В три часа ночи зазвонил телефон. Звонок его показался нестерпимо оглушающим в тишине безмолвного предутреннего часа.
Темнота, которой была заполнена комната благодаря плотным шторам на окнах - и еще глуше была из-за них разбитая звонком тишина - словно бы, взорвалась в том углу, где на журнальном столике верещал телефонный аппарат. Он звенел так яростно, что, казалось, раскалился и тускло светился в темноте, как, обычно, светится спираль электрической плитки.
Игорь почувствовал, как Маша протянула руку и, сняла телефонную трубку. 'Алло, - сказала она сонно, - алло, алло, говорите'.
Но говорить было некому. Даже на расстоянии Игорю были слышны короткие гудки зуммера - звучали они несколько недоуменно, словно телефонный аппарат и сам не мог понять, кому и зачем понадобилось заставлять его звонить так яростно в такое глухое время и, не сказав ни слова, вешать трубку.
Маша включила лампу и посмотрела на часы.
'Игорь, я не понимаю - три часа, кошмар какой-то! Кому могло понадобиться звонить в такое время?! Да еще и трубку повесили... '
Пришедшая следом за этими словами, мысль прогнала сон, и у Маши округлились глаза, когда он, вскочив с постели немедленно после сонно и спокойно сказанной фразы, начал лихорадочно одеваться.
'Что с тобой? Зачем ты одеваешься?Игорь, с тобой говорю!'
Он прервал ее нетерпеливым жестом и показал, что к чему-то прислушивается. В тишине, царившей повсеместно, было отчетливо слышно, что к дому подъехал автомобиль. Он остановился, хлопнули дверцы.
Маша не поняла, что крамольного было в этих обыденных звуков, кроме времени суток, когда они раздались, но она увидела, что Игорь стал одеваться еще быстрее.
Он сбегал в прихожую за пальто и шарфом, и, не отвечая на ее обеспокоенные вопросы, в свою очередь спросил: 'Посуда вымыта? Чтобы не было видно, что двое ужинали...Впрочем, что я у тебя был, можешь не скрывать. Был, да, но ушел. Куда - не знаешь. Да за мной это приехали, не понимаешь, что ли! Сначала позвонили, чтобы проверить, дома мы или ушли, хотя, наверное, все равно следили...Ладно. Некогда. Машенька, я сейчас приму таблетку и усну. И тут же исчезну. Ты не пугайся, хорошо? Снова я появлюсь через три дня - здесь же, в это же время. Тебя, конечно, заберут, но ты стой на своем: не знаю, где он и все. Отпустят. Ни о чем сейчас меня не спрашивай. Дай-ка я тебя поцелую... Дорогая моя девочка...О, звонят. Сразу не открывай - пока проснулась, пока надела халат...'- он не договорил, уснул и тут же исчез.
Потрясенная, сбитая с толку, испуганная Маша пошла открывать дверь. Все дальнейшее показалось ей продолжением сна, болезненным бредом, но не реальностью. Несколько молодых мужиков в штатском, махнув у нее перед носом небольшими книжечками, просочились в квартиру и сейчас переворачивали ее вверх дном.
Сборники стихов Игоря и его рукописи складывали в большой бумажный мешок, туда же летели фотографии, на которых был он с друзьями.
Пришедшая с ними, молодая крепкая бабенка охлопала Машу, перещупала висящую на стуле одежду и, сгребя ее в охапку, качнула головой в сторону ванной:'Одевайтесь'.
Но дверь закрыть не позволила, стояла и смотрела, пока Маша, торопясь, путаясь, злясь на себя и от этого путаясь сильнее. Одевалась.
Затем ее везли в машине, все молчали и сидели, как истуканы. На Машу навалилась сонливость, она задремывала, начинала проваливаться в темноту, пугалась и просыпалась от этого испуга.
Было тесно и душно, бил озноб, ей самой эта сонливость казалась совершенно неприличной: она считала, что должна испытывать страх, волнение - какие-то эмоции, но их не было, лишь сердце сжималось время от времени да сосущее тошнотное ощущение, похожее на голод, угнездилось в желудке и не отпускало ни во время коротких промежутков сна, ни при сменяющих их приступов бодрствования.
'Голод' этот не отпустил ее и во время допроса в ярко освещенном кабинете. Само слово это - 'допрос' - не было произнесено человеком, сидевшим за письменным столом. Был он в штатском, после каждого ответа Маши на заданный вопрос что-то усердно и долго записывал, время от времени вскидывая на Машу глаза.
Он назвал происходящее беседой, но Маша, хоть и оказалась в подобной ситуации впервые, понимала, что идет, именно, допрос.
'Он не ночевал сегодня у меня!
'Зачем вы лжете? Пришел он к вам в двадцать один семнадцать.'
'И что? Пришел и ушел.'
'Он не уходил, и вы это хорошо знаете.'
'А вы почему знаете?'
'Здесь вопросы не задаются, здесь на них отвечают. Я делаю вам замечание. Имейте в виду, что подобное поведение может вам навредить.'
'Какое поведение? Что я сделала?'
'Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие. Обычно, это даром не проходит.'
'А я ни о каком следствии не знаю, мне никто не сказал, что я подследственная. Ордера я никакого не видела - даже на обыск'.
'А вы и не являетесь подследственной. Подследственным является ваш сожитель, бомж и тунеядец Сиверцев Игорь Владиславлевич, называющий себя поэтом...'
