их измокших изнутри тел.
Пир плоти под ялтинским небом их не платонического воображения продолжался шесть дней и шесть ночей, хотя им было все равно - день-ночь - они не различали времени суток, до того, что однажды сгущающиеся вечерние сумерки приняли за предрассветный сумрак, а когда поняли ошибку, бросились обратно в объятия друг друга, счастливые, что сегодня не разлить их водой даже утренних процедур. Кентавром любви окрестил Тополев к восторгу Елизаветы их совокупленную слитность, где высокое соитие мешалось с бездумной случкой и своей непрерывностью как бы взимало горящий долг с прожитых врозь годов...
Подкравшийся час разлучения точно резал по живому - хотелось кричать от боли и беспомощности...
По дороге на вокзал, с кошельком так и не тронутых денег в кармане, Тополев, глядя на слезинки на ресницах Елизаветы и сам готовый взвыть, как раненый зверь, вдруг спросил, не может ли она прямо сейчас по мобильному продлить еще на неделю отпуск за свой счет? Удивленная Елизавета кивнула.
- А поехали в Ялту!- оглушил он ее.
- Сейчас?- не поверила она.
Он с таинственной многозначительностью графа Монте-Кристо кивнул.
- Поехали!- ее поблекшие было глаза вспыхнули, как звезды их рая.
И Тополев понял, что не только преступника тянет на место преступления, но и жертву тоже...
5
Ялтинская набережная была непривычно безлюдна и просматривалась из конца в конец, как жизнь праведника. Тополев подумал, что легко быть праведным в ноябре и особенно в Ялте, и ему самому захотелось стать таким, если уж и не праведным, то хотя бы правильным и хотя бы перед Елизаветой. Они дошли до "черного" памятника Чехову - сказали ему "привет" и с хитрой улыбкой переглянулись, как сообщники только им двоим известной тайны о писателе-каскадере.
- Черный монах,- глядя на крашенного "Чехова", вдруг со вздохом произнес Тополев,- наваждение моей судьбы... - И неожиданно продекламировал, переводя взгляд на нее:
С тобой витаю в облаках,
Ну что еще бы надо?-
Живи и радуйся, монах -
Ан губы ищут ада!..
Она посмотрела удивленно:
- Но ты же не монах...
Он мотнул головой и проговорил с грустью:
- Нет - потому что уже нашел свой ад...
На ее лице впервые мелькнула тень испуга.
- Ты чего?- это же в смысле той известной песни: чем выше любовь, тем ниже поцелуи - помнишь?- тут же начал оправдываться он, изумленный про себя ее внезапной реакцией.
Она не очень уверенно кивнула.
- Это же радоваться надо, глупенькая,- прижал он ее к себе и в самое ушко стал не декламировать даже, а просто просить у нее прощение стихами, ей же посвященными:
Двух тем ты вариация:
Моя ты смертная тоска
И, в виде компенсации,
Моя бессмертная строка,
Рожденная в прострации,
Когда парю в тиши один
Я не с синичьей грацией,
А словно журавлиный клин,
Творя тебе овацию!
Она сама прижалась к нему, и затихла.
Тополев поднял глаза на "черного Чехова" - тот смотрел мимо них, но с сочувственным пониманием их птичьей доли; уж он-то при жизни знался в таких птицах - прилетных - лично сам окольцевал здесь двух из них, самца и самку, только освободить из клетки законной жизни не смог, но зато свитое ими в неволе гнездо любви он вознес на ладонях своего рассказа так высоко, что построенный уже после его смерти на вершине высоченной скалы над морем минизамок "Ласточкино гнездо" ни одним шпилем не смог дотянуться даже до подошв чеховских строк.
Они заглянули на свой пляж, с беспокойной волной, вздыбленный прошедшим штормом и совсем не похожий на тот, где они встречали рассвет и восход солнца. Елизавета была грустна, Тополев серьезен, точно готовился сказать что-то очень важное.
- Не хочешь подняться к Домику Чехова?- вдруг предложил он.
Она молча замотала головой, и на ее глазах блеснула неожиданная слеза, как будто она почувствовала себя бездомной. Ему захотелось утешить ее.
