В период, когда Карташев уже не был человеком плоти, но ещё не стал человеком духа, мир своей определённостью сильно его угнетал. Особенно в светлое время суток. Солнечный свет, враг многовариантности, изгонял всякую творческую инициативу. И потому Карташев любил ночь.
Ночь не так безусловна.
Он любил бродить по пустым улицам, выбирая места потемнее. И ночь отвечала ему взаимностью. Она обнимала его, словно бы вовлекая в некий мистический брак. В ней всегда была тайна, и это привлекало Карташева более всего.
Однажды далеко за полночь он бродил по парку. Луны не было. Скрытая облаками, она парила на недосягаемой высоте. Недосягаемой она была не потому, что до неё нельзя было добраться -- по крайней мере, мысленно это можно было сделать довольно легко -- но потому, что добираться до неё Карташев и не думал. Увы, младшая сестра Солнца усвоила его самые дурные привычки -- вторгаясь в запретное, раз за разом извлекать из него одну и ту же реальность, заключая сферу бессмертного духа в серые квадраты одних и тех же законов.
О, мука!
Изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие рисовать одну и ту же картину! Есть ли что-либо более мучительное, чем созерцание статичного бытия?!
Безлунная ночь была похожа на холст, на который можно излить всю полноту тоскующего по чуду сердца.
Фонари в маршруты Карташева не входили, открытые пространства -- тоже. Пройдя по центральной аллее, он свернул на боковую. Там, в самом конце, располагалась увитая плющом беседка. Он уже дважды её посещал, и она стала частью ведущего к непознанному пути.
Как всегда, при входе сердце его на мгновение сжалось. Так его ветхое начало реагировало на неизвестность. Но тьма не обманула его и в этот раз. Тёплая, как свежее парное молоко, она прихлынула к нему вплотную, встретив как старого знакомого. Ни одни лучик не просачивался сквозь плотные ветви и листья.
Стояла тишина, только где-то далеко гудел из промышленной бездны завод да чуть ближе шелестела от чьих-то шагов трава. Кто-то невидимый -- кошка или собака -- пробежал в темноте. Карташеву захотелось, чтобы это был сказочный гном.
Он нащупал скамейку и сел.
"Мир без тайны ущербен, -- подумал он убеждённо. -- Рациональность и знание её убивают. Их источник -- ум. Именно ум и есть главный мой враг. Следовательно, он должен быть истреблён. Либо.... Либо подчинён сердцу, которое мечтает о чуде".
-- И почему всё так безусловно?! -- пробормотал он вслух.
И тут рядом с ним раздалось:
-- А вы не допускаете, что причина этого в нас самих?
Сердце в груди Карташева снова на мгновение сжалось, но уже не от испуга, а, скорее, от нечаянной радости, что доставила ему тьма. Рождённый ею голос был негромкий и как бы усталый, и Карташев живо дорисовал всё остальное. Незнакомцу, должно быть, не так уж и много лет, вряд ли более сорока, волосы у него тёмные и коротко остриженные, глаза голубые. Одежда слегка франтоватая -- костюм, шляпа, бабочка, в руках -- тоненькая изящная тросточка с золотым набалдашником. Ну и картинка же, однако! Прямо конферансье, шагнувший в беседку с какой-нибудь сцены начала прошлого века. Ренессанс, китайская и японская мода, Чехов, молодой Бердяев, дягилевские концерты, Цусима, нобелевская для господина Павлова, террор...
Нет, террор, пожалуй, мы уберём.
Не дождавшись ответа, незнакомец продолжил:
-- Надо уяснить одно. Мир, в котором мы с вами живём, -- есть лишь следствие нашего же выбора. Или, точнее, факт нашего в нём пребывания -- следствие нашего выбора. Разумеется, в том, что альтернатив реальности бесконечное количество, вы совершенно правы, но перед нашим лицом всегда остаётся только одна. В данном случае та, что воспринимают органы чувств.
"Нет, -- подумалось Карташеву тут. -- Никакой он не конферансье -- ни начала века, ни какого-либо времени ещё. Он -- русский богатырь, этакий благородный витязь наподобие Добрыни Никитича. У него огромная, как у Черномора, борода, увенчанный конским бунчуком шлем, кольчуга, а на боку -- верный его товарищ меч-кладенец. Сейчас он шевельнётся, загремит своими доспехами и наконец-то начнёт говорить правду. Правда -- то, что потрясает душу до самых глубин...."
Незнакомец, однако, не шевелился. Что же до правды, то, судя по всему, о существовании такого понятия он, как и большинство человечества, даже не подозревал.
Он молчал, решив, должно быть, дождаться в этот раз ответа.
И Карташев ответил.
-- Ваша речь, -- сказал он, -- очень уверенная.
-- А иначе нельзя, -- откликнулся незнакомец сейчас же. -- Это следствие движения воли.
-- Ну, хорошо. Предположим, что всё так и есть - мир, в котором мы живём, не сам нас выбрал, но мы его...
-- Секундочку, -- перебил незнакомец решительно. -- Позвольте необходимое уточнение. Разговор у нас пойдёт дальше, а уточнение очень важное. Не хотелось бы его забыть... Дело в том, что утверждать, будто мир некая пассивная форма, только и ждущая, когда её изберут, тоже не совсем верно...
