- Папа! - голос дочери в телефонной трубке звучал непривычно: то ли сконфуженно, то ли — даже — испуганно. - Я получила какое-то странное послание для тебя.
- Для меня? - удивился Георгий Янович. - Почему ты — для меня?
- Ну, видимо, потому, что оно пришло в мою личку.
- Куда пришло?!
- «Куда-куда»! В жеже, в личку... ну, в личные сообщения в живом журнале.
- Ах, вот как! И что теперь делать? Как я смогу его увидеть?
- А зачем тебе его видеть?
- Но оно ведь мне...
- Пааа-па! Я тебе его просто сейчас прочту и всё. А ты уж сам решай, что тебе с ним делать, - в голосе дочери, наконец-то, начали пробиваться раздражённые, более свойственные ей, ноты.
- Да, действительно, как это я не сообразил! - дочь иронически хмыкнула, имея в виду, что несообразительность отца вовсе не является чем-то необычным, но от высказываний воздержалась.
- Так я читаю?
- Читай!
- Уважаемая Натали, - прочла она голосом без всякого выражения, - извините, не знаю вашего настоящего имени. Мы с вами не знакомы, просто моя мама перед смертью попросила меня написать вам, чтобы вы передали своему папе, что Юля Солнцева всю жизнь любила его. Только его одного. Ещё раз извините. Пы сы — тут ещё и пы сы есть. Читать пы сы?
- Какие писи? Ты что, с ума сошла?!
- Ох, господи! Постскриптум! Читать?
- Разумеется, что ты спрашиваешь!
- Постскриптум: мама умерла неделю назад. Всё. Ты хоть что-нибудь из этого бреда понял?
- Понял, конечно, понял, всё понял, - ответил Георгий Янович.
- Ну, тебе легче, - с этими словами дочь отключилась, а Георгий Янович вдруг почувствовал, что зимнее пальто, которое он надел, потому что дул сильный пронзительный ветер, ужасно тяжёлое, немилосердно давит на плечи и стягивает грудь.
С трудом доковылял он до ближайшей скамейки и опустился на неё неловко, неуклюже, почти упал. Тоби почуял, что с хозяином происходит что-то непонятное, оставил в покое урну, которую внимательно обнюхивал и, подбежав к Георгию Яновичу, с тревогой уставился на него и даже взлаял негромко и заскулил — чего, мол, пугаешь? Что с тобой?
- Ничего, ничего, Тоби, - забормотал Георгий Янович, - не пугайся, гуляй.
Тоби испытующе взглянул на него ещё раз и вернулся к урне, но теперь внимание его рассеивалось, от то и дело поглядывал через плечо на хозяина и, вообще, контролировал обстановку — опытный был пёс и очень ответственный.
Тогда тоже была осень, открытие театрального сезона. Они поссорились с Галиной, она забрала Наташку и отвалила к своей матери в Архангельск, а он остался один в абсолютной путанице дел и чувств. Диссертация его зашла в тупик, нужна была какая-то свежая и неожиданная идея, но никакой идеи он родить не мог — да и где было рожать идеи, если, вернувшись домой из библиотеки, он застал четырёхлетнюю дочь на кухне: она стояла на табурете перед распахнутым шкафом и ела сырые макароны, в то время как Галка в комнате валялась на неубранной с ночи постели с очередной книгой в руках, и нужно было успеть схватить дочь, пока та не сверзилась с шаткого табурета, отнять у неё макароны, которые она ни за что не хотела отдавать, наорать на жену, а затем полночи ушло на то, чтобы сварить ребёнку хоть какую-то кашу под аккомпанемент Галкиных гневных филиппик, что она тоже человек и тоже хочет жить напряжённой интеллектуальной жизнью и что он не имеет права строить своё благополучие на её костях... О, господи! Благополучие!
До идей было ли ему?!
Да ещё умер Белов, над самим существованием лаборатории нависла угроза: её могли в лучшем случае прикрыть, а в худшем — прислать варяга, но у варягов, обычно, есть свои темы, и тогда два года работы просто были бы выброшены коту под хвост, правда, нужда в свежей идее тоже отпала бы и можно было бы уже ни о чём не беспокоиться.
