Аннотация: Девять рассказов о путешествии во францию летом 2015
Текст написан до террористических актов в Париже.
ЗЕМЛЯ. Париж.
Она писала когда-то: "Память о тебе сохраняется где-то в моей душе - как горстка осыпавшихся лепестков. Они пахнут тихо и сладко тем, что почти было, но так и не стало. От этого запаха можно отречься, забыть о нем, заслонить его новыми - сильными и свежими - запахами соснового леса и родной земли. Но если я ос-таюсь одна, он поднимается из забытого тупичка души, и я снова слышу его - твой запах, не исчезающий никогда".
Я думал, это - обо мне.
Я ошибался. Она писала о Париже.
О нем тогда писали мы все - он был так далеко! за морем, за бескрайними степями, он был в том мире, который никак не мог стать нашим в 1974.
В тот год в наш класс вошла тощая завитая блондинка: на ней было ярко зеленое кремпленовое платье, что по тем временам означало достаток и моду, груди у нее не было вовсе, - что не мешало моим тайным восторгам, - зато были огромные го-лубые глаза и крашеные зеленым лаком длинные ногти, думаю, в нашем городе единственные.
- Bonjour! Здравствуйте! - сказала она напористо. - Мы будем учить фран-цузский язык.
Класс молчал.
- Paris est la capitale de la France, - сказала она очень отчетливо, без всякого французского шарма. Зеленые ногти добавляли недостающее: каким бы ни было произношение, она все равно выглядела иностранкой в нашем маленьком классе, заставленном побитыми партами.
На них мы изобретали шикарные подписи - паспорта уже ждали нас, взрослых, в городском отделении милиции - и мы без устали тренировались.
- Orly est la porte principale du pays, - сказала она неделю спустя, и я сразу запомнил: Орли - это главные ворота страны.
С тех пор я мечтал о нем, об этом мифическом аэропорте, где бродят странные женщины в ярких платьях: в тонких руках с разноцветными ногтями зажаты кро-хотные сумочки, в них - записные книжки в тон ногтей, и там записан мой телефон! - думал я, глядя в ее огромные и светлые глаза, и представлял, как мне звонят, я отвечаю на очень-очень французском языке, чуть позже - встреча, я - знаменит и остроумен, они - прекрасны...
Аэропорт построили в 1961, в модном тогда минималистском стиле: стеклянный параллелепипед с темно зелеными перемычками между этажами. Спустя сорок лет я все-таки увидел его: я выскочил из затихшего самолета и пролетел насквозь - через паспортный контроль и зал ожидания, - скорей, скорей на площадь. Я сунул сига-рету в рот, вдохнул и выдохнул - где женщины моей мечты? Их нет! Они теперь старушки, такие же разноцветные, как раньше, но вместо сумочек их дети тянут за ними огромные чемоданы. Но в самых дальних их углах они, - я верю, - возят за собой записные книжки в тон ногтей - как алтари давно умолкшим телефонам. Моим.
Аэропорт стал памятником. Мне, может быть?
Всей юности, и 68 году, когда народ еще нуждался в любви и марихуане, а улыбка не называлась смайликом.
* * *
Автобус вез предместьями - и господи! Когда ж Париж? - мы ждали остро-верхих крыш, больших деревьев и кремовых домов. Они явились вскоре. Автобус тормозит: Данфер-Рошеро - сказал железный голос.
Мы выскочили в мягкий, теплый свет, - он пах неуловимыми духами и жаре-ной уткой из углового кафе, и розовой пылью, и сыростью подвалов, - на той сто-роне бульвара Монпарнас по прежнему стояли стриженные ряды лип обсерватор-ской аллеи.
Нам нужно было туда, вдоль "Клозери де лиля", - в начале века там выпивали все ангелы славы ХХ века, - а на углу, напротив, была наша квартира, и значилась она как хостел.
Мы подошли к двери: мадам, мсье на домофоне и никакого хостела. Нажали пару кнопок: в одной ответили, что никакого хостела здесь нет, и мы сраженные известием застыли у запертого входа.
Пожилая толстая француженка неожиданно протиснулась между нами и при-нялась искать ключи.
- Вы не знаете как попасть в хостел? - спросил я ее несчастным голосом.
- Но здесь нет хостела! - воскликнула дама.
- Но как же нет, - и мы показали ей лист бронирования с адресом и фото-графией.
Женщина решительно отодвинула нас от двери, вошла в маленький холл - а мы запрыгнули внутрь вслед за нею, - и позвонила в дверь справа.
