В батумском районе Бони клубом служила бывшая загородная усадьба убежавшего от революции князя.
Их было две, располагавшихся рядом, — во второй устроили детский сад, куда я ходила несколько лет, когда приезжала из Москвы.
По району бродила сумасшедшая женщина Ася, она жила возле трубы котельной почти напротив детского сада. Говорили, что она — дочь одного из убежавших князей, что её увезли совсем маленькой, но потом она объявилась, уже взрослая, уже безумная.
Ася всегда улыбалась.
Одета она была в невероятно живописные лохмотья — носила на себе всё, что отдавали ей жалостливые люди.
В те годы не было принято выбрасывать одежду — слишком мало было её, слишком мало было денег на новую.
Одежду чинили, штопали, латали, перелицовывали, перекраивали, из двух-трёх выношенных вещей шили одну, выглядевшую более-менее прилично, поэтому Асе перепадали вещи, совсем уже ветхие, никакой реставрации не подлежавшие.
Кроме этого тряпья на Асе обязательно висели «украшения»: ожерелья из чего угодно — из битых ёлочных игрушек, ракушек, лимонадных пробок и прочего мусора. Правда, на её никогда не мытой шее висела нитка настоящего янтаря — из тех, что тогда предписывали носить женщинам с болезнями щитовидной железы: в пятидесятые годы очень многие женщины болели базедовой болезнью, не знаю, в чём тут было дело.
Главным украшением асиной груди была «брошь» из крышки от фигурной пластмассовой коробочки розового цвета.
У моей мамы было две такие коробки. В плане они имели форму круглого цветка с пятью круглыми лепестками, внешнюю часть их украшали всякие финтифлюшки и завитушки.
Одна коробочка служила маме пудреницей. Мама пользовалась пудрой «Рашель». Поверх пудры лежала пуховка. Я любила нюхать пудру, иногда вдыхала так сильно, что она попадала мне в нос, и я долго чихала.
Во второй коробке мама держала всякие мелочи: «невидимки» для волос, английские булавки, пуговицы.
Как сейчас вижу «туалетный стол» мамы: чемоданы, поставленные друг на друга, основанием для них служил дореволюционный сундук, плетённый из сухого камыша — в нём летом держали зимнюю одежду.
С этим сундуком (бабушка называла его корзиной) мои уехали из Киева в эвакуацию, с ним вернулись в Киев, с ним бегали по всей Западной Украине, спасаясь от гэбухи, с ним приехали в Батуми, и старик ещё не один год служил нам. Больше полувека, если подсчитать!
Верхний чемодан покрыт кружевной салфеткой, которую мама сама связала крючком.
Небольшое стоячее зеркало, по обе стороны от него две одинаковые стеклянные вазы, в них время от времени стояли цветы: у мамы была подруга, снабжавшая её букетами из своего сада: гладиолусы, георгины, душистый горошек, крупные ромашки — состав букетов зависел от сезона.
Перед зеркалом — две розовые коробки-цветка, между ними аналогичная белая, но не круглая, а продолговатая.
Ещё одна коробка — круглая, зелёная, с завинчивающейся крышкой. Она дожила до наших дней, стоит теперь на моей прикроватной тумбочке.
Флакон духов - «Белая акация» или «Ландыш серебристый», «Красная Москва» в круглой коробке с шёлковой красной кистью, а однажды — «Кармен». Коробка была тоже круглой, но чёрной. «Кармен» маме не понравились, позже она остановилась на «Красной Москве», пока я не стала привозить ей из Москвы польские духи «Быть может».
Рядом со всеми этим дамскими причиндалами — сувенир из Кисловодска, города, который в сердце моей бабушки занимал место рядом с Киевом, потому что её детство и юность прошли в Кисловодске. Это было фото галереи лечебных ванн, наклеенное на обратную сторону круглого очень выпуклого стекла — когда-нибудь я всё же сфотографирую его и покажу читателям.
Людям хотелось украсить свой быт, но финансы пели романсы, шкатулки из карельской берёзы, палисандра или китайские лаковые с перламутровыми инкрустациями не водились в нашей провинциальной провинции (имею в виду окраинное расположение района в провинциальном городе) — вот и стояли на комодах и тумбочках женщин пластмассовые коробочки, жестяные коробки от конфет и печенья, вазочки с раскрашенным ковылём и бумажными цветами, пустые флаконы от одеколона, над которыми так зло потешались более богатые обладательницы хорошего вкуса, понятия не имевшие, как живут люди за пределами обеспеченного, сытого и удобного быта. Особенно, люди, обездоленные войной и заброшенные по той же причине в чужие края.
Крышку одной из таких коробочек Ася, видимо, нашла в мусоре, красота формы и цвета поразили её воображение — вот она и украсила себя ею.
Тенгиз Абуладзе в своём гениальном фильме «Древо желания» показал такую провинциальную дурочку — Фуфалу, которая тоже украшала себя самым невероятным образом.
Но Фуфала всё же относительно в своём уме, Ася же витала в космосе, только улыбалась всем, не произнося ни слова.
В фильме деревенские мальчишки дразнят Фуфалу, Асю тоже дразнили, но, если деревенские жители не вступались за дурочку, то в Бони их пресекали, могли и подзатыльником угостить.
