Аннотация: или вальпургиева ночь в масштабах одного деревенского дома
ТУК-ТУК,
или вальпургиева ночь в масштабах одного деревенского дома
Степан зевнул, потом перелистнул страницу, перевернулся на другой бок и завозился, утраиваясь поудобнее. И тут рядом с ним совершенно отчетливо раздалось:
-- Тук-тук!
Степан с удивлением оглянулся. В комнате, кроме него, по-прежнему никого не было. В темном окне суматошно метались тени терзаемых ветром деревьев. А где-то в отдалении прошелестел как бы топоток убегающего человека. Мужской голос что-то неразборчиво крикнул, и секунду спустя -- так же неразборчиво -- ему ответил еще один голос, женский. Завывавший за окном ветер налетал порывами, и казалось, что это только прелюдия к буре. За крепкими стенами, впрочем, было уютно, и Степан, зевнув еще раз, снова уткнулся в книгу.
-- Тут-тук! -- раздалось опять.
Степан отложил книгу и сел. Что за наваждение такое? Примерно, минуту он сидел неподвижно, прислушиваясь, но вокруг была тишина. Прозвучавший недавно звук больше не повторялся. Он был какой-то... глубокий и как бы густой, как биение огромного сердца в живом организме.
Степан снова взял книгу и прочитал вслух первое, что попалось ему на глаза:
-- "Существует рожденный и нерожденный, изменяющийся и неизменяющийся. Нерожденный способен породить рожденного, неизменяющийся способен изменить изменяющегося. Рожденный не может не родиться, изменяющийся не может не измениться. Поэтому всегда рождаются и всегда изменяются..."
Степан замолчал и снова отложил книгу. Смысл прочитанного совершенно не укладывался у него в голове. Проклятье! Даже в выходные он не может побыть в уединении.
-- Тук-тук! -- раздалось тут снова.
Степан улыбнулся, словно уже не сомневался, что его теперь не оставят в покое, и встал. Как же неохота выходить на крыльцо! Он сунул ноги в тапочки, на плечи набросил старенький ватник. Озорники, должно быть, нитку с грузиком к дверям привязали да и дергают, испытывая долготерпение хозяина. О, его долготерпение вечно!.. Хм...
Он наконец вышел на крыльцо и, придерживая руками дверь, чтобы ветер ее невзначай не захлопнул, стал таращить в темноту глаза. После света в доме почти ничего не было видно. Небо была затянуто тяжелыми низкими тучами. Вместо деревьев какие-то неопределенные размытые пятна, шевелящиеся, будто изготавливающиеся к атаке чудовища. Все, что было более-менее отчетливо видно, это крыльцо да клочок убегающей в темноту асфальтовой дорожки, на которые падал рассеянный свет из распахнутой двери.
Степан постоял с полминуты, пытаясь угадать, за каким именно деревом притаились озорники, потом стал осматривать дверь на предмет висящего на ней грузика с ниткой. Грузика он не нашел, зато увидел, что с краю на крыльце стоит какой-то предмет. Степан пригляделся. "Тут-тук!" -- донеслось тут из предмета, и Степан вдруг понял, что это бутылка. Самая что ни на есть обыкновенная бутылка -- из-под водки, скорее всего, на ней даже сохранился клочок этикетки. Поглядев еще раз в, казалось бы, напружинившуюся темноту, Степан с опаской взял эту бутылку и, поднеся чуть ли не к самым глазам, принялся ее рассматривать. Внутри была какая-то темная и явно густая жидкость. Ну, точно, подбросили... Только вот, спрашивается, зачем? Посмеяться, что ли, удумали?.. Ну, я вам!..
Тут откуда-то из неопределенной темноты донесся многоголосый вой, будто стая волков собиралась на ночную охоту, а следом же -- гулкое отвратительное кваканье и хохот, как на Черном болоте в разгар шабаша зловредных кикимор. Степан передернул плечами и юркнул обратно за дверь. "Тук-тук!" -- раздалось в бутылке опять. Вместе с этим она как бы вздрогнула, словно теплое живое сердце, гоняющее по артериям кровь.