Хозяйка впустила нас в старинную парижскую квартиру, - с лепниной у по-толков, и люстрами, и темными деревянными панелями. Показала комнату, холл - там будет ждать вас завтрак, - рассказывая по пути о себе и муже, о картинах на стенах, ванне для гостей, и вдруг, у цветастой портьеры, объявила со сдержанным восторгом:
- А это ваша собственная дверь!
Я должен ей сказать спасибо. Она исправно выпускала нас, и без труда откры-валась каждый вечер тяжелым стареньким ключом, когда любая приличная дверь не пустила б в дом таких надравшихся хозяев.
Но пить иль не пить!? - в Париже так даже и помыслить невозможно. Каких возможностей лишается не пьющий, понимаешь сразу же, как выставишь запрет. Где нега угловых кафе? Тепло закатов и неспешные прогулки? Фонарный желтый свет теперь вас только освещает, но раньше - раньше! - вы были в нем, внутри. Теперь снаружи все. Оно отделено: никто не спросит - вы откуда? И не предложит помощь. И девки в темноте аллей Булонского леса не засмеются хрипло вслед. Вы вне всего.
Мы - нет. Мы - пили! И дверь была великодушна.
Через нее мы вышли в Тюильри. Сидели на железных стульях, - теперь сво-бодных, а когда-то платных, - смотрели на толпу. Журчал фонтан, и липы зацве-тали сладким медом. Но взгляд скользит вдоль стриженных аллей, сквозь золоченую решетку, - тень эшафота больше не мешает - и вдаль, и вверх к гигантской Три-умфальной Арке. Она висит в сиреневом и золотом, на грани неба. Внутри, над Вечным огнем, трепещет на закате потрепанный французский флаг.
И в путь к Национальной библиотеке, - как долго мы стояли на верхнем пан-дусе и смотрели вниз: там, между четырьмя башнями, замкнутый стенами, рос не-подвижный сосновый лес, - и боже мой! Какой покой ложился на нас мягкой но-шей: такой небывалый, что не хотелось уходить.
Мы все-таки ушли - там, за мостом - Роллан-Гаррос, но дальше, дальше и вот она, аллея Венсеннского леса. Там было жарко, мы искали тени, как двести лет назад ее искал отягощенный сумкою Руссо. Он нес еду в Венсенский замок, где с нетер-пением ждал его друг Дидро. Жара сморила благодетеля, и он уснул под одним из дубов.
Ему приснился "Общественный договор" - ну, вы знаете: народ источник власти, его суверенитет неотчуждаем, неделим, непогрешим и абсолютен. Он встрепенулся, съел все, что нес, и бросился домой: там записал он текст, оформив-ший западную цивилизацию и ставший его славой и несчастьем. Гонимый отовсюду, никем не признанный, во всем виноватый и больной, он умер в поместье маркиза де Жирардена. Жена маркиза много лет пыталась воспламенить сердце Руссо любовью. Удачи в этом деле быть не могло, так что маркиз не возражал.
Во времена Конвента его гроб, вместе с гробом Вольтера, перенесли в Пантеон. А через двадцать лет прах Руссо украли неизвестные и выбросили в яму с известью для умерших бездомных.
"И как сложилось бы, - подумал я, разыскивая тот самый дуб, - кабы Руссо любил Дидро больше, чем истину?"
Сквозь редкие деревья был уже виден Венсенский замок, по всем дорожкам леса бегали французы - то ли от инфаркта, то ли просто для красоты - солнце сверкало брильянтами в капельках пота на лицах, а с белой замковой башни махнули чем-то синим.
"Может, не бегать? - задумался я, разглядывая свои покрытые золотистой пы-лью туфли. - Может, просто поголодать? Как Дидро? Глядишь, и пользы челове-честву будет больше. Но где взять друга Руссо? Эх, придется бегать!"
* * *
Визиты в места упокоения меня никогда не привлекали, но размышления о прахе Руссо закономерно привели на Пер-Лашез.
Визит оказался продуктивным, если так можно выразиться о кладбище.
Недалеко от Стены Коммунаров - там я вспомнил опять нашу худенькую француженку и всех однокласников, косноязычно излагающих тему "Le mure des federes" - мы присели на бордюрчик в густой тени могильных лип. Предаться воспоминаниям 1870 года, однако, не удалось: мы тут же были согнаны подозри-тельным служителем. Как выяснилось, ожидалось прибые покойничка, и он не за-медлил.
Явился черный фургон, за ним пара-тройка машин, прямо на перекрестке аллей поставили что-то вроде аллюминиевого стола, а на него водрузили гроб. Из машин высыпали родственнички, уселись на расставленые там же аллюминиевые стуль-чики, и тут то выяснилось, что усопший - еврей. Вопли цадика огласили вполне комунистические окрестности - Поль Лафарг с супругою, Марсель Кашен, Жорж Марше и пр., и пр., и пр. Гроб светлого дерева блистал на солнце, было жарко, все, кроме покойника, потели, но главный вопрос - куда же его запихнут после служб и прощаний - остался нераскрытым.
