Жизнь сама по себе — вещь оголтелая, но, несмотря на это, человек как-то проживает её, как-то существует — скучно и не поднимая глаз, не шаря ими по сторонам в поисках интересного, потому что — а что, вообще, интересного может быть вокруг, если даже рядом с ним, даже в нём самом никогда ничего выдающегося не происходит, хотя, в общем-то, и слава богу!
Но жить трудно, это да. Даже если не случается чего-то такого, тяжёлого, как глыбы снега, в марте обрушивающегося с крыш, чего-то, что нужно скрывать от окружающих, тоже живущих обыкновенно, а потому и жаждущих развлечения, по каковой причине и вглядываются в чужое существование с острым пристрастием в ожидании, что их развлекут.
Даже если не возникает причин для многомесячного пребывания в больницах или ежемесячной отправки посылок с обязательным чесноком против цинги в места, где побывали многие, кроме Макара с его никак не вырастущими телятами — ух, вот это особенно нужно скрывать: что кто-то Макара этого опередил и попал-таки в край тучных пастбищ, до которых никак не доберутся бедные телята, что, в общем-то, тоже слава богу, потому что какие уж тут пастбища, если нужно посылать чеснок!
Но скрыть что бы то ни было от скучающе старящейся общественности человеку не удаётся. Шило — оно вещь такая, что само себе вредит, мешок дырявит, вываливается из него и лежит потом в дорожной пыли у всех под ногами и на всеобщее обозрение — глазей-не хочу. Да ещё и уколоть норовит неуклюжего прохожего, а уж это никак нельзя тому ( или чему), кто ( что) унижено до пыли и открыто всем взорам, потаённо или откровенно вбирающим впечатления ради заполнения ими излишнего досужего времени, когда от скуки деться некуда, а спать ложиться ещё рано, ещё телевизор не начал показывать «снег».
Нет, даже если жизнь человека не превращается в острый и пряный десерт для несытых глаз и языков, если не лежит она на обширном, исключащем любые заграждения и схоронки, блюде — так что можно её пошевелить пальцем или, в случае особенной брезгливости к другим, — пинцетом, а то и простой какой-нибудь палочкой, если никаких ужасов в ней не случается ( слава богу!), то всё равно она ведёт себя оголтело и невыносимо, причём, каждое мгновение — и каждое это мгновение совершенно непредсказуемо и даже великие мастера подстилать соломку то и дело промахиваются и, в общем-то, тоже хрустят на зубах и вызывают сладкую отрыжку.
А уж если человек просто, себе, идёт из магазина — ну, ясно, что сумки тяжёлые, ручки врезаются в ладони, то и дело приходится перекладывать их слева направо — но вдруг оказывается, что старые расшлёпанные и очень удобные по этой причине туфли, которые ради таких вот походов за тяжелым ещё хранятся в обувном ящике, ещё не вылетели на помойку, вот эти самые, доверенные, вдруг натёрли пятку, а человек расслабился — кто же ждёт подвоха от проверенных друзей?! — и лейкопластыря в сумку не положил и идёт теперь Русалочкой на балу, но Русалочкой колченогой, потому что нам принцев не завоёвывать, нам бы до дому картошку и стиральный порошок допереть, а потому и стараемся так поставить ногу, чтобы пятка не соприкасалась с предательской туфлей, хотя той, видимо, всё же стыдно, потому что она краснеет изнутри ( есть такая издевательская фраза-ответ на вопрос «как вам не стыдно?!» - «ах, я внутри уже вся красная!»), правда, потом выясняется, что краснеет от нашей же крови — до крови ногу растёрла, зараза!
И вот картина маслом: сумка оттягивает руку, из пятки хлобыщет кровь, солнце тоже проявило любознательность: глазеет пристально, не понимая, видимо, что от его этих взглядов всё начинает дымиться, испаряться и таять — таем и мы, течём, затекаем сами себе под очки, щиплем глаза, которые не протереть, потому что в руках же сумки, а остановиться, чтобы опустить их на землю и достать платок и вытереть эти вполне видимые миру слёзы, которыми плачет весь наш измученный организм, невозможно: вокруг толпа, все толкаются, шипят, все недовольны нерасторопной личностью, ковыляющей колченого со всех задевающими раздутыми кошелками — и не стыдно быть настолько нищими в наши дни, чтобы на себе сумки таскать, а не сесть ( хотя бы!) в такси?! — да ещё и остановиться у всех на пути норовит, это у занятых-то людей!
