Она не заметила и не поняла, как и когда отстала от своей группы.
Только что перед ней маячил огромный рюкзак — и вот уже его нет, позади неё тоже никого нет, даже голосов не слышно. Собственно, их всю дорогу не было слышно: шли молча.
Она озиралась, беспомощно и растерянно, видела только сосны, землю, усыпанную бурой хвоей, а вокруг стояла такая тишина, что и её, мнилось, можно было увидеть.
Ей казалось странным такое бесшумное исчезновение довольно большой группы людей — не хрустнула ветка под неосторожной ногой, не закашлялся никто... Всего-то секунд двадцать прошло с момента, когда рюкзак перестал качаться перед её лицом, а уже все канули в тишину, небытие, неизвестность.
Вдруг она осознала, что совершенно спокойна. Что её ничуть не напугало и не расстроило исчезновение попутчиков; ей даже, вроде бы, стало легче. Она прислушалась к себе. Да, так и есть. Абсолютно она не огорчена тем, что осталась одна. И ещё открытие: ей наплевать, куда все подевались и что с ними произошло. Она улыбнулась сама себе, пожала плечами и пошла — не по той тропе, что полдня вела их куда-то, они и сами не знали куда, — а наобум по лесу, выбирая места, свободные от подлеска, чтобы можно было протащить тележку, нагруженную вещами.
Эту тележку она сама соорудила, объединив садовую тачку с коляской, в которой давно когда-то возила своих близнецов и которая доживала век на чердаке. Годы бездействия на коляске ничуть не сказались, она была достаточно прочной, спокойно выдержала груз и сейчас вполне бодро катилась по скользкому ковру из сосновых иголок.
Лес тем временем светлел, деревья раздались, стала видна впереди длинная полоса незнакомого ей кустарника.
Кусты образовали что-то вроде высокой ограды, скрывавшей за собой неизвестно что, следовало бы, конечно, поостеречься, но ей это и в голову не пришло. Она шла вдоль кустов в надежде найти брешь, чтобы проникнуть на охраняемую ими территорию. Наконец, ей попался участок, где кусты росли не слишком тесно, образуя узкую щель, в которую она и пролезла, оставив тележку снаружи.
Её взгляду открылась большая поляна, поросшая нежной и тонкой травой с вкраплениями маргариток и еще каких-то цветов, названий которых она не знала.
Но главным на этой поляне были не цветы, а дом, на вид крепкий и не старый. Дом стоял на сваях, к высокому крыльцу вела широкая лестница, прочные ставни закрывали окна.
Она заметила еще какие-то постройки, а между ними — голубую полосу воды лесного озера, со всех сторон окружённого деревьями, вплотную подходившими к воде. Присутствие людей никак не обнаруживалось, тишина и безлюдье царили и над этой частью леса.
Она опять прислушалась к себе и поняла, что и находкой своей ничуть не удивлена, не встревожена. Словно бы она заранее знала, что найдёт эту поляну, дом, чистое озеро ( в нём наверняка есть рыба); словно бы, идя наобум, она шла к заранее намеченной цели, сумела не обмануться, пришла именно туда, где её ждали и куда вели. Кто?
Бог весть, а может быть, и он не знал. Не стоило ломать голову, не всё ли равно, как и почему она пришла сюда?! Главное, что пришла и что дом этот сможет укрыть её и от непогоды, и от чужих взглядов...если ещё есть кому на неё смотреть ( подумала она).
Всё это дожидалось её, своей хозяйки, было приготовлено на тот крайний случай, когда ей понадобится убежище, а кто это убежище приготовил, и откуда он знал, что нужда в нём обязательно появится, совершенно неважно.
Ей показалось, что дом одобрил ход её мыслей, она нашла это забавным — уж не сходит ли она с ума?! - и рассмеялась.
Она перетаскала вещи к крыльцу дома, кое-как — боком — протащила в щель между кустами коляску и присела на деревянную, тёплую от солнца ступеньку: только сейчас она поняла, что всё же устала.
Закатное солнце приятно согревало, истома наполняла её тело, не желавшее двигаться, пустая лёгкая голова отказывалась думать — какое чудесное забытое ощущение! Она слегка улыбалась, подставив лицо с закрытыми глазами солнцу, тревоги она не ощущала: всё шло прекрасно, всё шло как надо.
