До вечера была еще уйма времени. Кондратий прошелся по всем доступным коридорам туда и обратно, заглянул после этого в дендрарий, но не остался и там. Игуаны после завтрака спали, набираясь сил для очередной кормежки. Тогда он отправился в бар, выпил безалкогольного пива, поговорил с болтливым барменом о видах на цены и снова вернулся в дендрарий. Игуаны все еще спали.
Посетителей, к счастью, уже не было.
Воровато поглядев по сторонам, Кондратий перегнулся через барьер, взял одну из игуан на руки и быстро пошел к выходу, не обращая внимания на огромный, висевший над дверью плакат 'ПИТОМЦЕВ ИЗ ВОЛЬЕРОВ НЕ БРАТЬ!' На его счастье, пусто было и в коридоре.
Он улыбнулся и, заглянув в сонный полузакрытый глаз, нежно сказал:
- Про-оша!
Проша в ответ не сказал ничего, только беззвучно зевнул и закрыл глаза полностью. В свою каюту Кондратий добрался без приключений. Он лег на кровать, положив игуану рядом. Та по-прежнему спала.
- Про-оша! - повторил Кондратий опять.
Удовольствие, однако, оказалось недолгим.
Дверь каюты вдруг отворилась, и в каюту вошел капитан. Вид у него был очень расстроенный. Он скорбно задрал брови, ожидая, когда Кондратий поднимется.
Вздохнув, Кондратий поднялся.
- Видите ли... - начал он, но капитан закончить не дал.
- Господин э... Фикус, - сказал он чуть запинаясь.
- Пальма, - поправил Кондратий.
- Э... Пальма. Мы ведь не раз уже вас предупреждали. Что вы скажете сейчас?
Кондратий понуро опустил плечи, всем своим видом показывая, что сказать ему нечего. Капитан печально улыбнулся.
- Ведь и они тоже люди, - сказал он.
- Дак и я! - встрепенулся Кондратий. - Ведь и я это тоже ох как ответственно понимаю. Потому-то и взял.
- О-хо-хо! - Капитан цыкнул кому-то за дверь что-то неразборчивое, и в каюту вошел матрос. Он бережно взял игуану на руки.
- Осторожнее, осторожнее, - предупредил Кондратий. - У него эмоциональная синкразия.
- У нас отличные специалисты, господин э-э...
- Пальма, - подсказал Кондратий.
- Э-э... Не волнуйтесь за наших питомцев. Им у нас очень хорошо.
Кондратий вздохнул. Капитан вздохнул тоже. Они постояли друг против друга еще секунд пять, потом капитан тронул пальцами козырек фуражки и произнес:
- Надеюсь, этого больше не повторится.
- Так хочется быть кому-то полезным, - сказал Кондратий.
Капитан окинул его сочувственным взглядом и, не говоря больше ни слова, вышел вон из каюты. Кондратий еще минуту-другую постоял неподвижно, потом со вздохом сказал:
- Когда же наконец закончится этот день... Вечер, ау!
Он вышел опять в коридор, прошелся по нему туда и обратно, потом отправился в давешний бар, выпил массу безалкогольного пива, поговорил с барменом о видах на жительство и тут только заметил, что, оказывается, уже три минуты седьмого. Тогда он отправился к Виктору.
Дискуссия у Виктора была в полном разгаре. Человек двенадцать сидело на кровати, диване и стульях. Посередине стоял стол, на котором красовался бисквитный, солнечного вида торт, усыпанный желтыми розами. Там же стояли пустые и полупустые бокалы с остатками коки и пепси.
- ...Нет, нет и нет! Явление русской литературы и впрямь величайшее. Ну взять хотя бы вот Достоевского. Мало кто мог бы с ним сравниться. Ведь его Мышкин - образ, не имеющий аналогов во всей прочей мировой литературе. Или, скажем, Карамазов Алеша...
Кондратий пробрался на свободное место, жадно прислушиваясь к тому, о чем говорил Виктор.
- Ведь то, о чем писали русские писатели, обращено было к лучшим сторонам человеческой души. Россия была воистину кузницей сердечных талантов.
Какой-то неопытный мальчик наивно воскликнул:
- А разве была такая страна, как Россия?
- Вот, вот, - крикнул Виктор, ткнув в юнца пальцем. - Вот к чему мы пришли... Мы даже не знаем, откуда мы родом...
На мгновение повисла смущенная пауза.
- Да разве дело только в литературе, - сказал кто-то из темного угла.
