Старая моя няня поднимает шторы, вздувается белое кружево занавесок, врывается в комнату ликующий птичий вопль, славящий лето, тепло, жизнь.Зеленая волна колышется за окном, комнату заливает золотое горячее море солнечного света, от которой ослепительной белизной кипят простыни моей теплой удобной постели, вспыхивают цветы в вазе на комоде, сияют корешки книг за стеклянной дверцей шкафа.
Самый воздух в комнате становится зелено-золотым, а вода, которую няня льет мне на плечи, грудь и живот, покуда я, смеясь, визжа и ежась, стою в большом медном тазу, эта холодная вода, отдающая свою прохладу и свежесть моему разогретому сном телу, эта, принесенная из родника, вода светящимися каплями сияет на моей коже.Пока я растираюсь жестким полотенцем, няня ворчит, что негоже быть такой лежебокой, что не по-людски это - уже половина восьмого, я же еще не одета, лба еще не перекрестила, а в восемь нужно к чаю поспеть, маменька будут ждать, нешто это можно: заставлять себя ждать, да еще маменьку? Ай, некрасиво, нескромно! Я обещаю ей поторопиться и с наслаждением надеваю батистовое, украшенное вышивкой и мережками, белье, которое я сама и вышивала. Я люблю рукоделие и много чего умею - вышивать, вязать, да мало ли еще! Светло-зеленое платье тоже расшито по юбке и лифу букетиками цветов и бабочками, эту вышивку помогала мне делать маменька, но большую часть работы я сделала сама.
Еще мгновение - и постель застелена белым покрывалом, а я уже мчусь из комнаты, на бегу доплетая косу.
Сияющий мир встречает меня за порогом дома смехом листвы на деревьях, переливами птичьего хора, необъятным пространством свежего воздуха, в котором растворены запахи липового цвета, меда, самоварного дыма, земли, травы - запахи начинающегося июньского дня. Под огромной липой, заполняющей запахом своих цветов весь сад, накрыт к завтраку стол. На застилающей его полотняной скатерти вышиты колосья, васильки, маки - их маменька вышила, когда собиралась замуж за папу. Скатерть старенькая, но самая любимая нами, а потому часто украшает собой стол под липой.
К счастью, я не опоздала. Только мои младшие брат и сестра - двойняшки, или, как их называет вся семья, " два Яшки " - торжественно восседают на высоких стульчиках и дружно в такт погружают ложки в стоящие перед ними тарелки с гречневой, по их выражению, - грешной, - кашей, которую они очень любят ( уж не за то ли, что она - " грешная "?) и которой могут съесть неограниченное количество.
Я целую их в теплые макушки, они радостно сияют мне навстречу пухлыми мордахами, перемазанными молоком, но отвлекаются лишь на мгновение, и вот уже снова серебряные ложки с их монограммами застучали о края фаянсовых мисочек, на донышках которых изображены: пастушок у Кирюши и пастушка - у Таты.
Дети страшно радуются, когда донышки мисочек освобождаются от каши, и яркие картинки становятся видны.Это развлечение не надоедает им, взрывы восторга не ослабевают, а прекрасный аппетит становится еще лучше в предвкушении любимого зрелища.
Вокруг нас сияет июньское утро, свежее, ясное, душистое. В кроне липы деловито гудят пчелы с дедушкиной пасеки, где он проводит все дни от рассвета до темноты. Он и сейчас там - до нас доносится его голос: он разговаривает с пчелами, и утверждает, что они узнают его и понимают. Пчелы кружат, готовя на зиму мед для нас, наших друзей, гостей и покупателей, чтобы на всю зиму хватило этого сгущенного солнца, лета, цветения и аромата.
На скатерти кое-где видны упавшие с дерева цветочки, в мисочке с медовыми сотами и вазочке с вареньем копошатся наиболее предприимчивые из пчел - они, наверное, считают, что глупо терять время с цветами, если есть возможность использовать готовый продукт.
Мне каша не полагается: я вышла уже из детского возраста, я девушка, чем ужасно горжусь, а потому должна беречь фигуру, не разъедаться, не лакомиться, есть пищу простую и полезную - вот и стоит передо мной тарелочка с творогом, лежат несколько свежайших молодых редисок, ломтик серого хлеба, который мы печем сами, а меда я могу есть, сколько захочется, мед полезный.