Только вот скоро солнце сядет, нужно до темноты перенести вещи в дом, соорудить какой-нибудь ужин... может быть, искупаться в озере? Она встала на ноги, ничуть не испытывая досады на необходмость шевелиться, делать что-то, куда-то идти и о чём-то беспокоиться, хотя минуту назад могла бы поклясться, что двигаться ей не захочется ещё очень долго.
Уснула она очень быстро, а ведь раньше сильная усталость порождала бессонницу и ещё большее утомление души и тела. Тишина стояла над домом, поляной, озером, лесом; казалось, — над всей Землёй.
Так же легко она проснулась с первыми признаками утра, вспомнила вчерашний день и, засмеявшись, в чём мать родила, побежала к озеру — кто мог её увидеть?!
Никто её и не видел, вокруг царили безлюдье, неподвижность, онемение. Даже ветра не было, деревья не шумели кронами, вода в озере казалась застывшим желе. Лишь хор птиц гремел в зелёной чаще леса, да время от времени рыба всплёскивала хвостом, охотясь на каких-то мошек, слишком близко подлетевших к воде.
В доме нашлось всё необходимое: прекрасная печь с плитой и вмурованным в неё котлом для горячей воды, массивный стол из цельного дерева, немного неуклюжий, но чисто оструганный, несколько стульев и скамеек. Отличную широкую кровать с хорошим матрасом она успела оценить ночью; кое-какая посуда стояла в таком же массивном и неуклюжем, как стол, шкафчике, так что вечером ей даже удалось сварить уху на ужин — рыбу она, неожиданно для самой себя, умудрилась поймать сачком, найденным в просторных сенях дома.
Теперь ей предстояло обследовать остальные постройки, чем она с удовольствием и занялась после купания и завтрака.
Один из домишек, стоявший прямо на берегу озера, оказался баней с парилкой, что привело её в восторг, особенно ей понравились тазики из деревянных реек. « Ушаты», - вспомнила она. Слово поднялось из каких-то таких глубин памяти, о существовании которых сама она даже и не подозревала.
В баньке стояли деревянные вёдра, бочки, «кадушки» - припомнилось еще одно словцо — даже несколько веников висело на стене, и она подумала, что нужно будет сделать запас на всю зиму.
В сарайчике возле живой ограды она нашла разные инструменты, лопаты, какую-то сетку, которую она определила как бредень — откуда она и это слово знала, было ей самой непонятно. В углу стояли удочки, несколько разновеликих корзин, мотки верёвок разной толщины висели на вбитых в стены железных костылях. В общем, кучу полезных вещей нашла она в этой обители тишины и неподвижности, и настроение её повысилось ещё больше, хотя казалось, что радость, пузырившаяся в ней с самого утра, уже и так переполняет её и вот-вот вырвется наружу, заставит её прыгать, кружиться и кричать что-нибудь бессмысленное. Она расхохоталась и побежала в дом — нужно было разложить привезённые вещи и подумать об обеде.
Новая жизнь началась внезапно, но уже через пару дней стала казаться привычной, словно она всегда жила именно так: вставала с первым утренним еще рассеянным светом, купалась нагишом в озере, занималась рыбной ловлей, целый день проводила в движении и ночью засыпала сразу, без постепенного сползания в сон.
Она понимала, что слегка одурманена, что этот немыслимый воздух, густой от запаха хвои, листьев, травы, озёрной воды и ягод, кружит ей голову, пьянит и убаюкивает, но при этом вполне трезво сознавала, что лето неуклонно катится к своему завершению, что впереди ждут дожди, холода, зимняя пустота природы и в этой пустоте ей придётся каким-то образом продержаться до следующего возрождения всего живого, чтобы и самой возродиться с ним.
У неё были с собой разные семена. Она нашла их в крошечном цветочном магазинчике, когда её попутчики решили отдохнуть в совершенно пустом городишке.
Пока остальные опустошали холодильник кафе на центральной площади городка, она бродили по окрестным магазинам и нашла там немало вещей, которые могли оказаться полезными в новой жизни. В том числе, и семена разных овощей и зелени. В той же лавочке она обнаружила большую книгу о лекарственных и съедобных диких растениях и их использовании.
Но сажать огород было поздно, оставалось надеяться на дары леса и окрестных лугов, поэтому все дни она рыскала вокруг своей «усадьбы», постепенно расширяя территорию поиска.
Скоро внешние стены дома были увешаны гирляндами сохнущих грибов, а чердак — букетами зверобоя, ромашки, чабреца и других травок.
