ИНДЮК И ПЕТУХ .

Детство мое прошло в сугубо деревенской обстановке, но в рамках города. Батуми четких границ не имел, плавно переходил в окрестные совхозы, а окраины его ничем от деревень не отличались: те же частные шлакоблочные дома под крышами из оцинкованного железа, те же кукуруза, фасоль и особая капуста - лахана - из которой готовили блюдо под названием "мпхали", в огородах; мандарины, корольки, хурма и груши - во дворах.

И обязательно - птица.Кто-то держал только кур, а кто-то - весь доступный набор домашней птицы: уток, гусей, серых в белый горошек цесарок, тяфкающих индюшек и кулдыкающих, наливающихся алой краской, растопыренных индюков. С утра раздавались крики хозяек, призывающих своих пернатых питомцев поклевать кукурузы, поесть размоченного в воде хлеба или крапивную сечку с крутым яйцом - этим кормили цыплят и утят.

Каждый вечер какая-нибудь курица залетала на инжир или лавровишню и, стоя на ветке, кудахтала часами, доводя всю округу до желания залезть на проклятое дерево, достать распроклятую птицу и приготовить треклятое сациви, чтобы только, наконец, наступила тишина.

Утки крякали, почему-то с московским выговором, гортанно гоготали гуси, тяфкали индюшки, гуляя со своими ребятками и непрерывно что-то им втолковывая, кулдыкали индюки - окраинный мир был полон звуков.

А по ночам кричали петухи.

Бабушка умела определять время по петушиному крику, а я всегда удивлялась и не понимала, зачем это так устроено, что птица, которая ночью спит, вдруг просыпается и поднимает крик.

Обычно начинал кто-то один. Его длинный вопль подхватывал ближайший сосед, затем - сосед подальше, эстафета передавалась по цепочке, эпидемия перекидывалась на дальние дома, оттуда в совхозные дворы и долгое время в тишине окраинной южной ночи были слышны отголоски каких-то, уже совсем далеких, петушиных голосов.

В те времена белых кур - леггорнов - почти не было. В каждом дворе толпились разнопестрые, как цыганки или курдянки, куры, возглавляемые петухами невероятных и фантастических по своей красоте расцветок. Казалось, что они закутаны в шелка, парчу, тафту, муар. Что-то несомненно восточное было в этих надменных красавцах, всегда несколько рисующихся своей бдительной охраной кур, несколько преувеличенной горячностью и готовностью дать бой всякому, кто покусится... на что - неважно, ты только покусись, а я уж тебе покажу, где раки зимуют - мало не покажется! Они или стояли среди толпы своих гомонящих суетливых жен, неуместно гордо подняв голову и оглядывая окрестности круглыми, как бы вытаращенными от негодования на все вокруг, глазами, в горле их что-то клекотало, как будто они еле сдерживались, чтобы не разразиться возмущенной тирадой: " Вай, ме! Чеми чири ме! Что за мир, куда мы катимся, к чему мы все идем и чем это все, наконец, кончится?!" При взгляде на такого красавца как-то не очень хотелось представлять себе, чем это все могло для него и его подруг кончиться.

Но ничего такого не происходило и постояв немного, повспыхивав и попереливавшись немного на солнце очумелыми, режущими глаза своей яркостью, красками - от оранжевого до фиолетового цветов - петух или начинал царапать землю своей желтой жилистой лапой и гортанно приговаривать: "Коо-ко-ко-ко.Кооо!" - или вдруг начинал бить себя крыльями по бокам, словно в отчаянии от несовершенств мира и тварей, его населяющих, вытягивал и выгибал дугой шею и мощное, но слегка надрывное "кукареку" оглашало окрестности.

Я ужасно гордилась своим умением так изобразить петушиный крик, что включала ответную эпидемию крика в любое интересное мне время.

Может быть, поэтому они меня не любили?

Приехав в Батуми, моя семья, поначалу жила на птицеферме совхоза Ферия. Я не знаю, как переводится это слово, но жизнь наша в Батуми делилась между "когда мы жили на Ферии", "когда мы жили возле кладбища" и "в городке" - имелся в виду военный городок, где мы получили квартиру в виде половины финского дома с застекленной верандой, двором и ветхим сараем, где вскоре поселились пять кур и один петушок, молодой и писклявый.