Все вокруг дышало покоем, ни один камень потревожен не был, никаких страшных ям не зияло. Может быть, его привезли на экскурсию? На свидание с давно усопшими предками до Ноя включительно? Охи, охи! Не на все воросы сле-дует знать ответы.
В поисках могилы Сары Бернар мы наткнулись на пожилого французика, ко-торый сказал, что конечно же знает, где она. "Следуйте за мной!" - таково было указание, и мы последовали.
Прежде чем мы добрались до Сары, были Мольер и Лафонтен, изобретатель телеграфа, агрикультурный деятель, принесший во Францию картошку, оказывается, из Германии - его могила действительно была усыпана ею - Бальзак и тот, кто был прообразом Растиньяка.
Богиня драмы лежала под простеньким камнем - совсем без цветов - ибо ев-реям положено класть на могилы не цветы, но камни. "Почитатели таланта все равно несут цветы, а утонченные в традициях служители их выкидывают", - сказал нам дедусик, и тут же положил на могильную плиту неизвестно откуда взявшиеся камешки.
- Все, все, спасибо, - сообщил я ему.
Но дед был не прост.
- Вы видели Шопена? - спросил он укоризненно.
- Нет, - вынужден был признаться я.
Вот тут и началась феерия!
Средь зеленеющих дубрав мелькали наполеновские обелиски и гигантские мавзолеи, - Ах, Строганов! Ах, Демидов! - вы все ушли, о многих все сказали: "Слава богу!", а за Шопеном, в синем летнем небе висела верхушка Тур Эйфель.
Француз остановился и взмахнул рукой, как Гамлет: "Наша королева!"
- Но сердце Шопена в Варшаве, - робко возразил я, стоя перед памятником великому поляку.
- Я знаю, в колонне церкви Святого Креста, - дедусик омрачился: какое не-счастье для Франции, что Шопена зарыли здесь не полностью! Он помолчал секунду, и тень сменилась светом торжества:
- В день его смерти вся эта аллея - он указал коротеньким пальцем в асфальт, - засыпана цветами! Вы знали!?
- Alons, alons! - опят заторопился он, и побежал вперед, помахивая крохотной ладошкой за спиною.
И дальше мы посетили всех: торговцев оружием и жертв всех способов убий-ства, тех, кто кричал "О зарм!", и тех, кто тихо торговал, и гордый памятник изо-бретателю гомеопатии: благородный и бородатый он стоял со скрещенными на груди руками - дедусик подскочил к монументу и быстро достал из-за его локтя флакончик пилюль, помахал им перед лицом и спрятал обратно, и скромный мав-золей Ротшильдов, оплативших все войны последних трехсот лет, и пышный портик божественной Рашель.
Я видел уже выход, главные ворота, и, воздевая руки причитал:
- Простите, мы торопимся!
Дедусик разразился длинной тирадой, и смысл ее был ясен - труд должен быть оплачен - тем более, что слово подкрепилось наглядной агитацией: он вытащил из кармана смятую десятку.
И деньги перешли из рук в руки под аккомпанемент французских благодарно-стей. Я понял все, кроме последнего слова "женерозите".
Дома посмотрел словарь. Так я узнал, что я - щедрый!
* * *
Домой мы шли сквозь пышный и теплый Париж, лавируя меж столиками кафе - и надо же! Везде можно курить! - в пятнистой тени платанов и уже отцветшей акации, сквозь Сент-Антуан и Бастий, пока из-за угла не показалась Гранд Опера: сначала - серый купол с золоченой шапкой, и вскоре - ангелы и музы, и лиры и тимпаны, и бюсты великих прячутся в золоченых люнетах, и мрамора, порфиры, и ряды колонн. Я восхищен, я застываю перед этим тортом, где зал и сцена не больше, чем предлог. Он изготовлен для фойе: их множество, их площадь больше зала, все в золоте и хрустале, роскошные, как пышный бюст, как увлекательный роман с за-мужней дамой. Верховный дом свиданий, где зал - сенат всех куртизанок.
Там в темных ложах - белый бархат рук на красном бархате барьера, короткий блеск лорнета, и шепчет что-то в маленькое ухо с длинным бриллиантом некто мо-лодой, кудрявый. Сверкнет стекло бинокля с противоположной стороны, потом другое и приговор внесен на утверждение партера.