"Странно это, однако, -- подумал он озабоченно, -- разве может какая-то жидкость издавать звуки? Вряд ли. Живых жидкостей, насколько я помню, не бывает. Может, это какой-нибудь эксперимент? Какого-нибудь нерожденного над каким-нибудь рожденным. Хм. Если так, то не на того вы, озорники, напали. Я и сам не прочь поучаствовать. Только вот не в качестве вашего подопытного, а в качестве экспериментатора".
Он отшвырнул кинувшегося под ноги котенка и, пройдя в комнату, поставил бутылку на стол. Жидкости в бутылке было по самое горлышко, и при свете она выглядела коричневой.
-- Тук-тук! -- издала она все то же.
-- Тук-тук! -- повторила примерно через минуту.
-- Тук-тук! -- еще через две.
-- Значится, так! -- заговорил наконец Степан, терзая бородавку на правой щеке. -- Согласно "Дао дэ цзин", совершенный не является заложником бытия. Совершенный сам формирует нужное ему бытие... Пусть в этой бутылке будет... ну, скажем, живая вода... Хм, теперь эту догадку надо проверить...
Он вытащил пробку, понюхал -- нежнейший аромат защекотал ему ноздри. Потом поискал глазами котенка.
-- Кс-кс-кс! -- позвал он.
Котенок выскочил из-под стола и, задрав хвост, устремился к хозяину. Тот ловко подхватил его за загривок и поставил на стол, продолжая придерживать левой рукой, чтобы подопытный не убежал. Потом он взял ножницы и острым концом быстро выколол котенку глаза. Брызнула кровь. Котенок, видимо, даже не успел сообразить, что, собственно, произошло. Он даже не мяукнул. Все произошло в течение одной или двух секунд. Степан бросил котенка обратно на пол и принялся за ним наблюдать.
-- У, животина! -- процедил он, внезапно пронзенный ненавистью к этому крохотному окровавленному комочку жизни. -- Сам Павлов резал собачек, а я, что ли, хуже?!..
Котенок между тем, так до конца и не осознавший, что с ним произошло, молча пятился, пока не уперся в стену. Там он принялся тереть лапой глаза, причем делал он это по-прежнему молча, и именно это злило Степана больше всего.
-- У, животина! -- повторил он опять.
-- Тук-тук! -- раздалось в этот момент на столе.
Степан, вспомнив, зачем он, собственно, все это затеял, взял бутылку в руки.
-- Ну-ка! -- проговорил он, подступая к котенку. -- Повезет тебе или нет?.. Да ты не ерзай, не ерзай... Вот еще беспокойный какой!
Прижимая одной рукой котенка к полу, Степан занес над его мордочкой давешнюю бутылку. "Тук-тук!" -- раздалось в ней перед тем, как из горлышка длинная тягучая капля упала на покалеченный глаз. Степан ни секунды не сомневался, что столь ожидаемое им чудо произойдет, и -- о чудо! -- оно произошло!! Котенок прозрел. Причем исцелился не только тот глаз, на который упала благодатная капля, но и второй, на который капля не падала. Видимо, целебному воздействию подвергалась не только одна какая-то часть, но и весь организм в целом. Это было вполне очевидно, так как после экзекуции котенок явно подрос. Он вдруг увеличился в размерах чуть ли не вдвое, стал упитаннее, дороднее, что ли. Тараща на Степана свои исцеленные глаза, он забился под стол, и весь его недоумевающий вид словно бы говорил: ведь это же шутка, не правда ли? Давай все забудем. Ведь мы же друзья...
"Может, и вправду достаточно, -- подумал с тоской Степан. -- И так ведь все ясно. Живая вода..."