На птицеферме жили мы потому, что бабушка устроилась туда на работу. Я помню смутно, как сквозь туман, что я стою в огромном дворе, на мне пикейное летнее пальтишко и накрахмаленная пикейная панамка в виде капора со стоячим козырьком, а вокруг меня семенят важно раздувшиеся, царапающие краем крыла землю, индюки. Я на них каталась! Я этого не помню, знаю по рассказам, что меня сажали на индюка, и тот возил меня по двору.

Может быть, поэтому индюки меня тоже не любили?

Как бы то ни было, но "когда мы жили возле кладбища", меня возненавидел хозяйский петух.

Это была чистая, бескорыстная ненависть, потому что насолить ему я ничем не могла: куры были не мои, яйца собирала не я, на какие-то - очень редкие, надо сказать - торжества не я ловила и резала то одну, то другую курку, да и случалось это не каждый год даже, но злопамятный петух решил, что глупо свою нелюбовь к людям выражать, с риском для жизни, хозяину и хозяйке или, не дай бог, их детям - съедят, если рассердятся.

Совсем другое дело - я! Я была мала, я спала в отдельном от хозяев курятнике, я никогда не бросала курам кукурузных зерен, но нагло и беспардонно шлялась туда-сюда по территории двора, которую петух, явно, считал своей. Нет, что ни говори, а меня следовало примерно наказать, что он и начал выполнять со всем пылом и усердием.

Первый удар был нанесен противнику, - мне - когда он - я - полез под дом. Дома в Батуми, чаще всего, строили на сваях, чтобы уберечь от лишней сырости, а пространство под домом использовали по-разному. У кого-то там жила птица, стояла всякая утварь, у наших хозяев жил огромный кавказский овчар, почему-то Мурик, о котором говорили, что он злобен и опасен чрезвычайно, но я это опровергла, забежав однажды в его владения за мячом, который подкатился прямо к морде лежащего пса. Когда я согнувшись прибежала за своим имуществом, Мурик вскочил и сел, но ничего не сказал и не сделал, а я ему сообщила, что только возьму мяч и попросила не сердиться. Он, вроде бы и не рассердился, смотрел мне вслед, сидя, а когда я вылезла наружу, снова лег. У всех, находившихся в это время во дворе, был остолбенелый вид, мама ожила первой и наподдала мне по попке, сказав, что ничего не соображаю, раз к Мурику полезла.

Под домом возле нашего крыльца стояли тазы, ведра, оцинкованная ванночка, в которой мыли меня, и жестяные банки для керосина.

Керосин был важной составляющей всей нашей жизни. Керосин горел в примусе, когда тот, с диким шумом, грел воду для мытья или стирки, керосин горел в керосинке, когда на ней готовили еду или согревали с ее помощью комнату, керосином была заправлена лампа, стоявшая всегда наготове с чистым стеклом, потому что электричество отключали частенько, и даже не припомню, сколько раз я делала уроки, рисовала и читала при свете керосиновой лампы.

Обязанность покупать керосин была возложена на меня, потому что "керосинщик" приезжал раз в неделю днем, когда мои взрослые были на работе.

Это всегда было событие для детей. Сначала раздавался колокольный звон, затем крик: "Карвасин!" - и во всех дворах начиналась суета: женщины хватали свои банки и шли на улицу Стаханова, где обычно керосинщик останавливался.

Грустная, безразличная ко всему, лошадь, по-моему гнедая, или как называется эта масть рыжих лошадей? - стояла, опустив голову. У нее была светлая нестриженая грива, а впряжена она была в огромную медную бочку. У этой бочки с торца внизу был кран, а сбоку на крюках болтались огромные, медные же, кружки и воронки. Были кружки на пять литров, были на литр.

В наши банки помещалось, как раз, по одиннадцать литров в каждую, и я знала, что старик-керосинщик должен налить в каждую банку две кружки пятилитровые и одну - литровую. Да ему все равно женщины, стоявшие в очереди, не дали бы обмануть ребенка, если бы даже он захотел это сделать, но ему и в голову это не приходило. Не доливал он керосин, это точно, но он всем не доливал, к этом народ относился с пониманием: должен же он что-то заработать, кроме зарплаты, а иначе зачем работать на такой не слишком чистой и удобной работе. В дождь-то он ведь тоже ездил - керосин людям был нужен, независимо от погоды.

Если шел дождь, керосинщик был одет в огромный клеенчатый плащ с капюшоном, из которого торчали только нос и желтые прокуренные усы.

Я помню, как остро пах керосин, он был фиолетов и тяжело болтался в ведерке, подвешенном под краном, чтобы ни капли не пролилось даром.

Потом я по очереди оттаскивала банки с керосином домой, мыла руки под краном во дворе и могла продолжать свои дела и занятия.