В антракте заседаний кордебалет выходит в специальное фойе - там покрови-тели - они любезны, льстивы, но рядом слышен злой шелест вееров и гневный шепот: травиата!
Так было, а сейчас не так.
Под сценою - бассейн, начальник всех пожарных там разводит карпов, они пугаются прыжков кордебалета и прячутся в глухом углу, но гром пуантов настигает их и там.
Потом свет гаснет, пустеют все фойе, и тень Виолетты проступает серой вуалью на позолоте стен - для тех, кто ее помнит.
Но мы свернем, пора домой, и Опера темнеет за спиною, сливаются колонны в сизой мгле, а впереди уж виден Лувр, но прежде чем войти в его гигантский двор, мы сядем ненадолго в угловом кафе, напротив Комеди франсез.
- Что изменилось здесь за десять лет? - подумал я, - и выпил белого Сансера. Он пах немного дыней и горячей глинистой землей.
Вокруг, в неярком свете фонарей, стояли старые французские дома, сложенные из золотистого песчаника. Я помнил все - их стены, наличники и гирлянды по-крытые тогда легким серым налетом - чадом бесчисленных кухонь, выхлопами автомашин, следами дыхания всех, здесь прошедших.
И пылью немецких сапог, слезоточивым газом восстания 1968, и пудрой многих поколений девиц, спешивших к месту работы:
- На Сен-Дени торопишься, бэйби?
- Нет. Отвали. Опаздываю.
Тогда дух авантюры плыл в воздухе сквозь аромат духов и запах лукового супа, картошки фри и тленный дух желтевших листьев.
Теперь дома стояли все как новые. Они отчистили их все, и вместе с сероватым налетом исчезли предчувствия - нечаянной радости, как в карточном гадании, и память о сисястой Марианне и баррикадах, и обещания чудес, а вместо них пришел порядок, расписание и cela ce fait - так принято. Париж замкнулся в красоте - молодой и франтоватой - и крупное сменилось мелким и изящным: ушли куда-то негритянки с Сен-Дени, счастливые владелицы не задниц, но бестящих крупов. Их заменили уроженки Юго-Восточной Азии - маленькие и хрупкие, они стоят теперь у Порт Сен-Мартен с веселым, но отсутствующим видом.
Тогда, в обменном пункте, мы вместе с деньгами получали незримые ключи, они могли открыть совсем не то, что мы хотели, теперь мы получаем лишь права: быть зрителем, быть посторонним, быть покупателем - не больше! - но не случайным соучастником всегда живого карнавала.
Теперь из-за угла на вас не бросится распатланная девица с воплем:
- Вы были "У Кармен"?
- Да.
- Пойдем обратно, я боюсь одна!
И если вы сидите посреди улицы Вивьен на мокром асфальте и никак не можете встать, к вам не подойдет старик в шикарном пальто, не спросит:
- Вам помочь?
Он отвернется и пройдет мимо с маленькой собачкой на ярком поводке.
Вас объедут машины и мотоциклисты: ведь вы - помните? - совсем недавно купили права смотреть. Но вы смотрели так внимательно, что лишняя бутылка вина проскочила незаметно.
И, кстати, вдруг закончился Сансер, открылись двери Комеди Франсез, и теат-ральная толпа - там те, кто в кедах, никак не смешивались с другими, в бриллиан-тах и вечерних платьях, - неторопливо разошлась по своим шикарным машинам и станциям метро.
За чашкой кофе я с любопытством рассматривал людей. Они шли мимо, мимо - самоуверенные китайцы искали Пале-Руайяль, и юные французы, все в костюмах: приталенные короткие пиджаки, узкие коротковатые брюки, остроносые туфли и, чудеса! - почти все бородаты - целеустремленно шли в метре от меня, но в другом пространстве.
"Молоды и красивы, - думал я, - откуда же такие озабоченные лица?" Ше-ренги нравственности и деловитости шли мимо: то ли американцы, то ли право-славные, не замечая ни пристального взгляда, ни самого моего существования.
Сквозь темную арку Лувра мы вышли на освещенный двор. Там, где когда-то пылал дворец Тюильри, на газонах и в кустах расположилось французское юноше-ство попроще. Один из них вскочил, с сомнением взглянул на нас, спросил огня. Всего-то! - я выдал зажигалку. Он прикурил, и быстро побежал к своим, взял пла-стиковый пакет, отпил из горлышка, и засмеялся. "Совсем как в Костроме", - по-думал я, и вспомнил трогательную беседу с тамошними полицейскими.
- Положите туда бутылку и будете пить из пакетика. У нас нельзя пить из бу-тылки.
Что делать? - я согласился.