'Но он и есть поэт!'
'Не перебивайте меня. За вашей квартирой установлено круглосуточное наблюдение, которое установило, что Сиверцев, фактически, живет у вас, приходит в любое время, имеет ключ, принимает гостей. Некоторые из них остаются в вашей квартире на ночь. Знакомы вы с ним около трех лет, но особенно близкими стали после смерти вашей матери в ноябре прошлого года. Именно тогда Сиверцев впервые остался у вас на ночь....'
'Так он подследственный из-за того, что живет со мной? Это запрещено, что ли? Я не знала...'
'Гражданка Фомина, я опять предупреждаю вас, что не потерплю такого поведения!'
'Какого?Смотри-ка! Ничего не объяснил, что спрашивает - непонятно, зачем - неизвестно. Если без расписки жить нельзя, тогда и меня должны судить, не одного Игоря! И почему нельзя? У меня толпа знакомых так живут, не расписанные, и ничего, никого не арестовывают. А меня за что? И указа, между прочим, никакого не было - я газеты читаю и знаю. Что ж теперь поделать, раз мужики не хотя в загс идти? В девках всю жизнь сидеть?'-
она посмотрела на следователя таким возмущенно-наивным взглядом, что он только выдохнул воздух, хотя, явно, собирался что-то сказать. Минуту они глядели друг на друга: он с бессильным бешенством, она - стараясь не утерять воинственно-тупого выражения лица.
Неизвестно, чем закончились бы эти гляделки, но дверь распахнулась, и в кабинет неторопливо вошел Чин, и не малый. Маша сразу поняала это по суетливости ее неудачливого собеседника.
Так же неторопливо, как и вошел, Чин сел напротив Маши у стола, придвинул к себе листки протокола и стал их читать.
Автор с тревогой следил за ним, покрываясь пятнами и бросая на Машу злобные взгляды.
Она сидела, из последних сил держала на лице маску идиотки и с отчаянием думала, что не выдержит и заплачет, а плакать было еще рано, стратегически это было бы неверно: преждевременный плач мог все испортить.
Чин, тем временем, дочитал опус и посмотрел на автора, ничего не выражающим, длинным взглядом, отчего тот задергался, побледнел и ушел из кабинета.
Чин достал папиросу, размял ее и стал закуривать, не глядя на Машу и никак на нее не реагируя.
Затянувшись, спросил вдруг:'Не беспокоит?'
'Еще как беспокоит! - выпалила Маша, - Что это вы здесь все такие грубые? С дамой общаетесь, не с мужиком. Грубят, хамят, врываются ночью, везут куда-то, вопросы неприличные задают... За что, почему, с какой стати?! Да, живу я с ним, ну и что? Вам-то какое дело? Вы кто, вообще, такие? Арестовали? Ладно, но почему не по закону? Ордер где? Где ордер, я спрашиваю? В чем обвиняете? Чего вы меня сюда привезли? Я преступница, да?'- и, упав головой на стол, Маша разрыдалась, громко в голос, отпустила себя, не сдерживала больше, чувствуя, как со слезами уходит весь кошмар этой ночи.
2.
Беспамятство закончилось. Игорь открыл глаза и увидел себя именно там, где и хотел: на морском берегу. Плоский пляж уходил дугой прямо в подступающий к воде лес. Метрах в ста от линии прибоя параллельно кромке воды тянулась гряда дюн, а за дюнами росли огромные сосны, похожие на красные свечи, вонзенные в небо.
Время года, как и время суток, было непонятно. Так бывало всегда. Стояло ровное тепло, жарко не было. В воздухе стоял смешанный запах соли, йода, смолы, нагретого песка.
Берег был абсолютно пуст. Было тихо, лишь море чуть слышно шипело на песке.
Игорь быстро разделся и кинулся в воду, с наслаждением ощущая, как мягко она обволакивает и поддерживает его тело, вливая в него необыкновенную энергию и заряжая бодростью. Долго плавал он, но, выйдя на берег, усталости не чувствовал и решил прогуляться к лесу, который так заманчиво зеленел под спокойным синим небом.
Лес был сродни морю - спокойный, тихий, в меру тенистый, но не сырой. Вокруг уютных полянок росли огромные деревья с крупными листьями и ветками, обвисшими под тяжестью многочисленных плодов. Игорю эти плоды показались похожими на орехи, орехами они и оказались. Набрав их в носовой платок, Игорь расположился на опушке. Вдыхая запахи листвы и трав, воды и пески, глядя на море, разбивал орехи камнем и поедал их прохладную сладковатую сердцевину.
Время остановилось и застыло вокруг него. Не было ни начала, ни продолжения, ни конца.
Тугая спираль, - рвущаяся от истока, который появился, неизвестно когда, к устью, которого нет и не будет - несла на себе неисчислимые миры от их начал к их концам, владея этими мирами, их жизнями, их кончинами, всем, что происходило в них.
И не было силы, способной остановить этот неуклонный полет пружины вперед к несуществующей цели, ибо само это движение, сам полет и были единственной целью и смыслом движения времени, казалось, не было силы, могущей сдернуть, хотя бы один, самый захудалый мирок с вечных витков этой спирали, выдернуть его из бесконечного движения, безмолвного полета.
Казалось.
