Они оба были тощенькими тогда, в эпоху своего студенчества, как, впрочем, и все мы.
Буквально, все, толстяков и толстух вокруг просто не наблюдалось. Конечно, кто-то был постройнее и поизящнее, кто-то -- более приземист, - но в общем душе становилось видно: у всех торчат тазовые кости и видны ребра, а позвоночники тонкими бамбуковыми стволиками делят спины -- у кого пошире, у кого поуже. Но изящество одних и приземистость других определялись не слоем жира на костях, а именно самими этими косточками: просто, у одних они были более тонкие и длинные, ну, а у других -- покороче.
Другое дело, что, с возрастом, у одних на этих косточках напластовался невесть откуда взявшийся жирок, так что бывшие феи и эльфы к середине жизни обнаружили с неприятным чувством, что стали, скорее, мопсам и свинками, а бывшие комоды на ножках приобрели, не то, чтобы изящество, но, хотя бы, подтянутый и здоровый вид, не об этом разговор, разговор о тощей парочке, девочке и пареньке.
Эта тощая парочка была совершенно неразлучна, как начали встречаться, когда девочка еще в школе училась, так и продолжали в институте.
Она в тот же институт поступила, где он учился, ей было совершенно все равно, что за диплом придется в будущем предъявлять в отдел кадров, зато можно было почти весь день, с перерывами на лекции, проводить вместе с ним.
Он был тогда сильнее ее, гораздо, гораздо сильнее.
Во-первых, старше. Он ее в школе, что называется, "пас": то есть, стал с ней дружить, когда она еще даже старшеклассницей не была, приручал к себе ее и ее родителей, стал своим человеком в их доме, родители были за него горой.
Кроме того, в институте он был заметной личностью: участвовал в самодеятельности, выступал на вечерах, а значит, узнаваем и помимо сцены.
Он играл на гитаре, не расставался с ней, у него даже на кончиках пальцев образовались мозоли с бороздками под струны, раз и навсегда отпечатавшимися на этих мозолях, хотя, конечно, не стоило бы употреблять такое серьезное слово как "навсегда", потому что ведь, что у нас есть навсегда? Навсегда просто не существует, этот человек, в слабости своей, придумал словцо для обозначения достаточно долгого срока, который он не в состоянии охватить умом и внутренним взором.
Она, перед своим гитаристом, была именно таким слабым человеком ( хотя и тут придется отвлечься: ведь мы все слабы, когда бываем рассматриваемы отдельно от нашего окружения, но, оказавшись рядом с другими, можем выглядеть на их фоне и сильными, или более сильными, более стойкими): и старше он, и гитарист, девочки вокруг самодеятельности крутятся и прехорошенькие, и мама-папа ее за него горой.
Папа у нее был серьезный. Рабочий, не начальник и не творческая интеллигенция, но серьезный рабочий, из тех, что не пьют и детей держат, хоть и в любви, но и в ежовых рукавицах также.
Нет, мы ничего такого не хотим сказать: она любила этого своего гитариста, эта любовь тоже делала ее слабой, хотя совершенно не понятно, почему же его любовь о ту пору не делала слабой его.
Но он о ту пору был силен и даже позволял себе на ее вопрос, который она передала со своей одногруппницей, которая тоже участвовавшей с ним в одной самодеятельности: она пела с ним дуэтом его самодельную песню про ночной экспресс, - ждать ли его после репетиции - так вот, он на этот вопрос позволил себе холодно ответить, что она и сама должна бы это знать, "так ей и передай".
Одногруппница только плечами пожала, потому что ведь ей-то какое дело было до того, что должна была знать подруга гитариста, а что -- нет. Ее попросили передать, она передала, а воспитанием подруги пусть он сам занимается, что он, видимо, и сделал, потому что в конце репетиции подруга эта сидела зареванная в последнем ряду актового зала.
И вот представьте себе наше удивление, когда мы узнали, что он умер, молодым умер, а она жива и живет себе и не выглядит несчастной, живет, как все живут, улыбается даже, вполне спокойный и здоровый вид, даже еще раз замуж сходила, правда, не навсегда: видимо, в ее словаре это словцо или не присутствовало, или ничего не означало, даже того срока, который слабые люди придали ему изначально.
То есть, получается, что, с прошествием времени, она перестала быть слабой и настолько, что даже слова из арсенала слабых людей ей перестали быть нужны.
А гитарист, раз он умер, ослаб, причем, ослаб не только по сравнению с ней, но и вообще ослаб.
Даже два сына, которых они успели сварганить до его смерти, доказывают его слабость: как будто природа, поняв, что с него толку не будет, поспешила сделать ей подарок в виде еще двоих, ее собственных мужчин, которые должны были бы заменить ей одного, слабого, негодящего, да еще не находящегося в полном ее распоряжении, потому что ведь мужья -- они не навсегда, они имеют обыкновение или "линять" к другим в самый неподходящий момент, "муж объелся груш" это называется, или кататься по командировкам, пока слабая женщина одна бьется с жизнью -- со всеми ее очередями, ангинами младших и двойками старших детей, засорившимися фановыми трубами, извечным соблазном призывных взглядов других мужчин, "линяющих", в свою очередь, от своих слабых женщин, и с такой же извечной проблемой "что надеть".