Завернув в переулок, ведущий к Волге, я обнаружил полицейских. Немногая доза смелой воды уже сделала свое дело: я мечтал поговорить с ними.
Я торопился зря - они подошли первыми, затребовали паспорт, пробили его по базе, и, не обнаружив ничего, вернули.
- Скажите, - воспользовался я своим неожиданно наступившим правом спрашивать, - правда ли, что в Костроме можно пить на улицах, если бутылка в маечке?
- На улицах Костромы пить нельзя! - грозно сказал полисмен. Помолчал, и, отвернувшись, тоскливо добавил, - а в маечке - можно!
* * *
Мы шли по верхней набережной Лувра, поглядывая вниз, - там раньше в ры-жем свете фонарей прогуливались лишь редкие групки голубых, да знаменитые парижские клошары тащили свои тележки под мосты, - теперь вся набережная была усеяна пьющими из пакетиков компаниями. Парни прижимали девиц к тол-стым стволам платанов, и заходились в длинных поцелуях, как будто завтра их отошлют на фронт, китайцы на верхней набережной стыдливо отворачивались - не все, не все! - к пышным стенам Лувра, а я смотрел и думал, что за месяц жизни во Франции мы ни разу не видели целующихся мужчин, и даже идущих под руку не видели! Мы не заметили засилия арабов и африканцев - их было не больше и не меньше, чем раньше - и только еда изменилась. Никогда не предлагали уток в таком разнообразии, - и боже мой! какие все они были вкусные! Никогда не было так мало овощей в салатах и гарнирах: два крохотных помидора на горе травы - будь проклято здоровое питание! - и никогда метрдотели в ресторанах не делали оскобленного лица, когда я спрашивал их - очень вежливо, почти жалобно:
- В какое время закрываетесь?
- В 10 вечера, - говорили они и отворачивались.
"Horraire и cela ce fait - расписание и так принято - вот какое теперь лицо la Belle France", - твердил я возмущенно жене всю дорогу к мосту дез Ар.
Его перила были сплошь закрыты загадочными плакатами. Конечно, мы знали, что под ними: бешеное количество брачных замков, замкнутых на решетках, на других замках, в каждом крохотном свободном месте - железные, латунные, сложные и простые амбарные - единственная традиция, которая, кажется началась у нас, и только позже перекинулась на Францию.
Мы шли по мосту, где тоже пили из маечек, и материли весь этот идиотизм.
- Запретить! - ругалась жена, - спилить замки и запретить!
- И что!? Придурки будут вешать замки на решетку Тюильри! Да мало ли ре-шеток!
Так мы дошли до конца моста и остановились, - я любовался подсвеченным куполом Института Франции.
Жена огляделась и застыла, вычитывая в сумраке английский текст плаката на изгибе решетки. Я оглянулся и вчитался во французский.
"Дорогие граждане! - было написано там. - Любовь - это не замок. Любовь - это ключ!"
* * *
Сегодня добрая дверь выпустила нас насовсем: мы уезжаем в Бретань.
Нагруженные рюкзаками мы перли на нелюбимый вокзал вниз по бульвару Монпарнас: осталось справа кафе Селект, - в 20-х годах здесь тоже летали меж столами ангелы славы, - теперь их больше нет, зато остались божественные утки с тонкой золотистой шкуркой. Мы заходили сюда прошлой ночью в память о "Фие-сте", которая в юности научила меня свободе и страсти. Сидели на террасе, а за ок-ном, внутри, мыши устраивали гонки, иногда проскакивая и к нам под стол.
Уже осталось позади кафе "Ротонда", куда идти не захотели мы, и "Дом", в ко-торый не успели - и близок уж вокзал: урод темной башни Монпарнас то и дело выглядывал из-за серых крыш.
Мы ищем кассы, путаясь в лестницах и эскалаторах, читаем указатели на двух языках сразу, но ничего не понимаем, а где-то сбоку стоит пианино: "Развлекайтесь кто может", - пишет на табличке железная дорога, - и некто в приталенном кос-тюмчике развлекается Шубертом.
Странная конструкция с тремя парами велосипедных педалей и розетками пре-граждает нам дорогу: "Зарядите свои дивайсы!" - сообщает инструкция, и двое экологических граждан, несмотря на жару, задорно крутят динамо-машину. Мне хочется присоединиться, но мы опаздываем, - эх! Трудно покидать Париж! - все время хочется остановиться, и заглянуть в подъезд, и выпить кофе на террасе, взять в руки книжку на развале.
Но кассы найдены, в руках билеты, мы вылетаем на платформу - а может быть, не ехать!? Остаться!? Что там, в Бретани!? Ах, не знаю! Там не хуже! - и в сумер-ках платформ мерцают меж путей таинственные синие огни.
