Она увидела его из трамвая. Что-то случилось впереди, на путях замерла длинная вереница трамваев, и окно, возле которого она сидела, оказалось вблизи пешеходного перехода. Люди ждали, когда зажжется зеленый, и он тоже стоял и ждал.
Трамвайное окно вымыли плохо, а может быть, не мыли совсем, поэтому мир за ним изменил цвета и выглядел слегка размытым.
Его внешность это немытое трамвайное окно тоже изменило: он выглядел старше, печальнее и мало походил на себя такого, каким его знала она.
Он поднял голову, взглянул на трамвай, увидел ее в раме плохо вымытого трамвайного окна и тоже стал смотреть на нее. Взгляд его из-под полей шляпы показался ей слишком серьезным — никогда раньше он так на нее не смотрел. Серьезно смотрел он на нее, серьезно и грустно, словно бы что-то понял для себя, что-то решил, и это «что-то» не радовало его, не освобождало. Он не улыбнулся ей, не помахал рукой, никак не обозначил свою радость, а ведь он знал, что она сидит в трамвае, потому что тот должен отвезти ее на место их свидания — в прекрасный большой сквер, заполненный пением птиц, множеством цветов и больших деревьев, чья тень давала уют и пристанище. Фонтаны били в том сквере, заполняли воздух плеском воды, ее запахом, свежестью и создавали иллюзию полноты бытия, особенно в такой редкий солнечный день как сегодня.
Но он не помахал ей рукой, он продолжал в упор смотреть на нее, и она тоже не подняла руку, не улыбнулась, словно бы зачарованная этим серьезным печальным взглядом.
Тут трамвай дернулся, сдвинулся с места и покатил, оставляя позади толпу под светофором. Она вывернула шею и посмотрела назад: он снял шляпу, он смотрел вслед трамваю, увозившему ее от него, и она поняла вдруг, что это было прощание — прощание навсегда.
Ей не нужно было ехать на место их встречи, но она не вышла на ближайшей же остановке, не вернулась домой, она доехала до того сквера, где им предстояло встретиться. Она ехала, бездумно смотрела в плохо вымытое трамвайное окно, но ничего не видела — только мешанину ярких пятен, то вспыхивающую на солнечном свету, то меркнущую в тени.
Она вышла из трамвая, покинула плохо вымытое трамвайное окно, и мир вокруг вновь приобрел четкие формы и очертания, цвета и звуки. Она вошла в сквер, где они должны были встретиться, в сквер, заполненный детскими голосами, птичьим пением, плеском воды в фонтанах, пестрядью цветов на клумбах, шелестом листвы больших деревьев, их тенями, солнечными пятнами — всей той радостью, какая заполняла этот редкий ясный день.
Она прошла в глубь сквера, нашла свободную скамью, освещенную солнцем, села, со вздохом откинулась на спинку, вытянула скрещенные ноги и закрыла глаза. Солнце грело лицо и руки, шелестели листья на деревьях, пели птицы, а на сердце ее все росла тупая тяжесть, давила, заострялась, впивалась в сердце, как шип. Видимо, шип этот был отравлен, потому что острая боль, сменившая тяжесть и сначала пронзившая ее сердце, стала разливаться — сначала в груди, а потом и во всем теле. И вот тела не стало, была одна только боль, но потом исчезла и она. Исчезло все.
Когда трамвай увез ее, он не стал переходить улицу. Он пешком пошел на вокзал, сел в пригородный поезд и уехал к другу, засевшему, чтобы ему никто не мешал, на даче над какой-то срочной работой. Друг удивился, когда он возник на пороге застекленной веранды, но, не желая терять рабочее настроение, ничего не спросил, а просто отвел его в мансарду, выдал постельное белье и одеяло, а сам вернулся к своим бумагам и чертежам. Он остался в мансарде, где и провел дни, остававшиеся до его отъезда на новое место работы.
Они собирались уехать туда вместе и вместе прожить там общую хорошую жизнь, но ее увез трамвай, а сам он валялся целыми днями в мансарде приятеля. Новую хорошую жизнь предстояло прожить по новым лекалам.
Время от времени он спускался из мансарды, шел на кухню, где все шкафы были забиты банками разнообразных консервов: приятель не хотел отвлекаться на готовку, ел прямо из банок одноразовыми вилками и ложками, которыми было уже заполнено мусорное ведро.