Но нашлась сила - поднялась, ворвалась - Игорь выпал из времени, упал с витка, и теперь тугие вихри времени бесшумно распрямлялись и закручивались вокруг него, не затрагивая его самого и тот кусочек мира, который выпал из времени вместе с ним и теперь являл такую полноту безмятежности и покоя, что сразу становилось ясно - там, во времени, никогда не было и не могло быть ничего, подобного этому лучезарному безмолвному берегу.
Игорь всегда любил море. Детство в южном городе на берегу теплого моря взрастило в нем эту любовь, и она подпитывалась всю жизнь тем особым состоянием души, которое возникало в нем на морском берегу. Жизнь без моря казалась ему неполной и тусклой, поэтому, как бы ни складывались обстоятельства его странной, крученой-верченой, жизни, он старался, хотя бы несколько дней в году, провести на берегу моря - в его шорохах и хлюпанье (а иногда - в реве), в его соленых брызгах и крепких ароматах, в его зное и свежем ветре.
С тех пор, как он начал писать, самые лучшие, самые значительные и непростые вещи, получались у него именно в эти, пронизанные солнцем или закутанные в тучи, дни.
Да и первые его стихи сочинились на морском берегу. Они пришли целиком, сразу, впервые в жизни, ошеломив и даже слегка напугав его.
Он и сейчас помнил их, как помнят первую любовь.
Я вырвусь из пасти напастей,
от глаз любопытных сбегу.
Оставлю следы на ненастном
соленом морском берегу.
Там волны поднимут валторны
и сверят с гранитом свой ритм,
на кромке песка опустелой
балет будет ветер творить.
То будет - леченье мучений,
изгнанье страданий и ран...
А снега свивальник взвивает
и злится бравурный буран.
Глядя на спокойное море, Игорь усмехнулся. Он, и впрямь, вырвался 'из пасти напастей', правда, жаль, что ненадолго. И получится ли 'изгнанье страданий и ран'? Все было неопределенно, потому что
черный час наступает внезапно
черный всадник на черном коне
достает черно-белый червонец
я плачу за любовь на Земле
черный плащ, и плюмаж, и ботфорты
черный взгляд беспокойством горит
и несется над полем потертым
черной вечностью взорванный крик
я плачу за любовь за земную
черно-белый червонец горит
я плачу плачу я но ликую
душу лечит сжигающий крик
бесполезно любовь ускользает
ею мне не дано овладеть
что ж покончит с моими долгами
черный всадник по имени смерть.
Игоря передернуло. Не ко времени вспомнились ему грехи детства: в его теперешнем положении эти беспомощные строчки приобрели излишнюю многозначительность и звучали, отчасти, даже пророчески.
Он постарался встряхнуться и вдруг осознал, что занимался сейчас воспоминаниями, а это при выпадении из времени было невозможно: вне времени исчезали воспоминания, поскольку само понятие памяти становилось абсурдным и исчезало тоже и в первую очередь.
Игорь встревоженно огляделся и потрясенно увидел, что, как и в прошлый раз, местность, оставаясь прежней, изменилась: все нахмурилось, потускнело, потеряло безмятежность и
неподвижность. Время его пребывания здесь заканчивалось. Как и в прошлый раз, далеко в море начала вздыбливаться гигантским горбом вода, словно вспухал нарыв на, до сих пор гладкой и неподвижной, поверхности.
Спирали времени закрутились туже, ровным звоном наполнился воздух, все поплыло, закачалось...Страшным усилием воли Игорь попытался задержаться, но упругий поток времени уже подхватил его, понес, сознание его померкло - и вот уже он проснулся в постели, был глухой час ночи, мрак, тишина, а рядом с ним, с трудом сдерживая крик ужаса, сидела Маша.
3.
Яна росла одиноким ребенком. Причем, она не помнила, когда началось это одиночество. Обнаружилось оно, когда в восьмом классе девочка вдруг поняла, что на дискотеках не только ни один мальчик не приглашает ее на медленные танцы, но даже когда звучали быстрые мелодии, и все радостно скакали, объединившись в кружки, ей в эти кружки пристроиться не удавалось: как-то так получалось, что все танцуют в круге лицом друг к другу, а она - у них за спинами и одна.
Затем она осознала, что сидит за одной партой с самым слабым, подслеповатым, мальчиком - Ванечкой Черновым - вечным объектом насмешек и розыгрышей всего класса, с которым никто не хотел сидеть, ни мальчики, ни девочки. Она не помнила, как это получилось, да ее это, правда, не очень и волновало. Сидеть за одной партой с Ванечкой было хорошо: он был тихий и не мешал, все было хорошо видно и слышно, потому что парта стояла прямо перед учительским столом, а все классные развлечения - все эти записочки, дергания за волосы, перешептывания и смешки - все это было позади, не видное, а потому, как бы и не существуюещее. Она ведь за тем в школу и ходила, чтобы хорошо слышать учителей и видеть доску и то, что на ней написано
В учебе они оба преуспевали - и она, и тишайший Ванечка были отличниками, что вызывало ревнивое недовольство класса, и недовольство это клубилось, глухо ворча, где-то на задворках и, до поры до времени, сдерживалось, потому что эти двое были единственным источником: только у них можно было списать домашнее задание, только они могли подсказать правильный ответ на каверзные вопросы учителей.
Правда, Яну не просили подсказывать. У нее на уроках был такой, явно занятой, вид, что все понимали - трогать бесполезно, все равно не услышит, и потому бедный Ванечка отдувался за двоих, хотя благодарности не дождался ни от одного из тех, кто списывал у него домашние задания и контрольные работы. Да он и не ждал благодарности, просто был настолько добр, что не мог отказать никому - не из страха, а просто жалея лентяя.