Там Ренн и рыцари Круглого Стола, Пемпонский лес и море.
ЛЕС. Пемпон.
Пемпонский лес не превратился в пашню только благодаря своему местополо-жению: он занимает довольно высокие холмы, а лошади безумных кельтов не радо-вались перспективе тащить плуг в гору. Они затеяли войну, и били их копытом по железным лбам. Лошади победили, и лес остался: им благодаря мы можем погру-зиться в золотое и зеленое, наткнуться за поворотом на обширную поляну, - там в зарослях стоят каменные римские легионеры, - они обозначают торжественный въезд в Эколь Спесьяль Милитэр де Сен-Сир, где как во всех Высших Военных Школах готовят разнообразных мясников для всех частей света. Или на маленький замок из темно-красного местного камня - он плавает в пруду вместе с пескарями и лягушками, и томно сверкает на солнце черной сланцевой черепицей, - особенно на двух остроконечных башнях над главными воротами.
Деревья смыкаются над дорогами в глубине леса. От них уходят просеки - мелькнет и надпись: "Проприете привэ" - и там, в тиши, сияет стриженный газон, бретонский красный дом с высокой черной крышей, и кажется я слышу смех двух голых девок, загорающих в траве, к которым много лет назад заехал Джон Фаулз.
И я остановлюсь у поворота на грунтовку, потрогаю совсем не толстую цепь - тихонько заскрипит табличка с уведомлением о частной собственности - перешагну ее, пройду недалеко в запретный лес. Там будет очень тихо, и вглядываясь в ярко зеленую траву, я сквозь нее увижу совсем другую землю.
* * *
Примерно в то же время, когда роман Фаулза "Башня из черного дерева" вышел в нашей "Иностранной литературе", я сдавал школьные выпускные экзамены. На очереди стояла химия. Сидеть дома и зубрить уже не хватало терпения.
Я побросал в сумку учебники и уехал на пляж в глубокой уверенности, что вместе с загаром в меня войдет и химия.
Пляж был далеко за городом, да еще и в запретной зоне - скалистый и безлюд-ный, под серыми скалистыми обрывами - там можно было раздеться догола и чув-ствовать себя свободным от всего.
Ночами там ходили патрули: тропинка, протоптанная тяжелыми солдатскими сапогами, была отчетлива видна на мелкой гальке и глинистых обвалах. Я шел по их следам и пел. Я был один. Стесняться было некого.
Берег за мысом был завален крупными валунами, потом они сменялись мелкой галькой, а позже появлялись опять.
Я выбрал удобное место, скинул всю нехитрую одежду и улегся загорать. От-крыл учебник, прочитал пару страниц и понял, что учить химию нет никакой воз-можности. Солнце светило так ярко, что буквы терялись на ослепительно белой бумаге. Не прошло и пятнадцати минут, как у меня заболели глаза. Я отложил учебник и бросился в воду.
Отплыв метров сто, я как обычно обернулся к берегу: по обрыву ползли бледно голубые растения, чуть выше - выжженная солнцем трава, а по склону горы стели-лись бледно зеленые низкие сосны.
Спотыкаясь и поскальзываясь, я вылез на берег, и еще раз попытался освоить химию. Я вертел и головой, и учебником в попытке разглядеть буквы, когда из-за мыса показались две фигуры.
Прямо на меня шли две обнаженные девушки. В колеблющемся над раскален-ными камнями мареве я мог разглядеть только их загорелые и гибкие тела. Они шли босиком, наступая время от времени на мелкие острые камни, и тогда их походка приобретала странную угловатую прелесть.
Это было столь неожиданно, что я с испугу бросил учебник себе на лицо. Чуть позже я сообразил передвинуть его ниже. Гораздо ниже.
В руках они несли сверкающие белилами отгрунтованные подрамники.
Они были все ближе и ближе, я видел уже круглые тяжелые груди одной и ост-ренькие, почти не загорелые - другой, и темный мох внизу живота у обеих. Я слы-шал, как они обсуждали пейзаж и точку, с которой они его возьмут, нешумный мат и смех, когда кто-нибудь из них наступал на неудобный камень, сгибаясь всем телом и балансируя подрамником.
Они заметили меня, когда между нами было не больше метра. Остановились, сердито оглядели с головы до ног и улыбнулись, обнаружив учебник.
- Здрасьте... - прошелестел я, не решаясь взглянуть им в глаза.
Они отвернулись и пошли дальше, как будто меня и не было, а я любовался их ягодицами - одна темная как кофе, другая - светлее табака, и думал, как их догнать, какой предлог придумать, и как заговорить, и может быть даже... они же художницы! Богема!..