Да пустяки, скажет иной, мелочи, стоит ли обращать на них внимание?! Но, возразим мы, разве не из мелочей состоит всё, вообще, в мире, обозримом и невидимом, разве не стало это научной, а потом и житейской, банальностью?
Но именно банальности и верны, иначе разве бы стали они тем, чем являются — чем-то лишенным своеобразия, оригинальности; заурядным, как это определяют разные словари, но ведь всё новое является оригинальным, а чтобы оригинальность свою потерять, оно, это новое, должно долгое и долгое время пребывать в употреблении, но кто же будет долго-долго употреблять что-то, что не верно?!
Поэтому не станем бояться банальности и произнесём твёрдо и уверенно, что жизнь состоит из мелочей, как вещество состоит из элементарных частиц, как мы сами состоим из них, не задумываясь ни на миг, каким это образом размазанная по пространству частица-волна умудряется создать вполне осязаемое и имеющее объём ( а следовательно, — границы) тело, которое ещё и двигается, дышит, думает, что думает — живёт, одним словом.
И мало того, тело это состоит из множества размазанных волн, движущихся вполне хаотически, что уж совсем сбивает с толку — каким образом из этого хаотического движения большого числа чего-то невидимого возникает вполне упорядоченная и, отнюдь, не прозрачная особь, ковыляющая с тяжёлыми сумками ( тоже размытые волны!) и полуослепшая от пота, — другого скопища мельтешащих волн — заливающего и щиплющего глаза.
Кстати, заметим, что, хотя все имеющие объём и форму фигуры созданы одной и той же, пусть даже многажды повторённой, волной, они почему-то не идентичны. Разнобой возникает при осуществлении одного и того же типового проекта из одних и тех же коплектующих — и как бы учёные не надували щёки, какие бы заковыристые термины и фразы не произносили они для объяснения, думаю — самим себе, прежде всего, — осознать и понять, как из некой малости возникает нечто, невозможно.
А потому и невозможно объяснить другим, каким образом жизнь человека, кажущаяся им вполне благополучной, на самом деле, невыносима даже при отсутствии в ней мартовских глыб снега в виде посылок с чесноком или не проходящей после химии тошноты.
Ну, вот те умельцы подстелить соломки, когда всё распланировано давным-давно и течёт в соответствии с этим планом, когда всюду расставленны подпорки и укосины, подстелены ковры и матрасы, убрано всё колющее и режущее — разве могут они предусмотреть натёртую пятку, внезапное внеплановое потепление ( мороз), соринку, попавшую в глаз, из-за которой происходит столкновение двух ( и больше) автомобилей, порыв ветра, сбивающий шляпу с головы в самый решительный момент посадки в трамвай, отчего посадка срывается из-за необходимости эту шляпу догнать: не плюнешь ведь, деньги плачены, шляпа дорогая. В результате — опоздание, на лакомое место взяли другого, и вот он уже бегает оформляет документы, чтобы ехать в хорошую командировку на всё готовое, а незадачливый владелец шляпы ошарашенно стоит и всё смахивает с неё, виновницы провала, пыль, хотя, может быть, придя в себя и зафигачит её на ближайшее дерево, чтобы больше никогда уже шляп не носить, а ходить в кепках, а то и вовсе с непокрытой головой, потому что ведь и кепку тоже может унести ветром — и очень даже спокойно.
Ну, и где была та соломка, которую он всё мостил и мостил под свои бока в страхе набить синяков и разувериться в себе самом?! Вот то-то и оно! Элементарная частица-мелкая случайность мощным порывом смела из-под него всю и всяческую солому и оставила умельца на заплёванном асфальте, из которого причём торчат вкривь и вкось нагло выросшие будыли с колючками — тут уже не синяки, тут уже прольётся кровь ( да-да, рифма к натёртой пятке!).