В общем, он заехал Галке по физиономии, она посмотрела на него коротко и без выражения, он ушёл на кухню, а она легла, взяв в постель Наташку. Всю ночь он не спал, даже не вздремнул, а утром ушёл на работу, не заглянув в комнату, где было темно и тихо, даже звука дыхания не было слышно. В такую же тихую и тёмную квартиру он вернулся вечером, но теперь она была пуста по-настоящему, только записка на кухонном столе ждала его, чтобы сообщить, что Галка больше никогда к нему не вернётся и пусть он идёт к чёрту со своей диссертацией.
Прошла неделя после бегства Галки, когда он оказался возле театра. Всю эту неделю он предпринимал героические усилия, чтобы не возвращаться одному в пустую квартиру, где на серванте сидели наташкины куклы, в прихожей стоял её трёхколёсный велосипед, а всё остальное пространство заполняла такая жуткая тишина, что у него начинало звенеть в ушах.
Усилия его плодов не приносили, вот и в тот раз пришлось ему второй билет продать какой-то алчущей зрелищ душе — он и лица-то её не рассмотрел, удивился только, что она ему деньги за билет отдала одной серебряной мелочью, впрочем, какая разница!
Потом она прибежала — буквально за несколько секунд до начала — и оказалась миниатюрной девочкой, матово смуглой, с неожиданной шапкой крупных коротко стриженных кудрей — какой-то чуть ли не африканский вариант, весьма экзотически выглядела.
Пьеса была очень смешная, девочка хохотала — он даже позавидовал ей, так здорово и непосредственно она хохотала — пару раз в порыве восторга она схватила его за руку, но он понимал, что к нему это импульсивное движение отношения не имело, и почему-то ему было жалко, что не имело.
В антракте она осталась сидеть в зале, видимо отдыхала от смеха, а он вышел в буфет: после работы поесть не успел и теперь был голоден, как стая волков.
Вернувшись в зал, он протянул девочке роскошную конфету «Мишки на севере», но она сконфузилась и пыталась отказаться. Он тогда, в наказание за строптивость, сунул ей в руку уже не одну конфету, а штук пять, причём, разных и всё — дорогих, она скованно приняла их и спрятала в сумку, сказав, что сейчас не хочет, потом съест. И посмотрела на него виновато. Ох, сколько раз потом ей приходилось смотреть на него виновато, и каждый раз он ощущал себя негодяем, потому что никакой её вины ни в чём не было, кругом был виноват только он, он это понимал и злился, и испытывал острую жалость, и понимал, что толку ей от его жалости никакого, узнай она, что он её жалеет, пожалуй, была бы оскорблена ещё больше, чем, вообще, была им оскорблена. Унизительной для неё была эта его жалость — жалость того, кто не любит, к любящему.
Зачем-то он увязался следом за ней.
До метро она шла рядом с ним спокойно: все шли к метро, а значит, ничего сверх ординарного не происходило. Даже когда он направился к тому же перрону, что и она, хотя ему было в другую сторону — но она же не могла об этом знать — она всё ещё ничего не заподозрила, правда, кто знает, может быть, уже в тот момент её охватило беспокойство. Но если её что-то и встревожило, виду она не показала, умела держаться, тут нужно отдать ей должное.
Заволновалась она, когда он увидел толпу на остановке и сказал: «Ещё и на троллейбусе ехать!»
Тут она посмотрела на него почти с неприязнью и ответила: - Мне — да.
- И долго у вас это тянулось? - спросила дочь.
- Года три или даже четыре... пока она по распределению не уехала.
- И что, на этом всё закончилось?
- Ну, в общем, да.
- А в частности?
- Пару раз я ей звонил, она мне оставила телефон каких-то родственников, у которых жила первое время. Потом мне сказали, что она здесь больше не живёт.
-иНу и что? Ты не спросил, где её можно найти?
- Нет.
- Почему?
- Мне нечего тебе ответить.
- А пока она училась, вы часто виделись?
- Да какое там часто! Вы с мамой вернулись, я дописывал диссертацию, деньги зарабатывал... Даже не каждый месяц удавалось встретиться.
- Бедная девочка!
- Чего это — бедная?!