Но вся эта идиллия закончилась самым неожиданным и кровавым образом.

Раздался однажды звон колокола, я полезла за банками и... Я даже не сразу поняла, что произошло. Какая-то сила кинулась мне на спину и плечи, что-то стало долбить и царапать мою голову под клекот и крик, непонятные мне.

Я закричала и пыталась отбиться от этой твари на моих плечах, из-за чего немедленно досталось и моим рукам, которые покрылись царапинами и ссадинами. Я сообразила уже, что это петух, но облегчения мне это понимание не принесло: петух продолжал долбить мне голову, клокотать и царапать спину и плечи своими нехилыми когтями.

Я уже охрипла от крика, как вдруг раздались какие-то голоса: "Вай, деда, вай!" - петух заорал диким голосом и исчез, а меня, окровавленную и обалдевшую извлекли из-под дома хозяйка тетя Айше и ее старшая дочь Лютфия.

Я всхлипывала, тряслась и ничего не могла сказать. Тетя Айше послала Лютфию за керосином для нас, а сама стала обмывать мои раны на руках, спине и голове. Голову мне этот негодяй здорово продолбил - долгое время был у меня шрам, но, со временем, сгладился.

Мама и бабушка были в шоке, вернувшись домой и застав меня всю раскрашенную зеленкой и йодом, с перевязанной тряпочкой головой. Я, по-моему, выглядела, как индеец в боевом раскрасе, только пера не хватало в повязке.

Тетя Айше долго извинялась перед ними за поведение петуха и даже, чтобы как-то загладить вину, дала маме для меня целый тазик орехов фундук, кусты которого росли у хозяев на границе их огорода с территорией кладбища и который я очень любила (как, впрочем, и все другие орехи), но который мне строго-настрого было запрещено рвать.

С этого дня у меня началась совершенно другая жизнь. Скажите, кто-нибудь из вас жил в постоянной осаде? Когда нужно идти по двору короткими перебежками, прячась за стволами деревьев и поминутно оглядываясь, чтобы коварный враг не зашел с тыла? Когда лезешь под дом спиной, чтобы ни на минуту не упускать двор из виду, когда умываешься под краном, зайдя за него, потому что тогда за спиной - забор, а значит, она защищена. Смешно, но с тех пор я испытываю необходимость сидеть так, чтобы спина была прикрыта, и потому и дома, и в гостях, выбираю место за столом в углу.

Если бабушка была дома, она брала в руки палку и провожала меня до ворот, а вернувшись, я кричала с улицы, и она шла меня встречать с неизменной палкой в руке. Необходимость в палке возникла после того, как этот идиот пытался напасть на нас обеих, и бабушке пришлось отгонять его камнями.

По мере продолжения конфликта петуха со мной, развивался конфликт между моими родителями и хозяевами. Мои потребовали, чтобы петуха не выпускали из сарая, но это, конечно, было нереально: разве можно так мучить птицу только за то, что она правильно, как ей кажется, выполняет свои обязанности? Он бы не выдержал заточения и помер обязательно. Что делать, не знал никто.

Петух, тем временем, наглел необыкновенно. Он умудрился подкараулить бабушку, когда она была без палки, и до крови ободрал ей когтями руку. Он клевал нашу кошку и нашу собаку-овчарку, он нападал на детей, которые приходили играть ко мне и к детям хозяев...

Но однажды он зарвался и тут его карьере пришел конец.

Хозяин дома, дядя Мамед, был болен и ленив. Или ленив и болен - не знаю, где причина, а где - следствие. Болезнь у него была серьезная - язва желудка. Приступы бывали жесточайшими, но и между приступами он не слишком усердствовал в обработке своего огорода, семья его жила не слишком сыто и избалованной не была.

Во время приступов он ложился во дворе на скамью у врытого в землю стола и часами лежал неподвижно с закрытыми глазами.

Может быть, петух построил весь расчет на том, что глаза закрыты? Теперь этого нам не узнать.

А тогда произошло следующее: дядя Мамед лежал с закрытыми глазами, переживая, перетерпливая боль, терзавшую его внутренности, как вдруг офанаревший от ревности петух с победным криком бросился на своего хозяина.

Зря это он, конечно, не нужно было это делать....

Дядя Мамед вскочил с воплем ужаса и боли, увидел своего петуха, растопырившего воротник из перьев, изготовившегося к драке и явно готового не задаром продать свою жизнь.