Складываются, складываются элемнтарные частицы, создают вещество жизни, а каким оно будет — пухом ли лебяжьим, бетоном грубым или сияющим золотом — всё едино, потому что ведь тонна того, другого и третьего весит одинаково и её одинаково достаточно, чтобы человека раздавить, хотя ведь со стороны может показаться, что жизнь-пух или жизнь-золото много прекраснее и привлекательнее серого, тяжёлого и корявого бетона. Но это ошибочное представление, потому что ведь пух мешает дышать и вызывает аллергию, а золото — что ж, золото! Не станешь ведь от собственной жизни откалывать кусочки, чтобы купить, например, хлеба для себя и своих близких, верно? Хотя, если вдуматься, а чем же ещё мы занимаемся? Каждый кусочек хлеба, съеденный нами, оплачен кусочком, отщипнутым от нашей жизни, ради продления которой мы этот хлеб и едим — вот ведь парадокс!
Ну, а в бетоне жизнь и вовсе невозможна — не зря мафия именно в нём прячет тех, кто посмел вещество её жизни употребить на пользу себе, не имея на это никаких оснований.
Вещество жизни особенно ещё и потому, что не подлежить взвешиванию чужими руками. Только сам человек способен ощутить насколько оно тяжело, какова его плотность, каков удельный вес. Нет, ну, понятно, что ещё и количество его, отпущенное каждому из нас имеет значение, но это только отчасти.
Уж наверное, молодой солдат, потерявший руку или ногу в бою, тащит на себе большую тяжесть, чем его сорокапятилетний отец, спортсмен и любитель женщин, хотя особой уверенности в этом нет: что можем мы знать о том грузе, что давит на плечи других?
Идёшь вот так по жизни — с непосильной ношей, раскровавленной пяткой, полуослепшими глазами — и кажется, что вокруг только удачливые, хорошо одетые, свежие и уверенные в себе люди, а они, вполне вероятно, так же смотрят и на тебя и думают: ишь, повезло, картошку какую хорошую несёт, эх, сейчас бы картошечки горяченькой с маслицем и укропом! А сами пересчитывают в кармане жёлтые монетки и понимают, что домой придётся топать пешком — не хватит их на автобус — и что домой, не исключено, они придут даже с двумя растёртыми пятками.
Да и вообще, где гарантия, что вот эта красотка в умопомрачительном макияже, на самом деле, не в больницу направляется, потому и накрасилась, чтобы показать тому, кого там тошнит после химии, что ничего особенного не происходит — видишь, как красилась, так и крашусь, а стала бы я в случае каких-нибудь ужасов?
Сама она, стоя на остановке автобуса в разгар сумасшедшей жары, смотрит жалкими глазами на гордо проезжающих мимо автомобилистов, которым сам чёрт не брат и жара не страшна, думает: «Почему не я? Я бы тоже сумела машину водить», - жизнь в эти минуты кажется особенно тяжёлой и немилосердной, как бы легко было, если бы была машина! И на базар, и в магазины — куда хочешь — под кондиционером, не на своих двоих ( опять натёртая пятка да ещё и каблуки!), не с оттянутыми руками и поплывшим на потном лице макияжем... Легко живут, думает она, не знают, что это такое, когда по-настоящему трудно — ни машины, ни денег на такси, всё сама, всё на себе и при этом улыбайся и улыбайся.
Не улыбаться нельзя. Впечатления далёкого детства на всю оставшуюся жизнь вбили в мозг идею улыбаться, что бы ни происходило.
Всего-то и увидел шестилетний ребёнок, как куры расклевали в пух и перья — буквально! — молодую и, видимо, не слишком здоровую курочку: почуяли слабое существо и сожрали — и не орлы ведь какие-нибудь, мирные птички, которые и сами идут на корм человеку, хищных-то орлов он не ест, как и хищных животных!