Но он слишком хорошо знал, что останавливаться на полпути нельзя. Вода, конечно, в бутылке живая. И этот факт однозначно подтверждал его совершенство. Но ведь то, что он совершенен, Степан знал и раньше. И не ради этого затеял он эксперимент. Тогда ради чего? Есть ли цель у этого эксперимента? Конечно же, нет. Он затеял его не ради какой-то там цели. Просто есть мера, мера вещей, и в данном случае она не исполнилась. А неисполненная мера, как известно, апокалиптическая угроза формируемому им бытию, а значит -- и всему миру в целом, что ведет, согласно ложному учению Малой Колесницы, в небытие, чего допускать он, верный сын Махаяны, никак не намерен. Что ж...
Степан, загоняя в себя поглубже неуместную жалость, сходил в коридор и принес топор.
А из бутылки через равные промежутки времени доносилось все то же:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
И стол, на который упала крохотная коричневая капелька, тоже стал издавать:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
И все, с чем соприкасалась эта живая вода, обретало ее атрибуты. Не стал исключением и котенок, по-прежнему сидевший под столом и тихонько так издававший:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
-- И все равно это меня не остановит, -- пробормотал Степан решительно. -- Ничто меня уже не остановит. Я ведь все-таки совершенный...
Он выволок котенка из-под стола и потащил к чурбаку, на котором колол щепки для печки. В этот раз котенок сопротивлялся, как мог: царапался, пытался кусаться, дергался и вырывался, однако силы были очень уж не равны. Степан цепко держал его за загривок.
-- Ну-ка, что там писал Герман Гессе, -- бормотал он, криво усмехаясь и занося над головой топор. -- Совершенный не должен иметь слабых мест... Мораль мира сего -- есть знак ущемленности, рабства... Поэтому ее надо сломать...
И он с хрустом опустил топор на кошачью лапу.
И в это раз котенок мяукать не стал. Он только, отпущенный, завертелся волчком, орошая все вокруг кровью, потом, припадая на покалеченную лапу, заковылял к спасительному столу, то и дело останавливаясь, чтобы полизать кровоточащую рану.
-- У, животина! -- повторил Степан в третий раз. Ему вдруг до сладкой истомы в груди захотелось пнуть котенка ногой, но соображение, что совершенный не должен размениваться на всякие мелочи, остановило его.
Он снова схватил кота за загривок. Тот, ослабевший, должно быть, от потери крови, в этот раз не сопротивлялся. Он только сжался в комок, целиком отдавшись на милость экспериментатора.
Что и говорить, Степан снова верил в чудо, и чудо снова произошло. Едва он капнул из бутылки на изувеченную лапу, как жидкость, впитываясь, зашипела, запузырилась, будто масло на сковородке, а сама лапа стала расти. При этом стал расти и котенок. К тому моменту, когда лапа полностью исцелилась, он стал размером со взрослую кошку. А может, даже и крупнее -- кто их, этих котов, разберет. Со стороны, наверное, это выглядело жутковато, однако на совершенного Степана не произвело ни малейшего впечатления.
Он отшвырнул кота от себя и с тайной надеждой прислушался к тому, что творилось внутри него. Увы, внутри все еще сидела какая-то заноза, однозначно свидетельствуя, что мера данного эксперимента еще не исполнилась. Тяжело вздохнув, Степан снова взял в руки топор.
-- Ну что, брат, -- сказал он. -- Продолжим?
Через минуту, однако, стало ясно, что продолжить эксперимент не так-то просто, как его начать. Разъяренная рыжая кошка, в которую превратился еще совсем недавно дружелюбный котенок, никак не хотела даваться в руки. Минут десять Степан гонялся за ней по всей комнате, опрокидывая мебель и роняя со стен ковры и картины. А со всех сторон, как приглушенная артиллерийская канонада, неслось:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
Казалось, все, что находилось в этом доме (даже стены и пол) начали вдруг издавать:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
Потом Степану удалось-таки загнать кота в угол, и он одним точным ударом раскроил животному череп. Кот упал замертво и, конвульсивно подергавшись, перестал подавать признаки жизни. Весь пол был забрызган кровью и мозгами. Тяжело дыша, Степан отправился за бутылкой.
-- Раньше я наносил только увечье, теперь же подопытный мертв. Сработает ли живая вода сейчас?.. Через минуту мы это выясним...