Он тоже брал консервы — наугад, не глядя — и съедал что бы ему ни попалось: анчоусы, сливовый компот, цыпленка с грибами или томатный суп. Потом снова взбирался в мансарду и лежал там, сам не понимая, спит ли, бодрствует, или ему, вообще, снятся и эта поездка, и это валяние в чужой постели на чужой даче.
Однажды утром — видимо, было утро, потому что роса ещё не высохла, ночная прохлада не утекла, люди ещё спали — он спустился по лестнице, обнаружил, что хозяин спит в спальном мешке на полу прямо возле рабочего стола, вышел на улицу и побрел на станцию.
В городе он зашел в свою квартирку, которую снимал у знакомого геолога, вечно торчавшего в каких-то далеких экспедициях, что было весьма удобно.
Он принял душ, сменил белье и одежду, собрал вещи и опять отправился на вокзал. До поезда оставался еще целый час, но ему больше нечего было делать в этом городе, и он провел этот час в ресторане вокзала. Он пообедал, купил кое-какой еды в дорогу, газет и журналов, а потом локомотив засвистел, и теперь уже его увозили от нее, увозили гораздо дальше, чем он предполагал, думая, что уезжает всего-то на другой край страны.
Много лет прошло, прежде чем он вновь попал в этот город. Там, на другом краю страны, ему удалось построить жизнь по другим лекалам, и он проживал ее довольно успешно. Но выйдя из поезда на перрон знакомого вокзала, он почему-то вспомнил тот перекресток, пешеходный переход, трамвай с плохо вымытыми окнами и ее в одном из этих плохо вымытых окон.
За этим плохо вымытым трамвайным окном она выглядела иначе, чем всегда. Черты ее слегка размылись, она казалась печальной, потерянной, ушедшей в себя. Глаза их встретились, она смотрела на него так, как никогда раньше не смотрела: серьезно и грустно, она не отводила от него взгляда, и он, как зачарованный не мог отвести свой.
Она не улыбнулась ему, не помахала рукой, никак не обозначила, что видит его, — он знал, что видит — что рада его видеть. Так они смотрели друг на друга, пока трамвай не дернулся и не начал двигаться, увозя ее от него туда, где они должны были бы встретиться, но он знал, что встречи не будет, что сию минуту они попрощались взглядами навсегда, навечно.
Он снял шляпу и стоял, глядя вслед уходящему трамваю. Он видел, что она вывернула шею и смотрела назад, на него, но не шевельнулся, не помахал ей вслед ни шляпой, ни просто рукой. Он не стал переходить улицу, а пешком отправился на вокзал: не было у него новых лекал для новой жизни, их еще требовалось придумать и создать.
Он обнаружил, вернувшись, что город изменился очень мало, и это было странно. Жизнь словно бы застыла здесь после его отъезда, словно бы он увез с собой эту способность меняться и менять, словно бы всю ее он заграбастал, использовал на изменения своей жизни, не оставив городу ни малейшего шанса развиваться и расти.
Покончив с делами, он, совершенно неожиданно для самого себя, отправился к дому, где она когда-то жила с родителями и откуда приходила к нему в его крошечную квартиру-студию. Она приносила с собой бублики, он варил кофе на маленькой плитке в кухонной нише, они пили этот кофе с бубликами, и им казалось, что в мире нет более вкусной еды и большей радости, чем быть вместе.
Дома, где она жила когда-то и куда ноги принесли его сами, не оказалось на месте, что поразило его в самое сердце: ни в чем больше город не изменился, только вот этот дом уничтожил, словно бы хотел уничтожить все, связанное с ними двумя.
На месте дома разбили сквер, жалкий, нищий, грязный. Косо торчали хилые, с обломанными ветками, деревья; на вытоптанных клумбах кое-где торчали полузасохшие кустики цветов, мусор сыпался из переполненных урн, колченогие скамейки покрывали вырезанные непристойности.
С ужасом и отвращением бежал он из этого, когда-то очень важного для него места.
До поезда оставалось часа два. Он забрал вещи из гостиницы и уехал на вокзал. Там он пообедал в вокзальном ресторане, почитал купленную утром газету, выкурил сигару, запивая ее дым коньяком.
Свистнул локомотив, поезд дернулся и увез его назад — в жизнь, выстроенную по новым лекалам.
И он так ничего и не узнал.
Но перестал вспоминать плохо вымытое трамвайное окно.