Гнев человека неописуем. Он огрел петуха своей палкой, с которой никогда не расставался, затем наклонился, извернулся и поймал хулигана за крылья. Петух заорал предсмертно, куры всполошенно заорали в ответ, а дядя Мамед понес поверженного пашу к дому.

Нет-нет, петуха не съели. Его продали, а взамен привезли молодого и смущенного петушка, серого в желтых пятнышках, как в миниатюрных солнечных зайчиках. Скромный был петушок, не чета предшественнику.

Жизнь, полная опасностей, закончилась, во дворе стало тихо и... скучно. Новый петух проделывал все то же самое, что и паша, но выглядело это все несолидно, какой-то фарс на тему "петух и его гарем". Не было наигрыша, подчеркнутости всех жестов и движений, интонаций и взглядов. Как будто не слишком талантливый студент театрального вуза пытается сыграть этюд, только что блестяще сыгранный мастером для демонстрации ученикам, как именно нужно играть роль великолепного мужчины.

Вскоре мы переехали в городок, и с тех пор я питаю слабость к оранжево-красным петухам с зелено-фиолетовыми плюмажами великолепных хвостов.

Переезд ничего не изменил в отношении пернатых мужиков ко мне.

Как и все дети, я, время от времени, была посылаема бабушкой в магазин. Летом нужно было караулить привоз молока, нужно было покупать хлеб, или вдруг кончалась соль, а то и спички. В общем, бывало раза два-три за день приходилось бегать в военторг за тем или другим.

Но как раз у тропки, ведшей к магазину, пасся чей-то индюк. Невероятным было то, что он не был привязан, но, тем не менее, толокся на одном и том же месте, именно, как привязанный. Возле дорожки к магазину.

И что мне было делать, если в первый же раз, когда мне понадобилось в магазин, он при виде меня, весь растопырился, покраснел, непонятного мне до сих пор назначения красный отросток над клювом удлинился, налился кровью, борода тоже увеличилась в размерах, он начал царапать крылом землю, закулдыкал и бросился на меня.

О, тренировки с петухом просто так для меня не прошли - я успела удрать. Постояв и пораздумав, что же мне делать, я решила пойти в обход.

Вот говорят, куриные не слишком умные птицы, с вороной не сравнить... Я и сравнивать не буду!

Когда я обошла дом с другой стороны, индюк был уже там, наготове, и заорал сразу, только увидел край моего красного, в крупный белый горох, сарафана.

Я решила побежать, чтобы на бегу миновать опасное место, но эта, неуклюжая с виду птица, не уступала мне в скорости.

Тогда я сжала зубы и двинулась напролом в надежде, что враг отступит перед моей решительностью. Угу, плевал он на мою решительность, когда он сам проявил решительность обязательно меня заклевать.

Я уже колотила его ногой, но вдруг неожиданно пришла помощь. Оказывается, за всей интермедией, которую разыгрывали мы с индюком, уже давно наблюдали солдаты-связисты, которых немало забавляли и мои эволюции, и сообразительность индюка, но, увидев, что появилась реальная угроза моему здоровью, они решительно вмешались, отогнали агрессора ударами ног в кирзовых сапогах, проводили меня до магазина, а потом - и домой.

Не счесть, сколько еще раз ребятам приходилось вмешиваться в наши разборки, хотя были эти разборки не моими - индюк начал их сам, на пустом месте и даже без объяснения, что именно было не так во мне и моем поведении.

Сарафан мой красный ему не понравился, что ли? Согласна, этот сарафан не был образцом модельного дизайна, но не индюку, с его внешностью, судить об этом.

Я всегда любила животных. Я росла среди кур, уток и гусей. У нас были кошка и собака, кролики сидели в клетках, и раз в два дня я беспрекословно ходила за травой для них. Потом, уже у взрослой меня, были попугаи и чижик, который вместо полагавшихся ему двух лет прожил, благодаря моим заботам, одиннадцать. Меня обожали мои коты и обожают мои собаки. Хомячиха Черноглазка любила бегать по мне и вылезать из моей кофты в самых неожиданных местах - то из рукава, то из горловины...

И только эти два красавца-мужика из пернатого мира не приняли меня и преследовали своей ненавистью, вселяя в мою душу недоумение и неуверенность в себе.

Все это продолжалось и потом, только в мире человеков. Почему-то красивые мужчины, вызывающие у меня определенные эмоции, эти мои эмоции совершенно игнорируют, а с ними - и меня саму.

Я вот ломаю голову: ну почему я так не нравлюсь петухам и индюкам?

05.12.04,

Израиль, Йерухам.