К окончанию десятого класса и выпускному вечеру Яна пришла абсолютной красавицей и кандидаткой на получение золотой медали. Ванечка немного отстал - он часто болел, и потому мог претендовать лишь на серебряную медаль.
На выпускном вечере девочки с деланным равнодушием рассматривали ее 'взрослое' элегантное платье, простую, но столь же элегантную, прическу, ненатурально хохотали и преувеличенно расхваливали 'туалеты' друг друга. Все они, как на подбор, были в рюшечках и оборочках, воланчиках и бантиках, все - кудрявые, как болонки, смачно накрашенные, с кукольными глазами, и, похожая на взрослую, но такая же, как они, юная и свежая, Яна их раздражала, тем более, что, получив аттестат с золотым тиснением, книгу в подарок от школы, пачку грамот и похвальных листов, попрощавшись с одним только Ванечкой, который смотрел на нее грустными и преданными глазами, она вместе с родителями покинула вечер. Кто-то из мальчишек подслушал, как ее мама объясняла другим мамам, что они продолжать праздник дома - там уже собрались 'все родные, близкие, все друзья и все ждут Яночку'.
Так Яна ушла из одинокого детства.
Лето в тот год было очень насыщенным: поступление в институт, поездка с мамой в Болгарию на Золотые Пески и с папой - в Бакуриани (Яна знала, что родители всю жизнь копили деньги, чтобы так организовать последнее лето ее детства), а потом началсь институтская жизнь.
Яна и в институте училась хорошо, и здесь она была окружена полосой отчуждения. Но первый курс был так труден, так заполнен, что она и не заметила этого отчуждения, и только на летних каникулах в стройотряде вдруг поняла, что все уже бродят парами, что из этих пар составлены компании и что она не принадлежит ни к одной из них.
Почему так получалось, она не знала и не задумывалась. Ей казалось, что дело в ее поглощенности учебой, недостатке легкости в характере, излишней взрослости. Она знала, что измениться уже не сможет, оставалось смириться с одиночеством и воспитать себя так, чтобы оно не слишком тяготило.
Перед сном девчонки долго обсуждали свои романы, благодаря чему Яна была в курсе всех их дел и интересов.
Парни ее не очень замечали: им хотелось быстрого результата, а при одном взгляде на нее становилось ясно, что надежд мало.
Поэтому она была очень удивлена, когда один из них подсел однажды к ней, когда она сидела на берегу реки и наблюдала, как постепенно наползающий туман затягивал низкий противоположный берег и как скрывались в его молоке стога сена.
'Привет', - сказал парень.
Яна удивилась, посмотрела на нее и обнаружила некоторую тревогу в его взгляде.
'Привет,' -спокойно ответила она, и удивилась еще больше, увидев, что ее ответ прогнал тревогу из его глаз. Он, явно, опасался, что она не захочет разговаривать.
'Что ты здесь сидишь?'
'Смотрю на туман...'
'Интересно?'
'Посмотри - поймешь.'
Некоторое время он тоже смотрел за реку, а потом откинулся, лег на спину и стал смотреть в небо. Минут пять они молчали, после чего он сказал:
'Вверху гораздо интереснее - уже видны звезды'.
Яна тем временем вспоминала, с кем из девочек она видела этого парня - Митю, так его звали в бригаде - но вспомнить не могла, получалось, что ни с кем.
Она подняла голову. Звезды, и правда, появились, хотя стемнело еще не полностью.
Так они провели в молчании некоторое время - он лежал и смотрел в небо, она сидела и смотрела, как вокруг них сгущается темнота, как расплываются, исчезают в ней деревья, кусты, валуны, и только вода в реке тускло отсвечивает и поблескивает, дышит и с тихим плеском плавно струится мимо.
Этот вечер что-то изменил. Яна поняла, что между нею и Митей появились 'отношения'.
При этом они почти не общались, но вечерами он старался найти ее и оказывался рядом - шел молча слегка позади - или так же молча сидел в двух-трех шагах от нее. Это было единственным проявлением его интереса к ней, потому что днем он даже не смотрел в ее сторону.
Яну раздражала непонятность его поведения, но еще больше раздражало собственная реакция, потому что никак она не могла понять, нравится ей этот безмолвный и двуличный, как она считала, партнер по вечерним прогулкам или нет.
Ситуация разъяснилась за две недели до возвращения домой. Во время работы напарнице Яны стало дурно, и она упала, сбив с ног и Яну. Та неловко рухнула с перекрытия крыши коровника, который строил их отряд, удачно приземлилась в кучу опилок, почему и осталась жива, но что-то случилось с ногой. Было очень больно, встать она не могла и только смотрела, как к ней уже бежит толпа, а впереди всех - Митя. Он был испуган, но держался хорошо и только по его внезапной бледности и сжатым губам можно было догадаться о душевном волнении. Без лишних слов, как и всегда, он решительно взял Яну на руки и понес
к медпункту. Она была совершенно беспомощна! Даже вырваться не могла: каждое движение вызывало боль - но и оставаться безропотно в его руках ей не хотелось. Превозмогая боль, она сквозь зубы процедила:'Я не просила'...