- Папа, как я понимаю, она была младше тебя, намного?
- Ну, лет на пять-шесть.
- Значит, ей сейчас было уже под семьдесят.
- Ну...да...
- И представляешь, она с двадцати лет тебя любила! Так любила, что дочь свою не постеснялась, не побоялась её осуждения... пятьдесят лет тебя любила! А ты даже не попытался в своё время найти её в том городе, куда ездил не один раз — я же помню твои командировки, мама каждый раз злилась, что ты уезжаешь.
Георгий Янович молчал — а что было отвечать?
Вот если бы всё это случилось не с ним, он бы ни за что не поверил в вероятность таких совпадений!
После зимней сессии он начал вести семинар у третьего курса и какое же испытал потрясение, когда, придя в аудиторию, увидел её, сидящую за первой партой! Она медленно бледнела, глядя на него своими чёрными глазищами, а он добрых минут пять не мог начать вводную беседу, так что уже даже ехидные смешки начали раздаваться то тут, то там.
А потом она стала самой восторженной его ученицей и даже диплом делала по его теме, правда, не под его руководством. Фиг бы она что-то написала, если бы он был её руководителем — они оба это понимали.
- Слушай, а ведь я её, по-моему, видела!
- Где ты могла её видеть?!
- А вот был такой случай: мы все трое шли вечером домой, ещё светло было. И вдруг мама говорит: «Нет, что за наглость! Ну, болтается у дома, так хоть бы на глаза не попадалась, никакого такта!» - я головой завертела — кого это мама имеет в виду — а в сторонке девочка стояла, и на нас смотрела. Вы с мамой сразу на кухню пошли и там ругались, а я стала на подоконнике рисовать, и эта девочка мимо прошла и мне рукой помахала... Она?
- Кажется, что-то в этом роде было...
- «В этом роде...» Ох, папа, знаешь... - дочь махнула рукой и замолчала. Она сидела со скорбным видом, он впервые видел такое выражение на её лице, и ему вдруг до слёз стало её жалко — чёрт бы побрал этих баб, вечно он выглядит мерзавцем рядом с ними!
- Скажи, а почему ты, когда от нас ушёл, не женился на ней? Не поехал туда, не нашёл её родственников, её саму? Она была бы тебе хорошей женой — так любить!
И правда, почему?
Он уже был доктором, заведовал большим отделом, когда увидел её ещё раз. Придя в институтский буфет, он подсел к ребятам из бывшей его лаборатории. Они всегда обедали вместе, так повелось ещё со времени Белова, и он тоже, по старой памяти, садился за их стол.
Расправившись с салатом, он поднёс, было, ко рту ложку супа, поднял голову и поперхнулся: напротив него сидела она, почти не изменившаяся, всё с той же шапкой каштановых завитков на голове, чуть ли не в том же дешёвом чёрном свитерке, в котором он увидел её впервые в театре, так же смугло-румяная, хоть и побледневшая — опять, опять! Сплошное дежа вю! - так же смотрела на него глазами-прожекторами, ему даже жарко стало под этим взглядом.
- Вот, Георгий, познакомься, это ваша выпускница, в командировку приехала. Очень, очень толковая молодая леди, я просто снимаю шляпу, - начальник лаборатории, с которым они когда-то пришли к Белову совершенно бессмысленными юнцами, у которых за душой не было ничего, кроме красных дипломов, сделал жест, словно бы, и правда, снимал шляпу.
- Очень приятно, - сказали они одновременно, причём она вдруг сильно покраснела.
- Не краснейте, не краснейте, я комплиментов такого рода не раздаю. Сказал, что есть — из вас толк будет, помяните моё слово. Если, конечно, потачки себе давать не будете. Да вы, я думаю, не из таковских. Компоту хотите?
- Хочу, - тихо сказала она и стала есть компот, опустив глаза и больше не глядя на Георгия Яновича. Затем, отставив стакан, сказала, что ей нужно позвонить начальству, извинилась и встала из-за стола.
- Вы можете от меня позвонить, - сказал Георгий Янович совершенно неожиданно для самого себя, - у меня в кабинете сейчас нет никого, вам не помешают.
- Спасибо, - ответила она сдержанно и вышла.