Весь дом пропитался ароматом этих трав и томящихся в горшках на плите ягод: другого способа сохранить их она не придумала, вот и уваривала до состояния мармелада, потом нарезала кубиками и складывала на хранение в ящик из-под апельсинов, неведомыми путями попавший в сени этого лесного дома.
Запахи убаюкивали её, спать она стала ещё крепче, и посещали её самые сказочные сны. Она даже попыталась записывать их на полях определителя растений — для чего, она не знала, но почему-то ей не хотелось забыть фантастические события, в которых она принимала участие каждую ночь.
Так катилось лето, одни растения сменяли другие, поспели орехи, в духовке сушились ягоды шиповника, нарезанные яблоки-дички и тёрн, наволочка, набитая сухим липовым цветом, лежала в одном из ящиков шкафчика, а в сарае весь потолок был увешан связками вяленой рыбы.
Оставалось только надеяться, что никакие лесные животные не позарятся на дармовое угощение в разгар зимней голодухи и не ограбят её.
Она сильно похудела, подсохла, под ровно загорелой кожей проявились мускулы, волосы выгорели на солнце — это скрыло седину. Зеркала в доме не было, она могла оценить свою внешность лишь по отражению в озере, и ей не верилось, что она видит себя — такое молодое лицо улыбалось ей из воды.
Окрепшие ноги позволяли ей делать многокилометровые переходы, а огрубевшая кожа ступней стала нечувствительна к уколам опавшей хвои и неровностям почвы.
Ей казалось, что такая жизнь — её настоящая стихия. Было странно и обидно, что долгое время она жила не там и не так. Да и не с теми — то и дело думалось ей.
Несмотря на эти мысли, прошлое постепенно отходило всё дальше и дальше, всё сильнее отставало, густой туман начал клубиться на его месте. Сквозь него еще просвечивали отдельные события и даже целые временные промежутки, но краски их становились всё прозрачнее, размывались границы, скрадывались детали и подробности. Процесс этот шёл не слишком быстро, во всяком случае, сама она его не ощущала, просто стала всё реже вспоминать прожитую жизнь, а если и вспоминала, то как-то отвлечённо, без эмоций и личного отношения — словно бы, не с ней когда-то произошло то или другое, словно бы, кто-то когда-то рассказал ей — то ли книгу, то ли фильм, — а они её не слишком заинтересовали.
И всё тише становилось над ней и вокруг неё.
Ещё недавно она, как и все другие люди, жила в оболочке из разных шумов.
И так же, как все остальные, не осознавала этого.
Даже ночью в лесу или деревне, когда она радовалась наступившей тишине ( всегда не любила шум), эту тишину заполняли различные звуки: шелест листвы под ночным ветром, скрип веток, шуршание травы, скрежет качающегося заржавленного фонаря, фырканье и вздохи скотины в хлеву, петушиный крик, прилетевший издалека перестук колёс железнодорожного состава, пароходный гудок и гудение проводов, в разных направлениях расчертивших небо над Землёй, отчего люди, со своим сложным и шумным бытом, оказались как бы в огромном загоне, как бы на огромном пастбище, что роднило их с коровами и лошадьми, чью жизнь эти же люди, в свою очередь, часто ограничивали проволочными оградами, только не несущими в себе ни света, ни информации.
Но и эти ограды тоже умели шуметь под ветром, звенеть и щёлкать.
Сонная тишина дачного посёлка или затерянной деревушки оказывалась сердцевиной сферы, сотканной из разных материй: тут и плач ребёнка, и заунывное баюкание, бормотание радио, отзвуки музыки, отдалённый шум автомобильного двигателя, скрип колодезного журавля, звон разбившейся посуды, далёкое тарахтение трактора, гул пролетающего самолёта...
Даже самые дальние звуки, раздававшиеся за сотни и тысячи километров от какого-нибудь горного аула, вплетались в ткань этой сферы, даже вершина Эвереста не помнила уже, какая тишина окутывала её до появления человека.
Все привыкли.
Все думали, это тишина.
Все рвались из городов в эту тишину.
И никто не знал, что такое — тишина настоящая.
Да и как могли люди узнать, какой бывает тишина в их отсутствие?!
Какой глубокой, полной и широкой может она быть!
Они и не знали.
И она не знала — до поры.