- А в чем? - спросил Виктор, стремительно повернувшись к новому оппоненту.
- Жить, да и все.
- Вот, вот, - воскликнул Виктор опять, тыкая пальцем теперь уже в темный угол. - Вот к этому мы и приходим. И это после великой истории. Конечно же, дело не только в литературе, но она... признак.
- Признак?
- Да, признак, свидетельство, отпечаток. Как бы этакий показатель духовного состояния нации. К примеру, возьмем все того же Мышкина. Ведь придумать подобный образ уже ни у кого не получится. Ментальность другая. Сейчас больше о мани, кибер-уме, простите, о гениталиях... А раньше?
- На Западе тоже был образ не хуже, - возразили опять из угла. - Дон Кихот.
Виктор скривился.
- Бедный больной старикашка, все поступки которого приносили окружающим только страдания. Впрочем, по сравнению с тем, что издается сейчас, он тоже не плох. Но я не об этом. Я ведь о сердце...
Часа через два Кондратий почувствовал утомление. Он вышел за дверь. Постоял за ней неподвижно, прислушиваясь к тому, как сердце в груди странно колотится, и двинулся дальше, разглядывая стены коридора как-то совсем по-другому. Движущиеся картинки из учебника по камасутре, покрывавшие всю площадь стен, совсем не возбуждали желания. У кают-компании он приостановился и заглянул внутрь. В уши шибануло ритмичным рэпом, в ноздри - потом и вонью. Невидимый голос, разрываясь, кричал: 'Я люблю тебя везде!.. Я люблю тебя везде!..' И так без конца.
Десятка два человеческих тел, похожих на извивающихся скользких червей, занимались там свальным грехом. Давешний капитан, абсолютно голый и мокрый от пота, оседлав совершенно голую девку, разевал в немом крике рот. Увидев, что дверь приоткрылась, он приглашающее улыбнулся.
- Э-э... Господин Кактус, присоединяйтесь!
- Я Пальма, - сказал Кондратий и закрыл дверь.
Он поднялся на верхнюю палубу, где в этот раз было пусто. Должно быть, из-за погоды. Прохладный сырой ветер освежил его разгоряченное лицо. Он пошел вдоль борта к корме, огибая выпуклый бок дирижабля. Через каждые тридцать метров от палубы ответвлялись в стороны длинные пешеходные фермы, выглядевшие снизу как гигантские лапы жука. Заканчивались фермы смотровыми площадками, которые сейчас были пусты. Тем не менее Кондратий выбрал самую удаленную. Если кто и появится в этот час на палубе, то уж в самый конец по такой погоде вряд ли пойдет.
Кажется, надвигалась гроза.
Кондратий постоял еще минут пять, потом, окинув палубу еще одним внимательным взглядом и убедившись, что никого там по-прежнему нет, перешагнул через парапет. Тело послушно кануло в темную пропасть. Где-то там внизу лежало пространство, называвшееся когда-то Российской империей. Сейчас там видно ничего не было. Только темное неопределенное нечто, скрытое надвигающейся ночью.
Лишь на западе затянутое тучами небо было еще светлым.
Упругий воздух давил на грудь и лицо. Кондратий замедлил падение, после чего, нащупывая эфирные струны, зашагал по ним вверх, как по лестнице. Его тело, обретя невесомость, гармонично вплелось в ткань тонкого бытия, на время оставив физическое. Сердце и впрямь было радо. Казалось, испытываемые им чувства были гармоничным продолжением тех, что возникли в каюте у Виктора. Вектор движения был по-прежнему точен. Дух, а не тело, был ведущим сейчас. Сохранить бы это соотношение и впредь.
Но...
Давит, давит современное бытие...
Впрочем, глубоко об этом Кондратий не думал. Наслаждаясь полетом, он то падал стремительно вниз, то взмывал по крутой дуге вверх, то летел, кувыркаясь, без руля и ветрил... Потерять дирижабль он не боялся. Гигантское, похожее на регбийный мяч тело, фосфоресцирующее серебристым сиянием, было видно издалека. По широкому пузатому боку тянулась желтая надпись 'МАДОННА'. На корме же было изображено и лицо певицы. Ниже и выше надписи тянулись освещенные светом окна. Дирижабль походил на гигантский летающий небоскреб. Тысячи туристов и угодливых слуг населяли его сейчас. Чудо западной техники современного образца...