Маменька выходит к столу в своем просторном, удобном для домашней работы, платье, уже причесанная и, наверняка, переделавшая сто дел, покуда я нежилась в постели.
Папы за столом нет - он затемно уехал с косарями на покос, и я, расцеловавшись с маменькой и приступив к завтраку, усиленно размышляю, как бы это мне выпроситься отвезти косарям в луга обед. Едим мы молча: в нашей семье взрослые считают, что разговаривать за едой вредно, поговорить и потом можно.
Малыши уже справились с кашей, допили молоко и, пыхтя, сползают со своих сидений, чтобы отправиться к качелям и большой куче песка, в которой они готовы возиться целыми днями, что-то возводя и разрушая, роя и утаптывая толстыми босыми ножками - они все лето ходят босиком, как и я ходила до двенадцати лет, несмотря на косые взгляды и ужас соседок, которые не одобряли столь простецкие манеры. Но мама и папа не обращают внимания на эти взгляды и частенько сами ходят босые. Как Лев Толстой, между прочим, а он все-таки, граф, но и то не стесняется! Благодаря этому "опрощенчеству", у нас в семье не бывает черных дней с завязанным горлом, температурой и экипажем доктора перед воротами.
"Два Яшки" целуют маменьку, благодарят ее тонкими умилительными голосишками и с пронзительными воплями несутся по саду, а мы смотрим вслед им любящими взглядами и радуемся их здоровью и радости.
Мы тоже заканчиваем завтрак, я начинаю собирать посуду на большой поднос, отвечая в то же время маменьке на ее вопросы, как мне спалось, как здоровье и легко ли я проснулась. Я рассказываю ей, что пробуждение было чудесным, утро радостным, а мир - сияющим.
Мы обсуждаем сегодняшние дела, я получаю разрешение поехать на покос, радостно волоку поднос на кухню, где его перенимает кухарка, охая, что зря это я беспокоилась - она бы и сама управилась, разве ж можно мне такую тяжесть носить. Она причитает надо мной, а сама толкает мне в руку очищенную морковку, еще молодую, еще не сладкую, но такую вкусную после зимней и весенней скудости!
Грызя морковку, я вприпрыжку бегу поливать и мыть цветы в доме, чистить клетки канарейкам и чижику, кормить и поить их, стирать пыль с фарфоровых безделушек в гостиной и с завитушек буфета в столовой. На кухне гремит посуда, стучит нож, шипит вода, маменька в саду осматривает ягодные кусты, дети несут ведерко с водой к своей грядке, где у них - морковка, горох и цветы ноготки: сами сеяли, сами ухаживают.
Дом живет, чтобы работать и работает, чтобы жить.
А потом я запрягу - я и запрягать сама умею - спокойного гнедого конька в тележку и повезу на покос большую корзину с обедом для работников и папы.
Дорога будет петлять среди сплошных зарослей, густая трава покрывает обочины, колеса мягко стучат, дорога немного пылит, она все еще не просохла окончательно от ночной росы. Заросли расступаются, я вижу луг и движущихся по нему трех косарей. Одинаково бородатые, в светлых рубашках, одинаково взмахивают они косами, которые сверкающими молниями пронизывают на одно короткое мгновение воздух, а затем снова исчезают в густой, по пояс, траве. Она падает сразу за этим сверканием, наполняя воздух ароматом свежего арбуза.
Неокошенная часть луга вся в цветах, и я решаю, что обязательно сплету венки и себе, малышам и маменьке с няней и кухаркой. Густой запах цветов и скошенной травы плывет над лугом, от этого запаха слегка кружится голова, хочется зарыться в траву и дышать, дышать...
Я останавливаю конька, выпрыгиваю из тележки и бегу к косарям, придерживая соломенную шляпу, без которой меня летом на луг не отпускают.
Косари, увидев меня, останавливаются и с улыбками поворачиваются ко мне. Я подбегаю к ним, здороваюсь, папа целует меня - он разгорячен, борода его вся мокрая, да и работники выглядят не менее усталыми.