Подойдя к распростертому окровавленному телу, Степан какое-то время молча его разглядывал, и приступ щемящей жалости наполнял его естество. В конце концов, он не выдержал, и долгий протяжный всхлип вырвался из его уст. "Что же я делаю?! Изверг я окаянный!!" Прилагая чудовищные усилия, чтобы подавить спазмы в горле, он методично разрубил кошачье тело на части, сложил их горкой, потом полил из бутылки и, прикурив дрожащими окровавленными руками сигарету, принялся ждать.
Со всех сторон, как весенняя капель, неслось, казалось бы, неистребимое:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
Примерно через минуту окровавленная горка на полу зашевелилась. Она задвигалась, полностью покрытая пузырящейся коричневой массой, и вдруг как-то разом вся развернулась, превращаясь во что-то и впрямь неделимое, цельное и чертовски большое. Степан похолодел. Перед ним, рассекая напружиненным хвостом воздух, стоял здоровенный котяра размером с овчарку. И был этот котяра чертовски рассерженным. Глаза его дико сверкали, усы топорщились, из полуоткрытой клыкастой пасти доносилось угрожающее шипение. От недавнего игривого котенка в этом разъяренном маленьком тигре не осталось и следа. Степан, краем глаза выискивая топор, попятился, рассчитывая, что зверь не станет нападать сразу. И ошибся. Откладывать дело в долгий ящик кошка не стала. Она кинулась, вложив в свой прыжок всю свою ярость. Степан отшатнулся. Только чудо спасло его от неминуемой гибели. Страшные когти лишь скользнули по его правому плечу, разорвав рубашку и лишь слегка оцарапав кожу. Рыжая торпеда пронеслась стремительно мимо, но тут же развернулась для очередного прыжка. Степан между тем, совершив кувырок, схватил в руки топор и замер, ожидая, когда кот нападет на него снова.
Человек и зверь явно поменялись ролями. Если раньше за котенком гонялся Степан, то теперь все было наоборот. Теперь он, Степан, превратился в дичь, а подросший котенок в охотника. И шансов выжить у Степана, что и говорить, было немного. Минут десять они кружили друг подле друга, следя за каждым движением противника. Изредка то один, то другой пытались напасть, но особого вреда друг другу так и не нанесли. На стороне зверя были чудовищная ловкость и когти, на стороне человека -- топор и неколебимая вера в свое совершенство, а значит -- и в неуязвимость.
А со всех сторон -- с пола, с потолка, из бутылки -- неслось неумолчное:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
Казалось, весь дом пропитался этим туктуканьем. Казалось, все с таким трудом формируемое Степаном бытие было построено на одном этом туктуканье. Схватка, впрочем, еще продолжалась. И неизвестно, чем бы она закончилось, если бы не удача, снова улыбнувшаяся Степану. Как и в прошлый раз, ему удалось раскроить череп животному, и кот замертво рухнул к его ногам, вывалив на истоптанный кровавыми следами пол розовые мозги. Оживлять его в очередной раз благоразумный Степан не стал. Он только разрубил тело на части, а части сложил в эмалированное ведро, после чего вынес ведро во двор и спустил его содержимое в выгребную яму. Туда же он отправил и бутылку с живой водой, рассудив, что на сегодня с него экспериментов достаточно.
За те несколько минут, что он ходил в сортир, Степан продрог до мозга кости. Ветер, казалось, усилился еще больше. Низкие беспросветные тучи по-прежнему закрывали небо. А где-то на Черном болоте по-прежнему квакали и хохотали кикиморы. Да еще давешний волчий вой то и дело раздавался в долине. В 21-м веке, однако, живем, подумал Степан, тараща в темноту по-прежнему ничего не видящие глаза, а все не можем со всякой нечистью справиться. Потом за оградой, бряцая доспехами, прошел кто-то грузный, фыркнула лошадь, и Степан, весь замирая от ужаса, юркнул в свое теплое гнездышко, заперев за собой дверь на все замки и засовы.
