Знойный день понял, что делать нечего - придется уйти. Он еще держался из принципа, не желая
уступать ночи свои позиции, но, честно говоря, очень уж он был жарким, горячим и душным - сам
от себя устал, и, наконец, сдался, отошел, сел в сторонке, вытирая взмокшее багровое лицо
платком, скомканным и не слишком свежим.
С Земли это выглядело, как будто красное, все еще раскаленное, солнце медленно садилось в
подсвеченные розовым, желтым и золотым, тучи.
День уходил не спеша, с иронией посматривая на людей внизу: как они облегченно вздыхают,
начинают бодрее двигаться и даже пританцовывать на ходу, подчиняясь новому ритму, более
легкому и живому, чем размокший и размякший ритм, звучавший над ними весь этот немилосердно
знойный день.
Если говорить откровенно, день с удовольствием задержался еще немного - он любил свои
издевательские игры с населением планеты, но смысла не было допекать одних и тех же: это была
всего лишь часть Земли, интереснее было уйти на другую ее половину и пошутить там, над
отдохнувшими в прохладе ночи и забывшими, что такое настоящий летний день людьми, животными и
растениями, а потому он бросил вниз последний в этих сутках взгляд и убрался окончательно.
Ночь давно ждала в отдалении, когда же он уйдет, не выказывая нетерпения или недовольства.
К чему было нервничать: она знала, что, рано или поздно, но ему придется уйти все равно,
делать нечего, законы не им писаны.
Она уже начала заполнять небо синим цветом, темневшим, по мере ослабления всех оттенков
багрово-золотого, которыми все еще полыхало пространство над Землей, пока густая синева не
вытеснила краски костра, пока не стали видны лишь искры его - высыпавшие на густую синь неба звезды. И вот уже голубой шифоновый платочек, который Земля носила днем, сменился вечерним шарфом из сине-черного плотного непроницаемого шелка, вышитого золотыми, голубоватыми, желтыми и белыми мерцающими блестками - ночь была франтиха, у нее и платье было под стать шарфу, и этот наряд делал ее немного загадочной, тем более, что темнота сгущалась, сглаживались контуры предметов и фигур, все стало выглядеть иначе, чем днем, когда зной и солнечный свет беззастенчиво подчеркивали как красоту, так и безобразие, имевшие место в мире вещей и людей.
Загадочная красавица-ночь совсем не боялась брутального хулигана - день.
Единственное, чем он мог ей навредить, это так нагреть за время своего бодрствования
поверхность планеты, так раскалить черепичные, жестяные, драночные и всякие другие крыши,
каменные стены домов, асфальт и булыжники дорог, песок и гальку пляжей, воду в озерах и прудах, что усилия их остыть за ночь оказывались безуспешными, а ночь, благодаря этим усилиям, оказывалась мало отличимой от ушедшего злобно-знойного дня и была вынуждена выслушивать стоны и проклятья людей, не могущих заснуть в этом пекле и духоте. В чужом пиру похмелье - она частенько его испытывала и уже научилась не вслушиваться в ропот людей и изнеможенный шелест запыленных пожухлых и поникших листьев на растениях.
Этот день был один из таких, и ночь уже готовилась к тяжелой смене. Ни ветерка, ни малейшего
шевеления воздуха, ни облачка на небе. Тяжело и густо пахли ночные цветы в садах, делая душный
воздух еще более плотным и осязаемым, безмолвно стояли пальмы с поникшими листьями, запыленными и тяжелыми, не шевелилось море, малейшего плеска не раздавалось в тишине и темноте ночи.
Все глуше и тише становилось в мире, все крепче спали птицы на деревьях и рыбы в водоемах,
собаки раскинулись ковриками, вывалив языки и тяжело дыша на каменных плитах полов и асфальте
тротуаров, даже кошки отменили свои ночные нон-стопы и молча сидели мордочками в круг и
вслушивалиь в горячую тишину ночи, в которой, казалось, что-то готовилось, что-то важное и
грандиозное, но чему не время еще было появляться на глаза кому бы то ни было...
Только люди, как всегда, не могли угомониться. В домах все еще работали телевизоры и
приемники - люди, развалившись сидели перед ними со стаканами ледяного питья в руках,
страшась ложиться в горячие постели.
В барах, кафе и ресторанах шла своя ночная жизнь, даже звучала музыка и люди топтались на
танцевальных пятачках, благо в над ними крутили лопасти, бессильные в своем желании разогнать
зной, вентиляторы.