Все рады моему приезду, передышке, обеду.
Корзину достают из тележки, и я начинаю хозяйничать, собираясь кормить усталых и голодных мужчин. Я расстилаю скатерть, расставляю фаянсовые миски, кладу вилки и ложки. Косари умываются у родника и приходят к "столу" освеженные и причесанные. Все крестятся, берут хлеб, а я подаю каждому миску с зелеными щами из щавеля, густыми и холодными - с ледника - со сметаной, крутыми яйцами, зеленым луком и огурцами. Лук и огурцы ворохом лежат на скатерти и издают такой запах, что я не выдерживаю, беру свежий, еще колючий, огурчик и начинаю его грызть. Папа говорит мне, чтобы я не дурила, а поела бы нормально, если голодна.
Мы едим, вдыхаем прекрасные запахи луга, леса, вкусной свежей еды, хрустим луком и огурцами, ломаем серый домашний хлеб. Мужчинам достается еще по большому куску отварной говядины, а я уже наелась, и, убрав в корзину посуду и скатерть, плету венки, собираю букеты, чтобы расставить их по всему дому и заставить его благоухать лугом и покосом.
Потом я просто лежу в траве, слушаю, как трещит и звенит различная мелкота, живущая в траве - кузнечики, жучки, букашки... Где-то высоко в фарфоровом голубом небе висит бульканье жаворонка. Мне тепло, хорошо, ароматы травы и цветов пропитывают мои волосы и одежду, даже душу мою, кажется, сознание мое затуманивается, легкий сон качает меня на травяных волнах и уносит, уносит, уносит - все дальше от этого июньского дня в цветении и солнце...
...резкий дребезжащий звон врывается в мое сознание, еще не вполне включившееся, голос бабушки окликает меня по имени: "Вставай, Москва уже шесть пропикала!" Это означает, что в открытую форточку было слышно, как у соседей радио передало позывные московской радиопрограммы. Я нехотя открываю глаза, и взгляд мой упирается в стену желтого цвета.Слева от меня - сдвинутый старый стол, а за ним - раскладушка, на которой обычно спит мама. Сегодня раскладушки нет, потому что мама осталась ночевать в тубдиспансере, где она лечится уже полгода. Иногда ей разрешают остаться на ночь дома, если с утра не предстоят процедуры. Все это запрещено, она должна быть в больнице безвылазно, но медперсонал понимает, как тяжело больным сидеть взаперти, а потому сквозь пальцы глядят на побеги своих подопечных, лишь бы те оказывались на месте во время обходов и процедур.
Еще дальше - кроватка моего младшего брата. Ему вставать не надо - он еще маленький и не ходит ни в школу, ни в детский сад.
В комнате еще темно, потому что дом окружен высокими тополями и акациями, и комната из-за этого темновата. Летом это хорошо, а зимой полумрак угнетает, приходится рано включать свет, что весьма обременительно для нашего скудного бюджета - ведь мама ничего не получает, никаких денег, мы живем на зарплату бабушки, а это всего шестьдесят рублей - разве ж это деньги! - но всем известно, что туберкулезным больным нужно усиленное питание, масло, молоко, сливки, мед. И нам тоже нужно есть хоть что-нибудь... Поэтому мы и ютимся всей семьей в большой (ха-ха-ха! восемнадцать квадратных метров) проходной комнате, а в маленькой, восьмиметровой, живет квартирант. Он столуется у нас, наверное, что-то перепадает и нам с его стола, а иначе как сводить концы с концами? Красная нить нашей жизни - это фраза "нет денег". Я даже не умею просить их у родителей, потому что денег нет всегда, а я девочка совестливая, мне стыдно просить деньги, когда их даже на хлеб не всегда хватает.
Бабушка снова подгоняет меня, я нехотя вылезаю из-под нашего с ней одеяла. Мы спим с нею в одной постели много лет. Я уже взрослая девушка, мне шестнадцать, но я сплю с бабушкой, потому что никогда не было денег купить для меня отдельную кровать, да и куда бы мы ее поставили, если бы даже она у нас была? Нет ни денег на покупку кровати, ни места для нее.