Но он не дал ей договорить:'Молчи, молчи... мне не трудно - ты легкая... я так испугался, думал - все.... а я не успел... тебе не успел...сказать, тебе сказать...что...'- тут он замолчал окончательно.
'Что сказать? Что ты хотел сказать?'
Вместо ответа он вдруг поцеловал ее, и, не успела Яна отреагировать на этот выпад, как оказалось, что они уже пришли, и Митя укладывает ее на кушетку, ей очень больно, а врач ругает Митю, что он неправильно нес Яну - нога свисала, и если это перелом, то то может сместиться кость. Митя покорно молчал, смотрел на Яну, она - на него, что-то в ней происходило, а медсестра, оказывается уже в пятый раз говорила, чтобы Митя ушел, так как 'пострадавшую нужно раздеть'. Наконец, он понял, вышел из кабинета, и Яна почувствовала потрясенно, как душа ее рванулась следом за ним.
Так окончилось ее одиночество, а потом она поняла, что именно тогда, а не годом раньше, кончилось и ее детство.
4.
Яна сидела на скамейке возле института, грелась на солнышке и вспоминала прошлое лето, стройку, стога в тумане, тусклый блеск воды в реке.
Шла весенняя сессия. Яна сдала последний экзамен и теперь ждала Митю - он никогда не ходил отвечать первым, предпочитая 'золотую середину'. После экзамена они собирались пойти в кино, а вечером Яна обещала родителям привести Митю знакомиться: весь год они только слышали о нем, но ни разу не видели - он не хотел приходить к ней, как полагала Яна, от застенчивости.
Тут она увидела, что Митя с компанией парней вышел из институтских дверей и вдруг, поддавшись какому-то безотчетному импульсу, решила спрятаться за растущими позади скамейки кустами сирени, а потом, выскочив из-за них, испугать Митю. Глупейшая, если вдуматься, затея, но Яна не успела остановиться и уже стояла позади самого густого куста, ожидая, что Митя простится с друзьями и останется один - ждать ее. К величайшему ее смущению, вся компания уселась на скамью и закурила. Помимо своей воли и противно воспитанию, она стала свидетельницей разговора, который не предназначался для ее ушей.
Но деться было некуда...
'А на фотке он возле своей машины. Вишневый 'Олдсмобиль'. На метр длиннее 'Волги', весь лоснится, а у хозяина от счастья рожа лоснится',- услыхала она.
'Молодцы, кто уехал. А здесь что ловить? Машину, фиг, купишь - или воруй для этого или голодом сиди.'
'Ага, машину' Да на те бабки, что после института платить будут и так голодом посидишь, даже и мечтать о машине не сможешь.'
'А все, кто уехал, нормально живут. Ну, пашут, конечно, но все имеют.'
'Как будто дело в пахоте. Если есть, за что, всякий будет пахать! А здесь чего пахать? Что с этого поимеешь?'
'Значок 'Ударник комтруда'!'
'Благодарность в приказе !'
'Уважение коллектива!'
Мальчишки наперебой острили, а Яна с ужасом думала, что будет, если они каким-то образом обнаружат ее. Позади нее была чугунная решетка ограды, выйти можно было только к скамейке, но как объяснить, почему она сидела в кустах?
Тут кто-то сказал:'Из нас только Митька может уехать.'
'Почему это?'
'Так уезжают только жиды. Штатники только их берут, да еще армян из Сумгаита.'
'Какой я тебе еврей, чего болтаешь? Я Смирнов, какой еврей?!'
'Зато у Янки фамилия, что надо - Фишбейн. Женился, взял фамилию жены и все хоккей.!
'Министр!'
'А что, неплохо придумано. Женись на ней, Митька. Девка она красивая, умная, учится хорошо.'
'Все контрольные за тебя делает.'
'Умная жена - это плохо. Жена должна быть дурой. Но красивой.'
'Главное - уехать. Потом и развестись можно.'
'Зачем? Можно и не разводиться. Чего там! Красивая баба, вкусная, наверное. Митька, а ну, давай, колись, ты ее уже попробовал? Как она, расскажи!'
'Он ее для учебы держит - курсовики, тыщи английские, конспекты...'
'Ну, женится - попробует. Главное, в Штаты попасть.'
'Не, парни, - Митя загасил окурок, - не, я на ней не женюсь. Я домой к ней поэтому не хожу. Ни разу не был. Она тащит, а я не иду. Знаете, с родителями познакомился - вроде бы, пообещал чего, а так... Не обещал - и все тут. В любовь играем, конечно, да она мне и нравится... и даже очень...но жениться...Нет! Я все время помню, что она еврейка.'
'Митька, да ты, оказывается, антисемит!'
'Кто? Я? Нет, я хорошо к ним отношусь. Но жениться? Исключенный вариант. На китаянке и еврейке жениться не смогу.'
'Дурак, чтобы уехать...'
'Но они, по-моему, и не собираются. Янка ничего не говорила.'
'Так ты же не свой! У евреев это четко - о таких делах говорят только среди своих. Ты в дом не идешь, значит чужой. Усек? Пока с папой-мамой не познакомишься, она с тобой только о книжках да музеях разговаривать будет.Воспитание.'
'А я тебя, Мить, понимаю. Я тоже не антисемит, но я даже и целоваться с ней не смог бы, не то что в постель...'
'Да чего там, все понимают. Но это и значит, что нам всю жизнь здесь сидеть в нищете, а эти жиды поуехали и живут в Штатах, как белые люди.'
'В Израиле тоже неплохо...'