Вот до этого самого лета, когда она, казалось, физически стала ощущать исчезновение звуков, расползание тишины, таяние шумов, их истечение в никуда — туда же, куда истекало человечество.
Самой себе она казалась эпицентром, сродни эпицентру ядерного взрыва, вокруг которого ширилось, как зона радиации, беззвучие.
Лишь щебет птиц, плеск воды в озере, шум дождя и ветра, шорох листвы и хвои под её ногами, да механические звуки, сопровождавшие её действия: стук посуды о стол и плиту, стук ножа, шуршание постели, лязг печной заслонки...
Но когда она сидела вечером на крыльце, отдыхала, не шевелилась и смотрела никогда не надоедающий фильм: закат, воцарение темноты, усыпанной звёздами, восход Луны — она могла услышать настоящую тишину, разве только её собственное дыхание мешало этому.
Зато она физически ощущала, что на огромном расстоянии вокруг неё не дышал больше ни один человек, что она одна нарушает звучание природы...
Однако, и это не беспокоило её.
Долгое время её не покидало уливление перед одиночеством.
Так сложилась её жизнь, что одной ей почти не приходилось бывать — ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы.
Родители, одноклассники, соседки по студенческому общежитию, муж, дети, сослуживцы, люди на улицах, в магазинах — всюду люди, всюду их дыхание, голоса, смех, запахи...
Своей комнаты у неё не было никогда, негде ей было укрыться от посторонних глаз и голосов, а теперь в её распоряжении был целый дом, целый лес и — она подозревала — целый мир.
Только сейчас она прочувствовала всю целебность одиночества и наслаждалась им, смаковала его, а мысли о судьбе мужа и детей её не посещали: впервые в жизни она думала лишь о себе и находила в этом особую сладость.
Если бы кто-нибудь сейчас попытался намекнуть ей на эгоизм, она бы просто не поняла, о чём, собственно, идёт речь — настолько всё происходящее перевернуло её мировоззрение и отношение к жизни.
Жизнь потеряла свою социальную составляющую, стала понятием чисто биологическим, а потому в ней больше не было места для других людей — нужно было жить, выживать любым образом, забыв обо всех, кроме себя.
А она решила выжить во что бы то ни стало, вот и работала по шестнадцать часов в день, и эта работа её ничуть не угнетала, а её плоды порождали азарт добытчика — ещё грибов, ещё орехов, ещё рыбы, ещё, ещё...
Постепенно тишина менялась. После того, как исчезли шелест листвы и трав, смолк плеск воды. Даже когда она заходила в озеро, чтобы искупаться, вода оставалась недвижной и не издавала ни звука.
Затем смолкли насекомые, а за ними замолчали и птицы.
Она заметила, что поляну с её домом, озеро и лес над озером окружает стена тумана, ей казалось, что стена эта надвигается — и вот вопрос: что может ожидать её, когда туман наползёт и укроет собой и её дом, и всю усадьбу, и озеро... Она старалась не думать об этом, потому что тогда возникал ещё худший вопрос, а не бесполезна ли колготня, все эти заготовки, вся сушка, вяление. Может быть, туман сомкнёт свои границы, окажется, что в нём невозможно дышать — и кому тогда понадобится её вяленая рыба?
Она гнала от себя эти мысли и стала искать добычу с ещё большим рвением, как бы пытаясь показать кому-то невидимому, но могущественному, что запугать себя не даст, собралась пережить зиму — и переживёт.
В поисках еды она всё дальше и дальше уходила от своей усадьбы и однажды лес кончился, она оказалась на опушке, вплотную к которой подходило поле с какими-то злаками, а за ним виднелись деревенские дома.
Сначала она испугалась: в деревне могли быть люди, но они никак себя не проявили, тишина здесь была ничуть не хуже тишины в лесу, только утробно мычала корова да лязгало колодезное ведро, высоко поднятое журавлём и колеблемое ветром.
Через поле шла довольно широкая тропа, и она, поколебавшись некоторое время, медленно и нерешительно пошла по ней к домам.
Она прошла уже почти половину пути, как вдруг на неё с громким лем налетели две собаки, тощие и грязные, но не утратившие боевого пыла.
Она остановилась, остановились и собаки.
Некоторое время они стояли на некотором расстоянии от неё и нюхали воздух, потом вдруг легли на землю и поползли к ней, скуля и виляя хвостами.
Она поняла, что собаки остались одни в деревне и истосковались по людям.