Воздух в комнате прохладный, и я тороплюсь одеться - простые чулки пристегиваю к розовому поясу с вытянувшимися резинками, которые давно пора сменить, но сама я не умею, мама больна, а бедной бабушке, везущей на себе всю семью, некогда. Трикотажные голубые трико подтягиваю повыше, чтобы они, не дай бог, не светились из-под юбки при ходьбе. Всегда они слишком длинные! Их резинки больно впиваются в ноги, но я уже привыкла к этой боли, она была всегда, с самого детства, зато края чулок не будут сползать, и можно будет ходить спокойно, зная, что не сверкаешь голым телом. Правда, вечером глубокие темно-розовые бороздки, надавленные на ногах резинками, будут саднить и чесаться, но и это привычно, и это тоже было всегда.
Лифчик из розового атласа куплен на мои собственные заработанные деньги, как и дешевенькая, но шелковая, розовая же, комбинация, первая шелковая комбинация в моей жизни.
До нее я носила рубашки, которые мама сама шила из мадаполама. Они имели обыкновение сбиваться на простых чулках безобразным комом, доставляя мне немалые нравственные страдания. Но - ура! - год назад страдания прекратились. Соседка попросила давать ее сыну уроки английского языка, который никак ему не давался, как, впрочем, и родной - русский. Платила она мне десять рублей в месяц - деньги для меня огромные, вот благодаря им я могу теперь щеголять в настоящем женском белье и без комплексов раздеваться в раздевалке спортзала перед уроком физкультуры. У многих девочек белье гораздо богаче моего, но это уже меня не слишком волнует.
Халата у меня нет, я иду умываться в одном белье, громко стуча по каменному полу мрачной ванной комнаты каблукам босоножек с обрезанными ремешками - их я ношу вместо домашних тапочек.
Вода опять не идет, я умываюсь, набирая воду из ванны большой синей эмалированной кружкой. Ванной мы по назначению не пользуемся никогда, так как вода идет только ночью, да и титана, чтобы греть воду, у нас нет. В ванне хранится запас воды, который пополняется ночью, так что лечь спать можно только после того, как удастся заполнить ванну.
Завтракаю я на кухне. На мне уже школьная форма, я причесана, а завтрак всегда один и тот же: стакан чая и кусок хлеба с маслом. Иногда на масле лежит ломтик вареной колбасы, иногда - брынзы. Я люблю голландский сыр, но он дорог для нас, и перепадает только в праздники. Поэтому слегка подсохшие, с приподнятыми краями ломтики сыра, какими они становятся, если стоят несколько часов ничем не закрытые, напоминают мне праздник в самые трезвейшие будни.
После завтрака я надеваю свое серое, перешитое из маминого, пальто, беру папку с учебниками и выхожу из дому. В школу мне к восьми, время еще есть, поэтому я не особенно тороплюсь, иду по сухому серому асфальту мимо одинаковых домов, выстроенных из серого ракушечника, под серым ноябрьским небом к серому зданию школы. Его окружают такие же серые запыленные кусты маслин.
В отличие от этого серого пейзажа, школьная жизнь моя ярка, пестра и даже слегка излучает золотистое сияние, свет победительности, ибо я лучшая ученица школы и города. Сегодня уроки проходят так же, как и всегда: я все знаю, все понимаю, все умею, мне все интересно. Мне незнакомо беспокойство ученика, тревожно ждущего, пока учитель ищет в журнале фамилию очередной жертвы. Я учусь по индивидуальным заданиям, меня почти не спрашивают, но если класс заходит в тупик, на выручку зовут меня.
Когда я в школе, я уверена в себе, мне и в голову не приходит прогулять занятия, но несмотря на это, я радуюсь окончанию уроков, и выхожу я из школьных дверей с не меньшим удовольствием, чем захожу в них утром.
Домой я возвращаюсь с подругой. Обычно у меня есть одна подруга, я не умею дружить компанией. Подруги сменяются довольно часто - больше года ни одна не продержалась. С этой девочкой я приятельствую около трех месяцев. Она с нетерпением ждет, когда от нас отпадут те, кто живет ближе нас к школе, чтобы попросить меня продолжить рассказ.