'Ага, там война вечно, на фиг нужно!'
'Нет, парни, не хочу я всегда помнить, что жена еврейка. Уж лучше здесь...'
'Слушай, а зачем ты ваще с ней эту волынку завел?'
'Да в стройотряде еще началось. Девок всех расхватали, а эта одна, и вроде, ей никто не нужен. Я сам с собой поспорил, что моя будет. Там-то какая разница - кто?! На месяц, подумаешь! Ну, а вернулись, оборвать не сумел. Первое - красивая ведь, наших таких нет и не видел никогда. Сдержанная - не визжит, не хохочет, не курит. Что еврейки неряхи - вранье. Всегда мытая, чистая, пахнет хорошо. Не красится - не нужно ей, все цвета свои. Дешевая: ни подарков ей не надо, ни баров с дискотеками. Зато попробуй из трамвая выйди и ей руку не подай - позор для интеллигентного мужчины. А учится как? Сами знаете. Ведь, парни, я весь год отдыхал - все мне сделала, я только к экзаменам готовился. Курорт! Засосало....Да нам и нельзя на них жениться. Вот как она детей воспитает - ведь каждый сможет отнять у них все, что захочет, хоть игрушку, хоть кусок, а потом и посерьезней вещи. Умные будут, да, но битые, в трамвае затолканные, в коммуналке обруганные, из очереди выпихнутые. Нет, нам с ними нельзя. И хватит об этом, пошли, куда-то она делась, не придет, наверное.'
Компания дружно встала и пошла к воротам, и Митя ушел с ними и ни разу не оглянулся. Дождавшись, когда они вышли на улицу, Яна выбралась из-за куста и села на скамейку.
Ее трясло, внутри образовалась пустота, в голове шумело. Разве два дня назад не он, не Митя, смотрел на нее восторженным и влюбленным взглядом и шептал, что она лучше всех, другой такой нет, что он ее раб навеки? Она ничего не могла понять. Ах, зачем, зачем, она спряталась, зачем слушала, зачему услыхала?!
Многое стало понятно - и непроницаемые лица учителей при ее прекрасных ответах в школе, и легкое раздражение институтских преподавателей. Стало понятно, почему в классе она сидела с изгоем Ванечкой, а на дискотеках видела спины. Яна вспомнила, что ни разу не была в пионерском лагере - родители не хотели ее туда отпускать, они, вообще, с большой неохотой отпускали ее из дому одну, теперь понятно, почему. Даже в стройотряд она не была бы отпущена, если бы в деканате не пригрозили, что будут отчислять тех, кто не поедет.
Мама и папа берегли ее, как могли, как умели, от этих слов:'жидовка', 'еврейка'.
Долго они ее берегли, но сберечь не сумели. Эти слова, как камни, пущенные в спину, догнали ее и сбили с ног, пришибли. И от кого она все это должна была услышать? От самого дорогого после родителей человека - от ее Мити! Как жить дальше? Как сказать маме, что Митя сегодня опять не придет, что он никогда не придет, как объяснить ей, почему он не придет?
Сказать правду? То есть, дать понять родителям, что все их усилия уберечь дочь от незаслуженного презрения потерпели крах, что их самоотречение, вся их жизнь, были напрасны - не удалось им сделать доченьку, Яночку, счастливой. Врать не хотелось, да и не умела Яна врать, тем более - родителям - не было у нее до сегодняшнего дня в этом никакой нужды.
Раздавленная, сидела она на скамейке, потеряв счет времени, но так и не могла придумать, на что ей решиться.
Какая-то тень упала на ее лицо, и негромкий старческий голос спросил:'Можно присесть? Я не помешаю?'
Машинально она качнула головой и посмотрела на севшего рядом человека. Это был старичок, невысокий в неновой, но опрятной, одежде и сильных очках. Усевшись рядом с Яной, он сразу же повернулся к ней и сказал:' Я понимаю, что лезу не в свое дело, но выслушайте меня. Я вижу, что у вас беда, я даже догадываюсь, какая. Если вы захотите выслушать меня, я попробую помочь, может быть, получится. Но вы должны поверить мне, полностью довериться.'
Яна, как ни оглушена была она, удивилась.
'Как вы можете мне помочь? И почему вы думаете, что у меня беда, и почему считаете, что вам известно, какая?'
'Ах, деточка, я старый, много видавший еврей, и как же мне не видеть, что и вы принадлежите к нашему гонимому племени? Такая красивая девочка, и такое выражение лица! Видели бы вы себя со стороны! Ясно, что с вами стряслось что-то ужасное. А с еврейской девочкой только одно ужасное может произойти: кто-то сказал ей, что она жидовка. Ведь я прав, деточка?'
5.
Прозвенел звонок, последний урок закончился, и риткино сердце наполнилось унынием. Нужно было идти домой, но идти туда, решительно, не хотелось. Она вспомнила кислую вонь, ободранные стены, замызганную кухню, пустые полки буфета...Хорошо еще, если мамки и нового папки Кольки нет дома, а вдруг пришли? Уже три ночи не ночевали, днем не заглядывали - могут и заявиться. Что хорошего? Без них голодно, зато спокойно. Да и при них не слишком сытно. Конечно, если пьют, то и хлеба купят, и консерву какую-нибудь. Ритка сглотнула слюну. Ах, как любила она кильки в томате - остренькие, сытные, с черным хлебом и луковицей! А если еще и с горячей картошкой, то, вообще, ничего, более вкусного, ей пробовать не приходилось.