Собаки обнюхали её ноги, встали на лапы, обнюхали её всю, повернулись и побежали к деревне, время от времени оглядываясь - проверяли, идёт ли она за ними.
Она шла.
Шла и удивлялась, почему лесной дом, когда она его увидела в первый раз, совершенно её не испугал и почему такими жуткими кажутся ей эти безобидные деревенские избы.
Может быть, души сгинувших в безвестность жителей деревни всё ещё витали над крышами их родных домов и навевали страх, а может быть, воображение разгулялось. В последнее время ему почти не выпадала возможность резвиться в полную силу, вот оно, отдохнув и окрепнув, и вырвалось на свободу.
Так или иначе, но по спине её ползли мурашки, ей показалось даже, что кто-то смотрит ей в спину недобрым взглядом, однако, оглянувшись, она, конечно же, никого не увидела.
Собаки привели её к крайнему дому, во дворе которого был приготовлен сюрприз: лошадь, запряжённая в телегу.
Коняга стояла понуро и не обратила внимания на появление человека.
Было видно, что стоит она так давно и потеряла не только силы, но и надежду, что кто-нибудь освободит её от упряжи, покормит и напоит.
Жалость к бедной животине придала решительность и заглушила страх. Уже через пять минут лошадь жадно пила воду из ведра, которое она подняла повыше — ведь распрячь коняку было нельзя, она не сумела бы её запрячь обратно.
Лошадь пила и пила, отфыркиваясь и оживая на глазах. Наконец, она оторвалась от ведра, и тихонько заржала — поблагодарила.
В сарае позади двора нашёлся ларь с овсом, а в телеге лежал мешок с завязками — видимо, из него лошадь и кормили.
Страх прошёл совершенно, ясно было, что, останься в деревне хоть один человек, даже и ребёнок, он обязательно распряг лошадь и накормил её.
Деревня эта была подарком ей от провидения: все бедные деревенские ценности приобрели в теперешней (биологической) жизни статус несметных богатств и пренебрегать ими она не собиралась.
Но сначала нужно было унять рёв коровы, а то от него уже болела голова и нервы натянулись — вот-вот порвутся.
Она пошла на истошное мычание, собаки понеслись впереди.
Корова стояла в хлеву через два дома. Она, видимо, уже потеряла всякую надежду избавиться от молока, которым набухло её вымя, и мычала как бы в предсмертной тоске, как бы прощаясь с миром, из которого внезапно исчезли люди, без которых она существовать не могла.
Увидев человеческую фигуру, корова взмыкнула особенно отчаянно и рванулась невстречу избавительнице, собаки сели в дверях хлева и стали наблюдать.
Подойник нашёлся быстро, висел на крюке, вбитом в стену хлева.
Она принесла воды, как следует ополоснула вымя притихшей коровы, села на маленькую скамеечку и постаралась вспомнить, как в кино показывали дойку.
Пару раз она надавила и потянула как-то не так, корова выругалась коротко и ударила её хвостом по правому уху. Но уже через пару минут первые струйки молока звонко ударились о дно ведёрка.
Собаки почтительно следили за церемонией, они, видимо, прониклись уже абсолютным доверием и почтением к ней, сумевшей повести себя привычно для них, сделать то, что на их глазах не один год делали другие люди, жившие здесь до её появления.
Корова была подоена и мирно жевала сено, собаки получили по миске молока с хлебом — чуть не в каждой избе на столе стояли миски-тарелки и лежали буханки зачерствевшего хлеба. Она и себе соорудила тюрю из хлеба и молока и чуть не зарыдала от восхитительного вкуса этой немудрящей еды, которая так долго была ей недоступна.
Поев, она пошла ревизовать деревню, ведя за собой лошадь и складывая в телегу вещи, которые могли бы приходиться ей в её лесном жилище.
Совесть не приставала к ней: было ясно, что деревенски жители уже никогда не вернутся сюда, поэтому она спокойно накладывала на телегу тюки с одеждой, тулупы и полушубки, постельное бельё, подушки и одеяла. Собрала все найденные валенки, все калоши — и даже модельная обувь была найдена ею в нескольких сундуках.
Нагрузив телегу, она отвозила добро к своему дому и возвращалась обратно.