Иногда я видела, что Ася плачет, но это случалось очень редко.
Благодатными были для неё дни религиозных праздников — Пасха, родительский день, Рождество: у неё бывало много еды.
В Бони находится городское кладбище, вокруг которого всегда клубилось много нищих, кормившихся с похорон и праздников: во-первых, им перепадала похоронная кутья (мы с моей уличной компанией тоже бегали к похоронам, чтобы и нам перепал сладкий рис с изюмом — не часто в наших домах водился изюм), во-вторых, у батумцев была традиция устраивать поминальные трапезы возле могил своих близких, а остатки еды оставлять в тарелках на могилах: крашеные яйца, дешёвую карамель, хачапури, сыр, куски пасхального кекса, который выпекали в виде лежащего ягнёнка — специальные формы для него изготавливали и тут же продавали в мастерских возле городского рынка. Рядом ставили стаканы с тёмно-лиловым вином. Вся эта снедь, априори, принадлежала нищим, для них и оставляли.
На всех могилах горели свечи из натурального воска, и воздух над кладбищем в такие дни был заполнен ароматом мёда.
Вот и Ася благоденствовала в дни праздников, если, конечно, можно писать о женщине, живущей под открытым небом, пусть даже у тёплой трубы котельной, что она благоденствовала.
Чьей родственницей была Ася, я не знаю. Не знаю, в каком из зданий она жила в младенчестве — в том, где был мой детский сад, или в том, где мы смотрели кино, да и важно ли это? Жизнь этой женщины была раздавлена, уничтожена, но даже в безумии своём она вернулась к этим двум домам, словно инстинкты её пытались повернуть время вспять — в точку, где всё ещё цело и живо.
В будние дни вечером мы ходили в кино с бабушкой.
Я училась во вторую смену. Уроки оканчивались удобно — я как раз успевала приехать из центра к шестичасовому сеансу.
Как сейчас помню: я иду от автобусной остановки к клубу, на мне пальто василькового цвета, такого же цвета туфли, в руках — такого же цвета портфель, — а навстречу мне идёт бабушка: чёрное пальто, чёрные замшевые туфли, белый вязаный шарф на голове.
Батумская зима: всё в зелени, дождя нет, сухой серый асфальт, тихо, безветренно… Благодать!
По воскресеньям я ходила в кино одна — на детский утренник в десять часов.
Мне выдавали два дореформенных рубля — один на билет, один — на стакан семечек.
Улица Стаханова, по которой мы ходили к автобусу, детскому саду, клубу, упиралась в площадь. На этой площади располагался районный магазин — настоящее сельпо, правда, больших размеров, ресторан и небольшой базарчик, где женщины из прилегавшего к Бони совхоза Ферия торговали жареными семечками, варёной кукурузой и кое-какой зеленью.
Большой гранёный стакан чёрных жареных семечек стоил рубль.
Я подставляла карман пальто, который сразу тяжелел и согревался, и шла к клубу.
Двор перед клубом заполняла толпа ребят разного возраста, которая с гиканьем и топотом врывалась в зал, когда открывали двери.
Места в билетах не указывали, поэтому нужно было спешить, чтобы занять самое удобное.
Во время сеанса фильм сопровождал треск — весь зал грыз семечки, все сначала наведывались к базарчику, у женщин, торговавших семечками, по воскресеньям всегда бывал хороший доход.
Детских фильмов в те годы выпускали не слишком много, поэтому одну и ту же ленту в клубе крутили не по одному разу.
Многие из них мы уже знали наизусть и хором подсказывали артистам их реплики: «Ужаш, ужаш, шуматоха! Андриешшш, Андриешшш… Мексиканцы, мексиканки, с вами в дружбе мы живём! Ваши песни, ваши танцы мы танцуем и поём!» - ну, и всякое такое.
Не могу даже подсчитать, сколько раз я смотрела фильмы «Джульбарс», «Застава в горах», «Девочка ищёт отца», «Сомбреро», сказки Роу.
Почему-то мультфильмы не привозили никогда — их я смотрела только в Москве, по телевизору. Когда рассказывала о них в Батуми, мне не верили, ругали «москвичкой».
Но всё хорошее когда-нибудь кончается.
Кончался фильм, мы вываливались из клуба и расходились по домам, передышка, которую получали наши родители, тоже заканчивалась, мы снова начинали морочить им головы.
Придя домой, я заставала маму, драившую некрашеный пол в нашей восьмиметровой комнате, бабушку, стирающую бельё в оцинкованном корыте — у них воскресений, выходных, не бывало никогда.
Сейчас, когда я уже старше моей бабушки, какой она была в том далёком пятьдесят восьмом, например, году, я не могу понять, как им, бабушке и маме, удалось выжить. Как удалось выжить всем тем людям, что окружали меня, жили тяжёлой, скучной и скудной жизнью?
В чём они находили жизненную энергию и стимул жить дальше?
Как не лишались разума подобно горемыке Асе?
Почему вообще одни выживают, а другие раньше времени возвращаются к своему истоку — в прах, из которого вышли когда-то?