Но кильки - это вряд ли, а вот поколотить папка Колька вполне мог. Он что-то задержался у них, уже полгода пил и дрался с мамкой, в перерывах лупил Ритку чем ни попадя. Зуб ей выбил. Нет, домой не хотелось.
Хотелось тишины, чистоты. Есть хотелось. Ритка бесплатно завтракала в школе, но завтрак был давно, в девять, а сейчас уже почти час дня. Да и слишком легким был он - рисовая каша, какао, кусочек булки с маслом. Разве наешься?Только аппетит раздразнился. Вчера повезло: Верка Горюнова повела к себе, и ее мама покормила их оладьями с повидлом и напоила молоком. Но все это было давно. Ужин Ритке негде было взять, завтрак ее не насытил, и сейчас внутри у нее все ныло и стонало от голода, а перед глазами летали 'мухи'. Одноклассники ее радостно из школы и неслись домой, где их ждали обед, мультики по телевизору, может быть даже, - чай с вареньем. Ей всегда казалось, что все они, подобно ей, только и ждут возможности поесть. И она не могла понять, как это можно оставлять огрызки яблок и груш, не есть хлебные корки и выковыривать кусочки сала из колбасы, а именно так и вели себя другие дети. Эх, ей бы ту колбасу!
Не хотелось домой...Все равно там жрать нечего, кроме соли - а что солить-то? Пойти в столовку, попросить хлеба?Стыдно... Не хотелось домой, и она с отчаянием в голосе крикнула:'Лариса Иванна! А хотите, я класс уберу?!'
Лариса Ивановна всего две недели работала в этой школе на месте ушедшей в декретный отпуск учительницы, детей еще не знала и была приятно удивлена подобным бескорыстным энтузиазмом этой, как ей казалось, нелюдимой девочки.
'Нет, мне еще нужно ваши тетради проверить. Почему ты спрашиваешь?'
'Можно я останусь потом уроки делать?'
'Уроки? Ну, можно, наверное, но ведь дома будут беспокоиться.'
'Не-а, дома нет никого, а у меня...а я ключ забыла.'
'Но как же ты будешь голодная до вечера?'
'Та-а, ерунда, подумаешь!'
'Ну, нет, так нельзя. Знаешь, что - Королева сегодня не было, остался его талончик на обед. Ты его возьми, пообедай, а тридцать копеек мы ему потом вернем, когда он выздоровеет,' - учительница была рада, что так здорово придумала, а у Ритки даже сердце дрогнуло от свалившегося на нее счастья.
Она сможет пообедать! Она видела сегодняшний обед: гороховый суп, котлета с пюре и компот. Компот! Ритка зажмурилась, предвкушая, затем, открыв один глаз, бочком, бочком подошла к чистенькой отглаженной кудрявенькой учительнице, взяла из ее руки талончик и пошла в столовую, размышляя, удастся ли ей незаметно взять два кусочка хлеба к обеду вместо полагавшегося одного.
Лариса Ивановна проверяла тетради и размышляла о том, что первое впечатление обманчиво. Ну, кто бы мог подумать, что Рита Попова, бледная, тощая немытая девочка с сальными, кое-как причесанными волосами и в мятом замызганном платье, на самом деле такая аккуратистка и хозяйка! Пол был не только подметен, но и вымыт, и без швабры! Пыль с парт стерта, протерты подоконники, а в настоящий момент Ритка, попискивая какую-то песенку, поливала цветы, параллельно обтирая влажной тряпкой листья.
А Ритка наслаждалась. Нельзя сказать, что она наелась, но голод был заглушен, боль отступила. Ей удалось стянуть с подноса не два, а пять кусочкой хлеба. Три она съела, а два лежали в кармане фартука: их она съест, когда будет делать уроки.
В школе было тихо, с улицы светило солнце, было тепло. Она все чисто убрала, воздух в классе был свежий, пахло чистотой - можно было жить и радоваться жизни.
Потом она делала уроки, а потом счастье кончилось. Лариса Ивановна заперла кабинет, сказала:'Спасибо, девочка, ты мне очень помогла, до свидания',- и ушла, цокая каблучками.
Ритка потащилась из школы - куда? - она не знала.
Но, видимо, на сегодняшний день, удачи были исчерпаны еще не все, потому что, бредя понуро и глядя себе под ноги, она обнаружила на грязном заплеванном асфальте блестящую монетку, которая оказалась гривенником, а булочная была рядом, так что городская булка уже через пару минут была у Ритки в руках, да три копейки сдачи, а автомат с газировкой - вот он, - конечно, лучше бы с чаем, он теплый, пузо греет, вроде бы супу поела, но газировка вкуснее, да и реже перепадала, так что и ужин у Ритки сегодня был, булка с газировкой, но тут кусок булки застрял у нее в горле: мимо автомата, качаясь и размахивая руками
('Пьяный, гад', - подумала она) шел в сторону обшарпанного, с полуобвалившейся лепниной дома, где жила Ритка с мамкой, папка Колька, а это означало, что домой сейчас идти нельзя, даже если там есть жратва, потому что за позднее возвращение ей досталось бы основательно, а вот есть могли и не дать.
Без удовольствия доев булку и допив газировку, Ритка бесцельно пошла по улице, убивая время, надеясь, что часа через два мамка и папка Колька завалятся в постель и тогда можно будет тихонько прокрасться домой.