Какая-то птица пролетела рядом с Кондратием. Кажется, дикая утка. Заинтересовавшись, он какое-то время летел рядом, с сочувствием наблюдая, как птица борется с порывами ветра из последних сил. Потом она канула вниз - отыскивать, должно быть, место, чтобы спокойно переждать грозу.
А гроза уже была рядом. Сверкнула молния, затем раздался и гром. Беременные дождем тучи готовы были вот-вот разродиться.
Кондратий повернул к дирижаблю. Соблюдая максимум предосторожностей, он подлетел к дирижаблю со стороны кормы и только после того, как убедился, что на палубе по-прежнему ни души, мягко спланировал на пластиковый пол. Первые крупные капли настигли его, когда он был уже у дверей.
В коридоре его встретил вездесущий капитан. Он снова был затянут в безукоризненно отглаженный китель, подтянут и свеж. На лице было привычное для Кондратия выражение - как бы некоей смирившейся скорби. Еще не зная причины, Кондратий уже почувствовал себя виноватым. Он остановился перед капитаном, понуро опустив руки, как нашкодивший школьник.
- Эх, господин Крокус, господин Крокус, - проговорил капитан печально.
- Пальма, - подсказал ему Кондратий.
- Это неважно. Ведь вы же знаете распорядок. После 22.00 во избежание несчастных случаев посещение верхней палубы воспрещено.
- Да, - сказал Кондратий.
- И не в первый раз я вам это уже говорю.
- Но ведь когда я еще увижу звездное небо.
- Звездное?! - приподнял брови капитан. - Насколько мне известно, за бортом гроза. Впрочем, это неважно. Гроза там или же ясная ночь - распорядок одинаков для всех.
- Моя квартира в Лас-Принте, на восемнадцатом ярусе ниже поверхности земли.
- Так цените свое нынешнее положение. Сколько вам еще осталось суток?
- Ровно четыре.
- Завтра утром вы увидите свое небо.
- Но оно уже не будет звездным.
- Это неважно. Вы, господин э-э...
- Пальма, - подсказал Кондратий.
- Какое трудное слово. Так вот, господин э-э... Крокус, вы совсем не задумываетесь о последствиях, которые самым непосредственным образом влияют на ваше же будущее. Да, да! Закон превыше всего. Демократия без закона бесплодна. Вы только подумайте. МЫ принесли на эту дикую землю стабильность. МЫ одухотворили своей конституцией эту пустыню. МЫ...
Капитан так уверенно говорил это 'МЫ', что в какой-то момент Кондратий чуть не воскликнул: 'Но ты же русский, ёб твою мать!' Но не воскликнул. Это было бесполезно.
- Ведь мы же не звери, - продолжал между тем капитан, начиная от волнения жестикулировать. - Все, что мы делаем, это для вашей же пользы. Сколько средств мы вложили в этот богом забытый край, а сколько погибло наших солдат, когда... кхм... В общем, поймите. Своей неорганизованностью вы поражаете меня в самое сердце. Я ведь всем вам отец...
Кондратий зажмурился. Волна неукротимого гнева поднялась вдруг из глубин его естества.
- Я могу идти? - спросил он подчеркнуто сухо.
Капитан отшатнулся, как от удара. Чувство неподдельной боли отразилось на его лице.
- Идите, - сказал он. - Но я рекомендовал бы вам посетить завтра в 9.00 лекцию по римскому праву.
Кондратий повернулся и двинулся прочь. Капитан с печалью во взгляде смотрел ему вслед.
У Виктора собрание было еще в полном разгаре. Дискуссия, впрочем, закончилась, но без дела народ не остался. Все тихо сидели кто где, слушая, как Виктор цитирует из потрепанной книжки: '...идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности...'
Пробираясь к свободному месту, Кондратий вдруг обратил внимание на то, что Зина Савельева как-то странно на него смотрит. Он присел рядом и, улучив момент, спросил:
- Ты чего?
- Слушай, а ты где был? - ответила она вопросом.
- У себя.
- Но я заходила недавно.
- Я там недолго... Потом на верхнюю палубу поднимался.
- Я и там была, но тебя не видела.
- Да я в самом конце.
Зина, вся какая-то не в меру взволнованная, как бы приподнятая какая-то, заглянула ему прямо в глаза. Кондратий не отвернулся. Ответный взгляд его был искренен и чист.
Зина как-то неуверенно улыбнулась.
- Кондратий, - спросила она потом, - а ты кто?
- Человек, - ответил он, улыбнувшись в ответ.
Зина засмеялась и вдруг прижалась к его груди щекой.