Подъезд встречал густыми, даже оглушительными запахами.
Пахло картошкой, жаренной на постном масле, гнилыми стенами, старостью и ветхостью.
Обшарпанную дверь квартиры украшала мозаика записок, одна из которых гласила: «Зинаиде Михайловне К… звонить 4 раза».
Фарфоровая кнопка звонка вызывала четыре пронзительные трели, и за дверью раздавались почти невесомые осторожные шаги.
Зинаида Михайловна приоткрывала дверь на длину цепочки и смотрела на посетителя всегда испуганными круглыми глазами.
«Черепашка!» - приходило на ум при первом знакомстве, и это впечатление от Зинаиды Михайловны навсегда внедрялось в сознание.
Узнав меня, она открывала дверь, но страх не сразу уходил из её глаз, что всегда очень меня смущало.
В огромной коммунальной квартире Зинаида Михайловна занимала крошечную узкую комнатёнку, в которой только и помещались, что огромный старинный письменный стол на ногах-тумбах, узкая тахта, прикрытая старым облезлым ковром, шифоньер с зеркальной дверкой и небольшой посудный шкафчик. Где-то между столом и тахтой обитала швейная машинка «Зингер», тоже очень старая и потрёпанная, но бодро стрекотавшая под умелыми руками хозяйки: Зинаида Михайловна подрабатывала шитьём.
Я и попала-то к ней в надежде, что она сошьёт мне платье из подаренного на день рождения отреза ацетатного шёлка. Этой идее не довелось воплотиться: моё намерение совпало с тем, что я попала в разработку конторы глубокого бурения, — как тогда называли эту организацию — и платье мне дошила мама, очень одобрившая работу, которую успела сделать Зинаида Михайловна.
Она всегда очень мне радовалась. После того, конечно, как справлялась со своим страхом. Наши отношения очень быстро переросли из деловых в почти родственные, и я стала навещать её — когда раз в неделю, когда реже, а иногда и чаще.
Зинаида Михайловна обязательно старалась меня накормить, и всегда это были покупные пельмени, хлеб с маслом и чай с сушками. Видимо, она совершенно не умела готовить, что казалось мне странным: вокруг меня все пожилые женщины отличались отменными кулинарными навыками, а дома у нас полуфабрикаты вообще не были в ходу.
Но я в самом деле была голодной студенткой, пельмени очень любила, а потому Зинаиде Михайловне не приходилось меня уговаривать. Она почти не пользовалась коммунальной кухней, варила пельмени в комнате на маленькой электрической плитке, а за водой к общему крану ходила я.
Женщины, возившиеся в кухне, смотрели на меня с каким-то непонятным мне подозрением, но я почему-то поняла, что не нужно спрашивать у Зинаиды Михайловны о причинах этого подозрения. Пару раз я здоровалась со всеми, мне не ответили, поэтому я перестала проявлять ненужную в этой кухне вежливость.
Я быстро набирала воду в зелёный эмалированный чайник и уходила, слыша, как за спиной они негромко что-то говорили друг другу.
Зинаида Михайловна клала на письменный стол большую чертёжную доску, застилала её потёртой клеёнкой, и стол превращался в обеденный. Разномастные тарелки со слегка обитыми краями имели явно благородное происхождение, да и вся посуда несла на себе печать обветшавшей аристократичности.
Зинаида Михайловна ела пельмени вместе с водой, в которой они варились. Спрашивала меня: - Бульончика тебе налить?
Я отказывалась, не понимая, как можно считать бульоном эту слегка жирную водичку, но не высказывалась, и мы съедали пачку пельменей за пятьдесят копеек, а потом долго пили чай с прекрасными московскими сушками.
Иногда я заставала у Зинаиды Михайловны мужчину, иногда он приходил позже меня. Я долго не могла понять, какое он имеет к ней отношение.
Был он немолод, видимо, ровесник Зинаиды Михайловны, но если она выглядела хрупкой, в чём только душа держалась, то он производил впечатление, если не здоровяка, то, по крайнем мере, достаточно крепкого человека.
Он приносил с собой то граммов двести варёной колбасы — чаще всего это была недорогая «Столовая», то немного сыра, какие-нибудь дешёвые конфеты.