В третью или четвёртую ездку, она обнаружила магазин и медпункт — это были драгоценные находки, три ездки понадобились ей, чтобы отвезти в лес мешки сахара, муки и круп, тетради и карандаши, книги, пряники и конфеты, ящики макарон и консервов. Шкафчик с лекарствами в медпункте она опустошила весь. Подумала, и его тоже уложила на телегу. Особенно ценными показались ей справочники фармацевта и «практикующего врача в сельской местности».
Надвигались сумерки, и она решила, что остатки клада она перевезёт завтра, а потому села в телегу, позвала собак, которые привычно запрыгнули и улеглись позади неё на сено, она уже почти сказала лошади «но», как в тишине явственно раздался звук автомобильного двигателя.
Потом она удивлялась, как, оказывается, умеет быстро двигаться! В несколько секунд она завела лошадь с телегой за дом, а сама побежала, пригнувшись, к кустам, росшим вдоль шоссе.
Собаки по-пластунски ползли за ней. Она повернула к ним свирепое лицо с приложенным к губам пальцам, казалось, собаки её поняли и почти перестали дышать.
Только они успели занять наблюдательный пункт, как справа из чащи леса выскочил красный легковой автомобиль ( «И где только бензин достали», - с лёгким удивлением подумала она. Ещё в прошлом году было объявлено, что запасы нефти исчерпаны, а восемь месяцев назад встал транспорт, иссякло электричество и все пересели на велосипеды и различные фантазийные экипажи на тему велосипеда, в том числе — и на рикш.
Она благословила тогда своё увлечение декоративным свечами, над которым посмеивались муж и сыновья: теперь её свечки весьма и весьма пригодились, жаль только, что не надолго их хватило.
Она помнила горячие споры об использовании кукурузы, пшеницы и другого зерна для выработки спирта, чтобы использовать его в качестве горючего, но эти споры иссякли так же, как иссякли нефть, газ и уголь — только быстрее.
И вот, через два почти года после низвержения двигателя внутреннего сгорания, она увидела его перед собой, целенького, бодро гудевшего и воняющего на весь лес выхлопными газами. Собаки стали чихать, она перепугалась, что пассажиры красного автомобиля услышат странный шум и захотят узнать, кто его издаёт, но обошлось.
Правда, автомобиль остановился, и она услыхала, как мужские голоса в нём обсуждают, не заехать ли в деревню — может быть, молока удастся попить. На это возразили в том смысле, что ясно видно — деревня пустая и какое уж тут молоко. В крайнем случае можно заехать на обратном пути — переночевать, чтобы не болтаться по лесным дорогам в темноте.
Красный автомобиль двинулся дальше, а она поняла, что, если они вернутся, то найдут корову и запросто могут её прирезать на мясо. Значит, следовало корову увести в лес сегодня, сейчас, незамедлительно, а уж корма она перевезёт завтра-послезавтра. С кормами тоже нужно было торопиться: она видела, что стена тумана уже почти подступила к дальней околице, туман мог поглотить деревушку уже завтра, а тогда можно будет проститься с мечтой о горячем молоке зимним вечером, каше на молоке, блинах... И корову придётся прирезать, а она этого не умеет, что ж, позволить животине помереть без пользы
с голоду?
Её маленький табор, состоявший из неё самой, лошади с телегой, коровы, к этой телеге привязанной, и двух собак, был уже на полпути к лесу, как опять раздался звук мотора, правда, уже не такой ровный, как полчаса назад.
Она бегом отвела лошадь и поспевавшую за телегой корову к купе ракит, росших посреди поля ( при этом она автоматически отметила, что нужно бы выяснить, какое это зерно зреет бесхозно — может быть, пригодится ) а сама влезла на одно из деревьев и стала ждать.
Шум опять производил всё тот же красный автомобиль, но теперь лобовое стекло его было разбито, да и заднее тоже. На капоте виднелись какие-то тёмные пятна, одна задняя дверца сорвана, держится на одной петле и волочится по асфальту, скрежеща, но вот отвалилась совсем.
Двигатель работал неровно: кашлял, взрёвывал не хуже коровы, пока она её не подоила, казалось, он вот-вот остановится.
Он и остановился. Из автомобиля с трудом выбрался мужчина, окровавленный, в изорванной одежде. Было видно, как с его руки кровь капает на асфальт, а через мгновение он и сам уже лежал на этом асфальте — упал, дёрнулся пару раз и затих.
Автомобиль больше не подавал признаков жизни, поэтому она слезла с дерева и повела караван дальше — эта история уже завершилась, а ей нужно было до темноты добраться домой.