Во дворах и у подъездов сидели те, кому не по карману были огни и музыка ресторанов, дышали
остывающей пылью, разговаривали замедленно, время от времени отпивая уже согревшееся пиво из
горлышек бутылок, причем те слабо взблескивали, когда их подносили к жадным ртам, словно и
они изнемогли от жары и не имели сил заблестеть во всю мочь, как они, обычно, нестерпимо
блестели днем, под яростными солнечными лучами.
Все глуше и тише была ночь - что-то замышляла она в тишине, что-то готовила, что-то собиралась
вынуть из рукава своего роскошного платья, как шулер вынимает туза из накрахмаленной манжеты,
как фокусник вынимает кролика из шляпы - внезапно, неотвратимо и глумливо по отношению к тем,
кого собирались поразить этим финтом, фокусом, жестом.
На заводах и фабриках идет работа, несмотря на зной ночи и глухой час, в больницах врачи и
сестры с ног сбиваются - эта ночь для многих окажется последней или первой.
Самолеты хищно приседают перед тем, как прыгнуть в небо, в его ледяную черную бездну, чтобы
там глотнуть свежего ветра и облегченно заскользить по огромной дуге, наслаждаясь прохладой и
наступившим покоем.
Портной сидит перед машинкой в одних трусах и крутит колесо босой ногой - не успел за день
сделать то, что намечал: слишком жаркий был день, слишком медленно двигались руки.
Свежевыпеченный хлеб сохраняет в себе краски зноя и солнца и дышит в окружающее пространство
тем же зноем, каким дышал ушедший день, словно остался резидентом ушедшего в ночи - так
сохраняют уголек в очаге, чтобы завтра запалить из него огонь нового дня.
Ночь развлекается, ночь работает, ночь изнемогает, ночь спит - кое-кто из взрослых сумел
уснуть, спят дети, спят животные.
И вдруг, одним неуловимым движением, ночь расстегивает платье, или разрывает его, или просто
распахивает, незастегнутое, но что бы она ни сделала - прореха раскрывается в ее блестящем
наряде, а из этой прорехи, выглядывает огромная оранжевая, восхитительно округлая, Луна.
Так на средневековых картинах молоденькие мадонны распускают шов на груди, чтобы достать
свою округлую луну и накормить кудрявого младенца.
Луна торжественно замирает в небе над нашими головами, освещая всех нас: и тех, кто веселится
в ресторанах, и тех, кто ворочается в жарких постелях, пьющих теплое пиво, орущих впервые,
впервые увидевших свет, закрывших глаза навсегда, усталых врачей и рабочих возле станков,
кользящие в стратосфере лайнеры и по бликам в морях и океанах - корабли.
Портной на секунду оторвался от своей работы, чтобы взглянут в распахнутое окно на гигантскую грудь
и на молоко, льющееся из этой роскошной спелой груди.
Смолкла музыка в ресторанах: публика и музыканты высыпали наружу и тоже, задрав головы ловят
лицами капли, ручьи, потоки льющегося сверху света.
Врачи и больные - все уже в больничном саду и слушают, как где-то в городе начинает звучать
музыка - все явственнее и громче. Это ресторанные музыканты вдруг начали играть спонтанно, но
слаженно, будто всю жизнь репетировали вместе.
А вот уже пара начала танцевать, а за ней - еще и еще одна ... Вся улица...весь город...
вся земля...
Пляшут рабочие - вышли из заводских корпусов и пляшут.
Дети проснулись, родители взяли их на руки, вышли на улицы и танцуют целыми семьями.
Портной, подняв руки и размахивая измерительной лентой, кружится на мостовой.
Собаки с лаем прыгают на людей, по-своему принимая участие в общем веселье.
Кошки свесили головы с крыш и глазеют на танцующих. Птицы проснулись и защебетали в кронах
деревьев, вторя оркестрам.
Все, все мы высыпали на улицы, в ночь, под ее роскошный покров, оказавшийся платьем кормящей
матери, под ее грудь, царственно светящуюся из прорехи и щедро заливающую нас своим млеком.
Мы пляшем в ночи, мы пьем, упиваемся и никак не можем напиться волшебным напитком - лунным
молоком , лунным светом.
Мы не боимся ночи: большая часть из нас ночью была и зачата и произведена на свет. Ночь -
наша великая мать, она вынула свою обильную грудь и кормит нас, свои детища.
А мы пьем и пьем ее молоко, мы все - младенцы этого мира, дети ночи - и никак не можем
напиться.
Вставайте, не спите в лунную ночь. Идите плясать со всеми на улице, идите пить лунный свет,
машите руками, вскидывайте ноги, кружитесь и скачите.
Великая наша мать смотрит на нас, распахнув свою царственную грудь.