Я познакомился с ними просто: они не умели плавать. И я учил их рьяно и без-жалостно - поддерживая рукою под живот, я вел их в глубину. Они визжали и смеялись одновременно, и спрашивали сквозь попадавшую в рот воду:
- А акулы здесь есть!? А медузы!?
Там не было никого. Только серая галька и бледные голубые цветы на серых сыпучих скалах.
Так и прошел этот чудный солнечный день.
Назавтра я явился на экзамен.
- Что с тобой? - спросила меня химичка.
- Да вот, обгорел вчера, - сказал я, скромно опустив глаза, и отодвинул сво-бодный воротник: там вместо кожи белели огромные пузыри. Меня мутило.
- Ну, что же делать? - спросила химичка. Она симпатизировала мне. - Может, придешь с другой группой?
- Не знаю... - я сжал сцепленные ладони между колен, не пораженных солн-цем.
- А, ладно! Поставлю тебе пятерку, раз уж ты нашел в себе силы придти в та-ком состоянии!
... Тем летом мы с художницами встречались много раз - и там, под обрывами, и в городе - мы с другом быстро с ними сговорились, и наслаждались чудесами случайных связей. Нам нечего было бояться: как избежать беременности мы уже знали, а сифилис прекрасно лечили и тогда.
Потом я сбежал в университет, не оставив ни адреса, ни телефона...
- Э-ге-гей!- услышал я. Жена дожидалась меня на повороте. - Что там с то-бой?!
- Иду! - прокричал я в ответ, и мы отправились дальше.
* * *
В Пемпон мы явились около пяти. В "Релэ Броселианд" мест не оказалось - релэ, это, кстати, ямская станция - а в офис тюристик старушка беседовала со мной и с компьютером: с обоими невнятно, сбитая с толку отсутствием у нас транспорт-ных средств.
- Ну вот есть шамбр дот, - бормотала она, - в шести километрах. Ах, у вас же нет транспортных средств. Или вот, в трех, сейчас позвоню.
Брала трубку, поциферно сверяла огромный французский номер с указанным в компьютерной базе и говорила в трубку - теперь отчетливо и официально:
- Иси Люси, лоффис туристик де Пемпон. Авэ ву ан шамбр диспонибль пур де нюи? Сэ компле?
И звонила в следующий.
- Есть только в Плелане, - сообщила она.
- Хорошо, - согласились мы, - уже готовые на все.
- Но у вас же нет никакого транспортного средства!
- Они могут взять велосипеды, - вмешалась сидящая рядом девица неопре-деленного рода занятий.
- Где?
- В "Релэ Броселианд", у них есть прокат.
И в третий раз мы пришли в этот старый бретонский дом, в котором сначала не было мест, потом не было еды, а сейчас велосипеды были, но не было парня, их хо-зяина.
Рисепшн пошел нам навстречу и взялся вызвонить владельца велосипедов. Несмотря на поздний час, он его нашел. И было бы нам счастье, кабы не бешеное количество вопросов, - я понимал их не больше, чем на треть.
Нас спас француз средних лет - весь в белом, в круглых очках, - он был похож на знаменитого педагога Макаренко, только очень богатого.
- Я буду вашим переводчиком, - сказал он, отложив газету, - с английского на французский.
И через полчаса мы получили смешные желтые велосипеды с электрическим подсосом на переднем колесе. Мы стали обладателями транспортного средства, и щелкали переключателями скоростей, и мчались под сомкнувшимися в вышине уже темными кронами деревьев, и ветер, ставший к вечеру еще холоднее дул нам в лицо с новой силой, способной выдуть мысли и слова. И так и вышло - слова летели и мягко осыпались за спиной в густую траву древнего леса. Когда мы добрались до гостиницы, я мог бы вспомнить только "бонжур", да и то после паузы, - но счастье! - нас ни о чем не спросили, просто выдали ключи, и через минуту мы были дома.
Сквозь асфальт у водосточной трубы росла героическая роза, рыжая кошка ле-жала рядом. Она следила за нами пока мы ставили велосипеды, вынимали аккуму-ляторы и запирали замки. Мы не были опасны - и кошка повернулась к нам спиной, когда мы открывали дверь гостиницы.
Так мы и поселились на восточный окраине леса, в шести километрах от Пем-пона, в Плелан-ле-гран, с населением меньше тысячи человек. Из окна открывался обнадеживающий вид на кладбище, а во дворе буйствовали розы, но их я обнаружил только на следующий день.
Я пил там утренний кофе - в круглой беседке, сплошь заплетенной цветущими розами - их запах струился над кофейной чашкой.