- У нас будет свой домик, обещаю тебе - может быть, не такой большой, как у Чехова, но зато там мы всегда будем вдвоем, а не будем маяться в одиночестве в разных городах,- с чувством проговорил Тополев, зная, что она поймет, что он говорит о разорванной жизни Чехова с женой.
Она доверчиво посмотрела на него и сквозь слезу улыбнулась.
- Ты помнишь их письма?- вдруг спросила она с невозможной пронзительностью в голосе.- Ведь там каждое письмо, как прыжок с "Ласточкиного гнезда"!- сверкая глазами, еще неожиданней закончила она.
- Да,- откликнулся он задумчиво,- наверное, ты права: любовь требует подвига, и знают об этом подвиге только двое...
(Сегодня, как только устроились в гостинице и он остался на какое-то время один, он впервые подключил свой мобильник и позвонил директору театра, чтобы отпроситься еще на неделю - это в общем-то была формальность, но ее лучше было соблюсти. И вдруг выяснилось, что его потеряли, потому что вчера вечером директору звонила Анна Филаретовна, которая никак не могла связаться с ним, с Тополевым. Пришлось сказать: "Завтра буду!" И, как он тут же дознался, нужный авиарейс, на его счастье, был. Он не стал за спиной Елизаветы звонить Доновой, да и не это сейчас было главным).
Они пошли в обратном направлении. Она с беспокойством взглядывала на него, точно все ждала, когда же наконец он соберется сказать то очень важное, что так зримо вызревало в нем на их перевернутом пляже. Но он делал вид, что ничего не было, и старался развеселить ее картиной их вероятного будущего, где домик в Ялте был самой скромной наградой рядом с привычными регалиями мировой славы, чью грезу сейчас он отчетливо видел. Воображение Тополева так разгулялось, что выдавало все тайны его таланта, а Елизавета с наворачивающейся слезой и блаженной улыбкой пила и пила сей словесный нектар: кто, когда, где еще напоит ее таким?!- пусть отрава, но какая отрава!..
Они как раз проходили мимо причалов, когда он вдруг, как в вернувшемся сне, услышал объявление о "Ласточкином гнезде", только это была не экскурсия, а дикторша называла остановки готового к отходу рейсового теплохода. Они лишь переглянулись и побежали к кассам.
На причале "Ласточкиного гнезда" сошли только две пары, да и та, вторая, потом куда-то исчезла. Здесь, внизу, в тени бухточки, уже чувствовалось приближение сумерек, а в вышине напротив, над морем, вырисовывался бледный диск луны на еще светлом небосводе. Темнеющий на гребне взметнувшейся скалы замок с устремленными ввысь шпилями, на один из которых непременно должна была наколоться луна, производил жутко таинственное впечатление (жутко, в смысле, очень, но все равно, жутко - то, чего никогда, вдруг подумал Тополев, не почувствуют летние паломники, слетающиеся сюда со всех концов за своей каплей нектара, пусть и чужой славы).
Они поднимались не спеша, на площадках останавливались и окидывали взором вид вокруг, который каждый раз казался неповторимо новым, затем продолжали подъем до следующей площадки - все их движения были не просто не торопливы, а как будто даже величественны, точно это жрец и жрица священнодействуют на пути к Богу. На их неспешный подъем надвинулись быстрые осенние сумерки, что тут же смешивались с незаметно усиливающимся сиянием луны. Они не произносили лишних слов, и Тополев, глядя на Елизавету, видел, что она чувствует то же, что и он - это они наколдовали теперешний вечер с неземным светом, и море с лунной дорожкой, и громады гор, и невесомый замок - и время как будто остановилось, уже и не зная, куда идти?..
Когда и они вдвоем замерли на балконе замка над бездной, луна ласково смотрела им в лицо.
- Лучше уже не будет никогда,- словно отвечая луне, проговорил он ровным сомнамбулическим голосом.
Она зачаровано молчала.
- Давай прыгнем,- тем же лунным голосом вдруг предложил он, не глядя на нее.
- А мама, Сережа?- точно соглашаясь прыгнуть в это лунное счастье только вместе с ними, произнесла она удивленно и крепко сжимая его ладонь.
Но это уже не могло его удержать...
Он прыгнул - и разбился.
Но узнала она о том только через неделю, когда после внезапного, сводящего с ума мобильного безмолвия она в отчаянии дозвонилась в Молодежный театр и ей ответили, что Тополев жив-здоров, работает.