Зинаида Михайловна каждый раз начинала ему выговаривать за траты, хотя было видно, что она довольна — видимо, у неё самой денег на такие деликатесы не хватало.
Мужчину звали Николаем Григорьевичем. Работал он мастером в ремесленном училище.
Открытие, что он женат, усугубило моё недоумение — никак я не могла понять, что связывает его с Зинаидой Михайловной.
Его очень расстраивала её неприспособленность, неумение готовить, абсолютное отсутствие хозяйственности. Он говорил всё это тоном и раздражённым, и виноватым одновременно, а Зинаида Михайловна никогда не обижалась. Она смотрела на него своими круглыми глазами и молчала.
Николай Григорьевич сначала не понимал моего присутствия в этом тесном закутке, не понимал наших отношений, но потом, видимо, привык и перестал смотреть на меня недовольно.
В наших трапезах он участия не принимал, только пил чай вприкуску с твёрдым рафинадом. Пока мы ели, он сидел на тахте, откинувшись к стене и что-нибудь рассказывал о своих безруких учениках, о плохой погоде или о том, что показывали по телевизору. У Зинаиды Михайловны даже радиоточки не было, и никогда я не видела в её комнатушке газет.
Я ходила в этот дом месяца четыре, а когда ко мне в первый раз пришли с ордером на обыск, я первым делом стала обрывать все связи, чтобы не подставлять знакомых.
Поэтому я пришла к Зинаиде Михайловне и сказала, что болею, беру академический отпуск, так что вынуждена забрать у неё моё недошитое платье, но я ей заплачу, как договаривались — родственники дали мне немного денег, так что я могла с ней расплатиться.
Она очень расстроилась, стала меня расспрашивать о моей болезни, но болезни не было, я боялась накаркать на себя ещё одну беду и рассказала ей правду. Сказала, что вынуждена оставить институт и уехать домой к родителям в надежде затеряться — вдруг не найдут!
Реакция её меня потрясла: её бледное лицо совсем побелело, пушистые редкие седые волосы, казалось, поседели ещё сильнее, я испугалась, что у неё начнётся сердечный приступ.
Я заставила её сесть на тахту, дала воды из чайника, и тут она мне всё и рассказала.
Николай Григорьевич когда-то был её мужем.
Она работала корректором в небольшом издательстве, выпускавшем научно-популярные брошюры.
Они ждали ребёнка, когда за ней пришли. Муж был на работе, вернулся домой и застал опечатанную комнату и перепуганных соседей.
Он попытался её искать, но ему быстро объяснили, что лучше бы ему забыть об этой жене и найти себе кого-нибудь понадёжнее.
Сообразительности ему хватало, а потому он быстро оформил развод. Выразительные взгляды девушки, которая в домоуправлении заполняла жировки на квартплату, привлекли его внимание, и он последовал совету, который дали ему в страшном учреждении.
Когда Зинаида Михайловна, оборванная, голодная и избитая, задыхалась в тесном товарном вагоне, увозившем её в лагпункт под Воркутой, Николай Григорьевич уже расписался с новой женой, взял её фамилию и поселился по новому адресу.
Ребёнка Зинаида Михайловна потеряла, его из неё выбили сапогами бравые ребята-вертухаи ещё на первых допросах. Она чуть не умерла от потери крови, но, на её удачу, в одной камере с ней оказалась пожилая акушерка, которая и спасла ей жизнь.
Вот только Зиночка (так в те годы её звали) не понимала, зачем ей эта жизнь нужна.
Освободилась она в сорок седьмом. Как ни странно, но в том году почему-то кое-кого выпустили, и ей снова повезло. Опять неизвестно зачем.
Однако в Москву ей удалось вернуться только в пятьдесят восьмом году.
Её реабилитировали и щедро выделили шестиметровую каморку в огромной коммуналке, куда я и стала к ней ходить.
Каким образом Николай Григорьевич узнал о её возвращении, для меня осталось загадкой. Знаю только, что она его не искала, он сам однажды возник на пороге её комнаты.
Он плакал, вставал перед ней на колени, но она сказала ему, что поступил он совершенно правильно, что незачем было бы ещё и ему пройти такой же крестный путь.