А тут вдруг куры, курицы проявили уж такую хищность, что, во-первых, внушили ужас перед любым проявлением коллективизма, стойкую неприязнь к курицам, которых немало оказалось и среди человеков, а в-третьих — научило не демонстрировать состояние души, скрывать истинное положение дел за лучезарной улыбкой, вынуждающей людей восклицать по поводу лёгкого характера — всегда-то вы улыбаетесь, всегда-то у вас всё в порядке — и видеть в ответ всё ту же улыбку, хотя бы душа и была раскорябана невидимыми миру кошками ( вот, растёртая пятка никак не потеряет своего гигантского значения в ряду элементарных частиц, составляющих вещество жизни).
Можно немного пофантазировать на тему, какое вещество жизни свалилось на красотку, если бы не эта сожранная соплеменниками ( и родичами, потому что все — из одного курятника, от одних и тех же несушек и горлопана папаши, вот что страшнее всего). Не научилась бы она прятаться за раздвинутыми накрашенными губами и приподнятыми от этого уголками рта, не боялась бы человеческого курятника, повыбрасывала бы сама все шила из дырявого мешка своей жизни ( и кого бы ещё они при этом укололи, опасного, не известно!), а может быть, и сама стала такой вот, клюющей всякого захромавшего и не успевшего спрятаться за улыбкой и спрятать за ней от человеческого курятника — кликуха «коллектив» — своё родное шило.
А там, глядишь, и вовсе не пришлось бы в больницу на перекладных мотаться при полном макияже и на каблуках — кто знает!
Хотя могло бы и так получиться, что сама оказалась бы в роли блюющей на больничной койке после химии, отравившись слабостью и несостоятельностью тех, кого расклёвывала с жадностью и азартом в компании таких же, как и сама, куриц, не получивших в детстве лишних впечатлений.
Бывают ли впечатления лишними?
Но, может быть, всё у неё сложилось бы хорошо. Душа, не отягощённая детскими ужасами, гармонично принимала бы проявления жизни в виде пота ( потеть полезно), растёртой пятки ( купить кроссовки или теннисные туфли), тяжёлых сумок ( а тележки на что?) - и так далее.
И вещество жизни складывалось бы лёгкое, не обременительное, слегка парящее над стареющими плечами вместо того, чтобы на них давить.
И удавалось бы увернуться в толпе от здоровенной сумки, надетой хозяином на плечо без какой бы то мысли о том, что ведь другим может быть не интересно, чтобы их по чистой одежде или даже по лицу ( а вдруг ещё и ребёнка) били тяжёлой и грязной сумищей.
И в кроссовках было бы менее утомительно бегать в больницу, где они не вызвали бы паники как повседневная и привычная обувь.
Да и отсутствие макияжа не показалось бы каким-то экстраординарным явлением — не красились никогда, не фиг и начинать!
Автомобилисты с завистью смотрели бы на лавирующую в потоке пешеходов фигуру, которой не нужно полдня искать и не находить место для парковки — сама себе хозяйка, куда захотела, туда пошла, не нужно таскать на себе этот черепаший панцирь, эту раковину, эту махину, которая тебя, может быть, и отнесёт в нужное место да только не факт, что ты туда всё же попадёшь: паркинги, как правило, находятся где-то в местах совершенно иных, совершенно не нужных нам, да и мы в тех местах тоже не слишком потребны.
Собственно, фантазия — это ведь тоже элементарная частица. Только, если вещество каждой отдельной жизни составляют мечущиеся до полной размазанности в пространстве электроны или протоны — тут уж чистое везение, кому какой знак достанется — то ведь должно существовать хоть что-то, что смогло бы соединить разрозненное!
Хватаются друг за друга элементарные частицы, собираются в атомы, атомы слипаются в молекулы, молекулы стремятся друг к другу — и вот уже ноги, чтобы ходить, руки, чтобы хватать, и плечи, чтобы взвалить на себя глыбу вещества жизни, а между всем этим весело пляшет нейтрино фантазии, пронизывает любые толщи, проникает в любые казематы души и сердца и связывает несвязуемое, стаскивает в кучу, в общий котёл, в общий костёр.
Так и получается, что в этом костре и в этом котле связанное и слепленное фантазией-нейтрино горит и варится, испаряясь в окружающее пространство, уходя со временем в землю, а следовательно, никуда не деваясь, пребывая вечно, чтобы в очередной раз объединиться ради создания нового вещества новой жизни, а уж какой оно получится — это чистая лотерея.