Комната представляла из себя печальное зрелище. Весь пол и стены были забрызганы кровью. Опрокинутый стол лежал на боку. Сорванные со стен ковры и картины были изодраны и тоже в крови. И, что самое неприятное, со всех сторон неслось опостылевшее:
-- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..
Казалось, он находился внутри живого гигантского левиафана, который не прочь был переварить его в своей утробе. Ну, этого он не допустит.
Стиснув зубы, Степан посмотрел вокруг себя еще раз и принялся наводить порядок. Перво-наперво он собрал все окровавленные вещи и сложил их в коридоре подле стиральной машинки, чтобы завтра с утра ими заняться. Потом он, набрав в давешнее эмалированное ведро чистой воды, принялся мыть пол.
Через полчаса он устало выпрямился, озираясь по сторонам. Кажется, порядок. Люся, обещавшаяся приехать завтра к обеду, вряд ли заподозрит неладное. В комнате стояла абсолютная тишина. Давешний ветер, правда, по-прежнему продолжал завывать, но его можно было не считать.
Он лег наконец на кровать, но тут же вскочил, словно бы подброшенный пружиной.
-- Тук-тук! -- раздалось вдруг рядом с ним.
Что это?! Неужто деревья за окном стали туктукать?! Да нет, они вроде бы шелестят.
-- Тук-тук! -- раздалось опять.
Степан затравленно огляделся по сторонам. И тут он с ужасом понял, что туктукает у него в животе. Нагло так, по-хамски: "Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!.." Степан покрылся липким горячечным потом. Он вспомнил, как неосторожно понюхал жидкость, когда вытащил пробку. Наверняка, в его организм попали летучие пары. Ах ты горе-то какое! Он вдруг сорвался с места и устремился на кухню, где залпом выпил из ведра два литра колодезной воды. После чего замер на минуту-другую, прислушиваясь к тому, что творилось внутри. Кажется, тихо.
Он вернулся в комнату и огляделся по сторонам. На мгновение ему показалось, будто стены и пол снова покрыты пятнами крови. Нет, это просто невыносимо! Он закрыл руками лицо и забормотал, как безумный:
-- Может, ну его на хер, этот буддизм. Может, лучше в православие податься, пока не поздно. Там хоть грехи отпускают!..
Он вдруг полез под кровать и через несколько секунд выволок оттуда черную квадратную доску. Ничего на этой доске не было видно. Тогда он плюнул на нее и принялся рукавом протирать от пыли и паутины. Вскоре на ней проступил лик Богородицы.
-- Нет, нет! -- испугался он вдруг. -- Я ведь не какой-нибудь там начинающий неофит! Я совершенный!
И он снова зашвырнул доску под кровать.
Успокоившись, он лег и попытался заснуть. Это ему удалось, лишь когда небосклон на востоке стал сереть. Сон его был беспокойный и нервный. Снилось ему бескрайнее широкое поле, на котором он стоял, облаченный в кольчугу, с мечом в правой руке и с червленым щитом в левой, а навстречу ему, как лавина в горах, неслось оно -- "чудище обло, стозевно и лаяй" наподобие кошки. Ужас наполнял Степана до самых глубин, но он понимал: отступать нельзя, никак нельзя, ведь позади него не абы что, а именно Русь, матушка Русь, где березы, Люся и малые дети. А потом... А потом была битва. Он рубил и рубил чудищу головы, но у него отрастали новые -- по две взамен прежней -- и откуда-то (не понять точно -- откуда) звучали слова русской народной песни: "Э-гей, у-ухнем!.." А силы у него были уже на исходе...
Он спал нервным, беспокойным, не дающим отдыха сном. Он вскрикивал то и дело, вздрагивал, делал руками колющие и рубящие движения, будто и вправду участвовал в какой-то битве, стонал. И, конечно же, не видел, как из единственного в спальне окна выскользнуло выдавленное огромной рыжей лапой стекло, как дверь в комнату распахнулась, и из коридора в спальню бесшумно просунулась еще одна рыжая лапа.