Она шла неспешно в толпе, ее толкали, иногда сердились, и тут она обнаружила, что идет мимо витой чугунной ограды. Рита вошла в огромные распахнутые ворота. Красивая аллея вела к старинному ухоженному дому, большому и красивому. У входа была прикреплена мраморная доска с какой-то надписью. По сторонам аллеи росли липы и кусты сирени. Сирень цвела, в воздухе стоял ее запах, вдоль аллеи стояли чистые крашеные скамейки, на которых сидели чистые трезвые, хорошо одетые люди. Ритка шла по аллее, с восторгом дыша ароматным воздухом и озираясь.
Ее внимание привлекла скамейка, на которой сидели всего двое - старик в очках и черноволосая девушка, такая красивая, что Ритка, намеревавшаяся сесть на эту скамью и в этом раю дождаться часа, когда можно будет идти домой, забыла о своих намерниях и воззрилась на чернокудрую красавицу - впрочем, очень печальную - приоткрыв в восхищении рот со сквозившей дырой от выбитого отчимом зуба.
Старик и красавица негромко разговаривали. В глазах у красавицы стояли слезы, старик говорил ей что-то убеждающее, он уже почти уговорил ее, но тут Ритка не выдержала:'Не соглашайтесь, он старый!'- отчаянно закричала она, полагая, что правильно поняла смысл стариковских уговоров.
Те вздрогнули, вскинулись и недоумевающе, даже с некоторым испугом, уставились на Ритку.
'Вы такая красивая, а он старый, зачем он вам, вы молодого найдете, я таких красивых не видела никогда,'- упавшим голосом продолжила Ритка, уже понимая смутно, что в чем-то ошибается.
Парочка на скамейке переглянулась и вдруг расхохоталась, искренне и громко, а старик сквозь смех промолвил:'Ну, видите, деточка, что вы натворили? Вы заставили меня уговаривать вас, и со стороны я стал казаться этаким Фаустом, не договорившимся с Мефистофелем и обольщающим Маргариту в своем истинном обличье. Но, однако, какой жизненный опыт у этого ребенка! Подойди к нам, девочка. Утри сопли, вот тебе платок, оставь его себе. Тебя как зовут? Рита? Вот так вот! А я вас Маргаритой обозвал. Садись-ка, Рита, с нами и расскажи по-порядку, почему ты в такое время не пьешь дома горячее молоко, а бродишь здесь и глазеешь на красавиц и стариков?'
Ритка уже поняла, что ругать не будут, девушка ей нравилась, просто притягивала к себе, Ритка глаз от нее не могла отвести, да и старик был занятный и, явно, не злой, а потому она доверчиво уселась между ними и выложила все то, что никогда и никому прежде не рассказывала: про грязную холодную квартиру, пьяную и такую же грязную мамку, сменяющихся 'папок', рождающихся и умирающих братишек и сестренок - за исключением трех последних, живущих в 'Доме малютки' - про побои и голод, скрип мамкиной кровати в любое время суток, голые мужские зады опять про голод, голод, боль в желудке, сегодняшние удачи, закончившиеся такой неудачей как возвращение мамки и папки Кольки домой.
Она рассказывала, а старик и девушка в ужасе смотрели на нее. Девушка окрыто плакала и гладила Ритку по плечу в грязном замызганном платье, а Ритке хотелось лишь одного, чтобы эти чистые и, кажется, добрые люди забрали ее с собой в свою жизнь.
6.
Прошло две недели. Жизнь Ритки круто изменилась с того вечера, когда она побоялась возвращаться домой и встретила Яну и старика, которого она стала называть "дедушка", потому что ее язык был не в состоянии справиться с его диковинным именем - Давид Израильевич. Яна повела их с "дедушкой" к себе домой и познакомила с родителями. Там, в чистой и убранной квартире, Ритку отправили в ванну, где она и проторчала не меньше двух часов, и вышла оттуда распаренная и размякшая, одетая в пижаму и халатик Яны, хранившиеся в недрах шкафа с яниных детских лет.
Пока она отмывалась, папа Яны - дядя Ефим - и "дедушка" сходили к ней домой, хитростью выманили мамку из дома и по секрету от папки Кольки договорились, что Ритка поживет пока у яниниых родителей, а папке Кольке мамка наврет, что девочку отправили в лесную школу лечить легкие. Ритка часто простужалась, и отчим должен был поверить этому вранью.
Яна с мамой приготовили ужин, и все сели за стол в комнате. У Ритки разбежались глаза, потому что на этом столе были и творог, и сметана, и манная каша, и молоко, и печенье - и все это предназначалось ей, а взрослые пили чай и старались не смотреть, как она сначала не могла решить, с чего начать, а затем стала есть кашу с печеньем, время от времени брала ложкой то сметану, то творог и запивала все это молоком.
Вымытая, Ритка оказалась светленькой, беленькой, слабенькой на вид. Яна дважды уходила в свою комнату плакать, а взрослые сидели с угрюмыми лицами и односложно переговаривались.
Потом осоловевшую от горячей ванны и сытной еды, Ритку отправили спать в комнату Яны, где на диковинном раскладном кресле ей была приготовлена постель, приведшая ее в изумление - чистотой, разглаженностью и запахом чистого белья. Ритка осторожно забралась по одеяло и немедленно заснула, а взрослые долго еще обсуждали, как быть дальше.