Эти мужчины, имеющие наглость в юности беспардонно демонстрировать свою силу перед влюбленными и слабыми от любви девушками, в зрелом возрасте вдруг линяют уже почти по-настоящему, как шелудивые псы или коты весной: вся их сила и кураж куда-то улетучиваются, перья тускнеют, брачный наряд осыпается с них трухой, брачные песни переходят в регистр недовольного бурчания на тему усталости после работы и желания отдохнуть, а не прочищать эту чертову фановую трубу ( бывает и более крепкие словечки проскальзывают), но и это бурчание всего лишь еще один признак слабости, жалкая попытка напрячь бицепсы ( которые уже почти скрылись под слоем жирка, что делает руки мужчины практически неотличимыми от рук женщины, и это страшно мешает поставить эту женщину на место -- станет она обращать внимание на кого-то, кто так похож на нее саму!) перед той, что когда-то ( а было ли это?) благоговейно и восхищенно на них смотрела и все старалась погладить округло удлиненную выпуклость под гладкой загорелой кожей.
Так может ли природа оставить без помощи женщину, свою подругу, перед угрозой, что род человеческий пресечется, тем более, что мужчины весьма рьяно этому процессу способствуют, причем не только своей слабостью, но и свой силой тоже -- и даже в еще большей степени, просто, какие-то стенобитные орудия!
И вот этот гитарист, это бывшее стенобитное орудие, видимо, ослаб с возрастом, подергался, подергался да и убрался с пути своей набравшей силу в заботах о сыновьях подруги. Но куда, куда убраться слабому в условиях больно бьющего по головам квартирного вопроса, с его навязшей на зубах способностью портить людей до абсолютного оскотинения?!
Некуда податься сдавшему позиции бедолаге, и он убирается подальше -- в болезнь и смерть, оставляя дымящиеся ( но только для него, остальных домочадцев это не касается) развалины домашнего очага, где ему уже никогда ( вот еще одно серьезное слово, но оно принадлежит сильным, оно -- их дубинка против слабых) не придется чистить фановую трубу, но это "подальше" все же слишком дорогая плата за такую малость как возможность не возиться в грязи и вони после рабочего дня, каким бы он ни был -- мерзким или вполне приятным, этаким убежищем от семьи и ее растущих запросов.
Он, этот бывший гитарист и бывший силач, хоть и сохранил свою стройность ( его подруга тоже, что интересно), но эта стройность юности и здоровья странным образом превратилась с худобу ухода, потому что ведь куда еще было податься слабому, как не в болезнь, а потом -- и в смерть?
Он туда и убрался.
Конечно, конечно, люди умирают, потому что умирают. Но это как посмотреть. Ведь человек, как и любое животное, сопротивляется болезни, смерти, собственной слабости и выживает благодаря тому, что не сдается. Но слабому человеку где ж взять сил для сопротивления? Где взять сил на желание сопротивляться? Негде: очаг разгромлен, чаще всего, с его же участием и даже по его инициативе, подруга перестала быть таковой, налилась силой, природа окружила ее стражей из их совместных сыновей ( хотя его участие в этих сыновьях выразилось такой малостью, что о нем можно уже и забыть, тем более, что главной целью его участия в их создании было все же его собственное удовольствие, а никак не создание жизненной опоры для соучастницы), близкие люди и со своей слабостью справиться никак не могут -- где ж им еще и другим помогать! - а те, к кому он "линял" от пинаемого им же самим очага, уже устали, уже хотят отдохнуть, вымели из своих жизней следы мужских линек -- все эти радужные перья обещаний и пух легковесных признаний -- и сидят у своих очагов, наслаждаясь отдыхом, тем более, сколько его там осталось!
И недальновидный бедолага сдается на милость природы, болезни, смерти, на милость страшного словечка всех слабых -- а в определенный момент мы все слабы, и это словечко все же имеет, имеет к нам отношение! - "навсегда", навсегда и убирается.
Как и убрался стройный гитарист с горизонта своей стройной подруги, которая живет себе, в ус не дует, сходив еще раз замуж и заработав в том замужестве еще одного сына. Карма у нее, что ли, была такая - встречать на своем пути лишь слабых мужчин, не способных сделать работу виртуозно и породить дочь?
Но и этот слабак счел за лучшее убраться из ее жизни, тем более, что трое ее собственных мужчин, ее сыновей, не оставляли ей времени, чтобы обращать внимание на чьи-то еще слабости, кроме их детской слабости, тем более, что эти ее сыновья, порождения слабых отцов, вовсе не оказались наследниками породивших их мужчин, потому что, женившись, когда пришла их пора, народили своей некогда слабой матушке толпу крикливых девчонок, вертлявых, хитрых, себе на уме хорошеньких фей, страшно похожих на бабушку, но никак не на своих, убравшихся в нети еще до рождения внучек, дедов. Вот ни одной фамильной черточки с той стороны не просматривается, как не просматриваются они и в отцах этих девчонок, точных копиях матери!
Правда, наступает момент в этой семье, когда девчонки, одна за другой, заявляют родителям и бабушке, что хотят учиться музыке и потому пусть им купят гитару.