- Ох, чёрт! - воскликнул он, словно бы только что вспомнив. - Кабинет-то заперт! Пойду открою ей, а то неудобно.
Он догнал её на лестнице. Было совершенно очевидно, что звонить она не собиралась, просто хотела уйти из столовой под благовидным предлогом. Ему не хотелось разговаривать на лестнице, где сновали люди, а на площадке играли в пинг-понг, но она не захотела идти в его кабинет, так что пришлось ему выслушать её сообщение о замужестве и рождении сына, стоя на две ступеньки ниже неё, отчего её «прожектора» оказались на уровне его глаз, и оказалось, что это довольно трудно, ему всё время хотелось отвести взгляд, но почему-то это у него никак не получалось.
Больше он её никогда не видел. Какое-то время он ещё её вспоминал, каждый раз испытывая неудобство и, словно бы, душевную тошноту. Словно бы, виноват он был перед ней — да вот только в чём, никак не мог понять.
Но он каждый раз объяснял сам себе, что вины его никакой нет. Вот же — и замуж вышла, и сына родила... Всё у неё в порядке, значит, незачем себя зря глодать. Эти объяснения успокаивали его, а вскоре он вспоминать о ней перестал: жизнь он вёл деятельную, активную, много работал, писал книги, много ездил — и по стране, и за рубеж; всегда вокруг него было много людей, совершенно закономерно, что в этой кутерьме кое-кто мог и затеряться — вот она и затерялась. Да и она ли одна!
- Слушай, дочь, ты не могла бы мне дать адрес этой, что тебе про Юлю написала?
- Что значит - «этой»?! Это её дочь!
- Ну, какая разница, что ты цепляешься к словам? Адрес мне её дай.
- Господи, какой же ты дремучий! Учёный с мировым именем не понимает, что такое — общение в блоге! Где я её адрес возьму?
- Но она же тебе написала, обратный адрес должен быть!
- Ну да, написала. Из журнала матери и написала, вот он и есть — обратный адрес. А тебя что, совесть мучает?
- Почему это она должна меня мучить? Не за что ей меня мучить.
- Да? А вот мне кажется, что есть. Можешь мне честно сказать, любил ты эту Юлю или нет?
- Тебе! Я себе этого сказать не могу!
- Почему?
- Потому что не знаю. Я вот твою маму любил — и что из этого вышло?
- Но как-то ведь ты должен был к Юле относиться! Что-то ведь тебя держало возле неё четыре года, - дочь уже чуть не плакала, страшно испугав этим Георгия Яновича: он привык к её жестковатой насмешливости; ему показалось странным подобное проявление чувствительности да ещё в адрес незнакомого человека — и какого человека?! Любовницы отца, соперницы матери, которую дочь обожала и оберегала, как могла, от житейских тягот.
Георгий Янович, забормотал что-то, пытаясь успокоить свою девочку, которая и сама уже была очень немолодым человеком, но дочь не стала его слушать и выключила телефон.
Что-то ведь держало тебя возле неё... Что-то держало.
А действительно, что?
Тоби подошёл к нему, держа в зубах свой поводок: пора было идти на прогулку. Хорошо, что рядом с домом есть сквер, который по каким-то таинственным причинам не облюбовали бабушки, выгуливавшие внуков, в нём можно было спустить Тоби с поводка, чтобы он вволю пошарился по кустам. Потом нужно было зайти в магазин за сосисками и сыром, в булочную; зелени купить и яблок, стиральный порошок тоже кончился... А вот вечером придётся посидеть над диссертацией этого, из Новосибирска... Что-то там у него какая-то неувязка мелькнула, нужно будет её найти и потыкать автора носом, чтобы не задавался. Ведь за душой-то пока ничего нет, кроме красного диплома ну, и двух лет в аспирантуре. Правда, семинар уже ведёт и, вообще, вроде бы, ничего себе парень, обещающий. Интересно, он женат? Женат, наверное.
Когда дочь через несколько дней позвонила Георгию Яновичу, она ясно поняла: он уже не помнит о письме, которое так её всколыхнуло.
И она подумала, что у неё даже дочери нет, которая после её смерти написала бы: «Мама всю жизнь любила только вас. Вас одного».