Николай Григорьевич стал навещать её, старался подкормить, но у него было трое детей, жена прибаливала, так что всерьёз помогать Зинаиде Михайловне он не мог. Немного колбасы, сыра, конфет, иногда — банка варенья или солёных грибов, это всё, на что хватало у него денег. На дни рождения он дарил ей чулки, однажды доложил несколько рублей, когда ей не хватило денег на осенние туфли.
Она простила его по-настоящему. На моё недоумение она сказала, что в лагере осознала всю чудовищность происходящего, которое до ареста совершенно не привлекало её внимания. Она жила, поглощённая чувством к мужу, ожиданием ребёнка — всем тем немудрящим маленьким счастьем, которое выпало ей и которое у неё так грубо отняли, непонятно за что.
Вокруг неё были сотни, тысячи женщин, так же вырванные из обычной жизни и так же не понявшие своей вины перед государством.
Конечно же, и мужчин тоже обвиняли облыжно, ни за что и ни про что — в этом она быстро уверилась и простила мужа. Время не годилось для ложного рыцарства, глупостью было бы добровольно совать голову в петлю, подставлять горло вурдалаку, чтобы он напился кровью ещё одной безвинной жертвы.
Жена Николая Григорьевич знала о возвращении Зинаиды Михайловны, пыталась запретить мужу навещать её, но он сумел объяснить этой, в сущности, не злой женщине, что считает своим долгом поддерживать ту, что когда-то была ему близка и дорога.
Жена сдалась и даже иногда разрешала ему отнести Зинаиде Михайловне пирожков или домашней квашеной капусты, отдала старую вязаную кофту и слегка помятую алюминиевую кастрюлю.
Я слушала всё это, примеряла на себя, и ужас наполнил меня всю. И со мной может произойти то же самое?
Я тоже не знала за собой никакой вины, но письма одного человека у меня изъяли — я сама отдала их, потому что иначе мне обещали обыск с привлечением понятых и ордер показали.
Мою жизнь ломали через колено, одна надежда была, что время сейчас другое, что бить, насиловать, морить голодом не посмеют, но жизнь-то сломают всё равно! От этих мыслей я слабела и душой, и телом — буквально не было сил стоять на ватных ногах.
Мы плакали с Зинаидой Михайловной, сидя на её жёсткой тахте, и не знали, как утешить друг друга.
Такими нас и застал Николай Григорьевич.
Узнав причину наших слёз, он помрачнел и как-то скукожился, усох, втянул голову в плечи и тяжело осел на стул возле стола.
- Что ж, - сказал он, - уехать — это правильно. След потеряют, может быть. Тем более, другая республика…
И замолчал.
Мы посидели молча, мне нужно было уходить, и я поднялась с тахты.
Николай Григорьевич пошёл запереть за мной дверь и сказал, чтобы я обязательно дала ему знать о дне отъезда — он мне поможет с вещами. Вещей у меня было немного — один чемодан, о чём я ему и сказала. Он смотрел на меня виноватыми несчастными глазами, и я решила не отталкивать этого человека, виноватого и невиновного одновременно, всю жизнь нёсшего свой тяжкий крест прощённого предателя, чьё предательство преданная им женщина не ставила ему в вину.
Он в самом деле проводил меня на поезд, сунул в руки газетный свёрток и почти убежал с перрона. В свёртке оказались пакетики всё с теми же колбасой и сыром и кулёк леденцов «Барбарис».
Я ехала в общем вагоне на боковом месте. Плакать мне было совершенно невозможно, и я сдержала слёзы, а потом сдерживала их ещё не один год, потому что у меня ещё долгое время не было места, где можно было бы выплакаться. А потом я и вовсе утеряла способность плакать.
Людей этих я больше никогда не видела, не знаю, как они жили, как и когда умерли.
Моё бегство из Москвы мне не помогло — за мной приехали и терзали ещё полгода, но в лагерь я всё же не попала. Повезло, можно сказать.
Жизнь пошла прахом, и я до сих пор иной раз вижу во сне обшарпанную дверь с запиской «Зинаиде Михайловне К… звонить 4 раза».