Я говорю негромко. Чтобы продлить время, мы еле плетемся, нога за ногу. День в сером городе такой же серый, а я рассказываю ей, как, вернувшись с покоса, я распрягла лошадь, отнесла на кухню корзину и пошла проведать малышей.
К маменьке сейчас нелья было ходить - она занималась счетами, письмами, готовила мне ноты к уроку.
Малыши спали после обеда. На зеленом ковре в детской валялись кубики: что-то дети строили, прежде чем угомонились. Сон победил, и сейчас они дружно набирались сил для дальнейшей кипучей деятельности, которой было заполнено все время, когда они бодрствовали. Я положила на их стол венки, сплетенные на покосе и ушла к себе.
Тишина повисла над домом. Только в саду хлопотали неугомонные пчелы, гвалт стоял на птичьем дворе, по улице протарахтела повозка, слышались голоса разговаривающих где-то людей. Мяукнула вопросительно кошка, но и она смолкла, словно поняла неуместность ее голоса в наступившей тишине.
Я читала, глотая страницу за страницей, не замечая, как летит время, когда услыхала зовущий меня голос маменьки. Подошло время урока музыки, и следующий час мы провели с нею у рояля, слыша в паузах между музыкальными пассажами, как звенят в саду голоса малышей, тявкает их щенок и скрипят качели.
Июньский день все длился, все дарил нас новыми радостями, вроде купания в реке, протекающей позади нашего сада, огромного блюда клубники, ожидавшего нас на столе под липой, когда мы прибежали домой, особенно остро чувствуя полноту и радость жизни после свежей речной воды. А там и вечер начал постепенно просачиваться в сад сквозь штакетины забора, вот уже он крадется между стволами деревьев, запутывается в ветвях липы, загоняет в ульи пчел, заставляет умолкнуть неистово гомонящих напоследок птиц, и вот уже на столе под липой задрожал золотой туман лампы, светятся стаканы, звенят ложечки, дышит тяжело астматический самовар.
Папа, утомленный, загорелый, но уже умытый и переодевшийся, целует маме руку, усаживается за стол - он весел, шутит, взрослые за столом смеются, разговаривают: пришли гости. Ко мне тоже пришли гости, мы играем в крокет, пока не перестаем различать в темноте шары, а потом сидим в беседке и тоже разговариваем.
Малышей повели мыться - им пора спать, они отчаянно зевают, еле переступают сонными ногами, а навстречу всем нам катит в темно-лиловой колеснице, сбитой золотыми гвоздиками, летняя июньская душистая ночь...
...как ни медленно мы шли, но все-таки пришли, и подруга, взяв с меня обещание продолжить рассказ завтра, уходит домой, а я иду к себе, переодеваюсь в домашнее платье, вешаю форму на плечики, смываю с рук пыль храма науки и сажусь обедать. На обед перловый суп - у нас на обед всегда одно блюдо. Он не очень красивый, серый и слегка слизистый, но зато с мясом и довольно вкусный, во всяком случае, его нельзя сравнить с теми супами, которые готовятся дома, когда уж совсем нет денег: вода, картошка, вермишель или рис - и все это сдобрено жаренными на маргарине луком и помидорами или томатом, смотря по сезону. Тот суп я ненавижу до судорог, до рвотных позывов, а перловый, да еще и с мясом - что ж! - совсем неплохо.
После обеда я читаю, потом делаю уроки, потом иду в магазин за хлебом. Приходит из диспансера мама, к ней подходить нельзя - она боится заразить нас, хотя у нее и закрытая форма. Мне пора идти на тренировку: я играю в настольный теннис, играю довольно прилично, в бешеном атакующем стиле, а вот защита у меня слабая: лучшая защита - это нападение, но, к сожалению, этого принципа я умею придерживаться только в спорте.
День кончается. Я сижу на низенькой скамеечке, прислонясь спиной к батарее парового отопления, грызу семечки и читаю. Глотаю страницу за страницей, не замечая, как летит время, и прихожу в себя только, когда бабушкин голос велит мне идти спать.
Раздевшись, залезаю в холодную постель, медленно согреваюсь. Сон подступает ко мне, и засыпая, я всем своим существом, всей собой, желаю одного: никогда не возвращаться сюда из июньского дня в цветении и солнце.