-- Вот как!
-- Точнее было бы так. Мир тоже активен, причём активен в той же степени, как и тот, кто его избирает, только активность эта несколько иного рода. Он... предлагает.
-- Предлагает?!
-- Да!
-- И что же он предлагает? -- спросил после паузы Карташев.
-- Разумеется, себя.
-- Вот, значит, как. Мир, по-вашему, предлагает, а человек...
-- Выбирает, -- закончил незнакомец за Карташева.
-- В таком случае, сам собой напрашивается вывод: нужно искать миры, которые мы желали бы выбрать.
-- Не надо, -- сказал Карташев сейчас же. -- Не хочу. Честно говоря, иные миры мне не нужны. Совершенно. Что толку менять миры, если главное остаётся непознанным... Мне нужны не сами миры, а то, что за ними стоит, то, что является для них основой, источником, если хотите.
-- А-а, -- догадался тут незнакомец. -- Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы говорите о нирване.
Карташев не ответил.
Выстроенная им картина вдруг в одно мгновение рассыпалась, словно бы он где-то допустил роковую ошибку. С последним словом незнакомца что-то безвозвратно исчезло. Не было ни витязя, ни конферансье. Творческое движение сейчас же угасло. Глупый мир, воспользовавшись заминкой, подсунул в виде пошлой реальности себя -- усталый, страдающий одышкой пожилой человек, наверняка полный, с массой прыщей на нездорового цвета лице. Каким астрально-ментальным ветром занесло его в эту беседку? Быть может, его кто-то преследовал? Жена, хулиганистые дети, от которых он на минутку-другую сбежал, чтобы вкусить перед сном частичку вожделенной свободы.
-- Вы молчите, -- продолжал бормотать этот несчастный. -- Я понимаю, огорошить вас таким откровением. Не каждому ведь дано понести такое, но вы.... Кстати, как вы смотрите на то, чтобы продолжить разговор в более удобном для этого месте?
-- Это излишне.
-- О, не торопитесь. Подумайте. У нас найдётся многое, что мы могли бы друг другу сказать. Я обучался -- Индия, Тибет, Гималаи, и перечень этот, уверяю вас, можно продолжать ещё долго. Теперь у меня самого ученики.... Как вас зовут?
Карташев встал.
-- Уважаемый, -- произнёс он бесстрастно. -- Что мне более всего чуждо, так это быть чьим-либо учеником. Что мне ещё более чуждо, так это как-либо себя идентифицировать. Имя моё вам совсем ни к чему. Прощайте!
-- Но помилуйте! -- В голосе незнакомца сквозило явное удивление. -- Вы даже не подозреваете, от чего отказываетесь. Я всё-таки мастер.
-- Довольно! -- воскликнул Карташев. -- В конце концов, это просто невыносимо. Прошу вас, не убивайте эту ночь. И -- прощайте!
Ни слова больше не говоря, он вышел из беседки вон, решив никогда больше сюда не возвращаться. Даже затяжные осенние грозы не смоют налипшие на неё печати пошлого самомнения.
Поднялся ветер. Луны по-прежнему не было видно. Карташев брёл на ощупь, натыкаясь на стволы и попадая ногами в какие-то ямки... Войны, войны, войны бушуют вокруг него. Упругое пространство пронзают горячие пули, то там, то здесь притаились в засадах мины, беззвучно взлетают ракеты и взрываются снаряды, осыпая окрестности железным дождём, но никто, ни один солдат не погиб и не погибнет, все живы и будут живы и впредь. И всё потому, что Карташеву так захотелось. Не умрёт и недавний его искуситель, мастер непонятно чего, растворившийся в небытии, отгородившийся от правды бездной никчемных наук. А витязь...
О, витязь восстал. Он шёл теперь рядом с Карташевым, как преданный друг на опасной дороге, и столь нелепо прерванный диалог продолжался.
"Итак, милостивый государь, -- спрашивал у него Карташев и тут же сам отвечал, -- вы хотите знать моё имя, не так ли? Что ж, извольте. Всё дело в том, что какого-либо конкретного имени у меня на самом деле нет. -- Он коротко засмеялся. -- А если и есть, то мне оно просто неведомо. Я удовлетворил ваше любопытство? Вполне? Пойдёмте тогда дальше... Я много что имею в фантазиях о себе. Но есть ли это правда? -- вот главный вопрос, что тревожит меня сейчас. И, признаться, я не уверен. Увы, знание приводит к скорбям, а потом и к смерти, как, между прочим, и ложное имя. Можно, конечно, удовлетвориться и частью, но мне уже этого мало, мне уже хочется большего. Что это за большее и есть ли оно вообще, я, конечно, не знаю -- быть может, это тайна, быть может, истина или вечность. Быть может, знать это мне совсем не нужно, но.... Вот что я вам скажу -- самое время бы нам замолчать. Либо беседовать о чём-то другом. К примеру, о ночи, такой безупречной..."
Он остановился, озираясь по сторонам.
Вокруг по-прежнему ничего не было видно. Однако что-то его окружало. Что-то непонятное и, одновременно, притягательное, находящееся в стадии непрестанного становления. Законы были отчасти изгнаны. Нечто, подобно приготовившей себя глине, терпеливо ожидало своего творца. Имя этому нечто -- очередной мимолётный шедевр.