Явилась кудрявая старушка в цветастом халате. Опираясь на трость она рас-сматривала меня, и по привычке качала головой.
- В этом году прекрасные розы, - сказала она.
- О да, - поспешно согласился я. - Великолепные розы!
- Когда мой сын руководил гостиницей, они были еще лучше!
- А где он сейчас? - спросил я, не подумав об языковых последствиях.
- Он теперь не живет с нами. А вы откуда?
- Я русский. К сожалению, я почти забыл французский...
- Ах, нет! Вы прекрасно говорите по-французски! Какие прекрасные розы!
- О да! розы прекрасны, - сказал я убежденно, надеясь, что эмоции укроют незнанье языка. Старушка внимательно посмотрела на меня и степенно удалилась.
Мы отперли тщательно прикрученные к столбу велосипеды - интересно, зачем мы так старались? - и отправились на поиски короля Артура.
Под тихое жужжание колес мы изъездили лес вдоль и поперек, но под старыми дубами и гигансткими липами кружились только тени пронизанной солнцем листвы, в Озере фей отражались юные француженки и их бородатые спутники, на скалах сидели озадаченные мужчины средних лет - короля Артура не было нигде, и не пускал Эскалибур золотые отсветы сквозь толщу вод.
Мы вернулись домой: рыжая кошка посмотрела на нас косым и хитрым, древ-ним взглядом, старушка тенью прошла сквозь розовый сад. Я выглянул в окно: ту-ман летел между кладбищенских изваяний. Потом сумерки сгустились, и все ис-чезло.
ВЕТЕР. Канкаль.
Канкаль был местом страшной ошибки.
Когда утром мы спустились на набережную с авеню Сисси, где поселились поздно вечером - вот бы знать еще, кто такая эта Сисси! - море ушло так далеко, что белые гребни волн едва различались вдалеке. Навстречу нам шли старушки, холодный сильный ветер дул им в спину, и уносил их куда-то, как старые слова - стоит обернуться им вслед, а набережная уже пуста.
Мы стояли у парапета и мучились проблемой, с чего начать: выпить ли еже-дневную чашку кофе, или плюнуть на все обыкновения и ринутся на вожделенный устричный базар.
Привычка победила, и после кофе с пирожными мы наконец-то отправились есть устриц. Конечно, мы взяли всех сортов по паре. Продавщица выдала пласт-массовые вилки: "Это вам, - сказала она осипшим голосом, - а это вернете!" - и строго постучала толстым пальцем по краю пластмассовой тарелки.
Мы сели на неровных, выбитых вечными солеными ветрами ступенях и при-нялись за устриц. Мы съели их все, но без всякого восторга. А ведь сколько раз в Москве мы пели эти песни: вот поедем во Францию! Да, да! А в первую очередь поедим устриц!
И в кои-то веки, они показались невкусными, скользкими и холодными, точь в точь, как их описывают другие.
Мы жевали губами, смотрели на далеко ушедшее море, - холодный ветер не утихал ни на секунду - но вкус мыла и соли не уходил.
"Это больше чем преступление, это ошибка", - вспомнил я. Устрицы недаром подают в начале, их нужно есть только натощак. А мы-то! После кофе, да еще пи-рожных!
Потом мы долго гуляли над обрывами, защищенные зарослями тамариска, желтого утесника и дрока. Холодный ветер бил в лицо, как только мы выходили на открытое место. К тому времени как мы дошли до нужного мыса, нижняя точка от-лива уже миновала, но море было очень далеко.
Внизу, на скалах, я начал охоту на устриц. Их было не так уж и много, а те, что были, так плотно вросли в складки скал, что моим ножом достать их было невоз-можно. Я прыгал по камням, заглядывал в щели, и, наконец, нашел несколько штук на плоской поверхности. Жена не проявляла интереса к моим поискам, и когда я протянул ей первую добытую устрицу, съела ее без всякого удовольствия.
- Чего это ты?
- Мне их жалко, - сказала она.
- Но ты же ешь их в ресторанах? И с большим удовольствием!
- Это другое дело. Их специально выращивали, чтобы съесть. А эти росли сами, они не ожидали, что ты за ними явишься, и убежать они не могут!
В это время я отковыривал вторую, - нож скрипнул по раковине, по влажным песчинкам, кусочек верхней створки треснул и откололся, и нож вошел внутрь, разрезая упругие мышцы - и всей рукой я вдруг почувствовал, что режу живое. "Мы же не голодаем? - подумал я, - мы же можем купить их на базаре? А?"
"Мне и первую было жаль", - решил я, и съев все-таки улов, с легким сердцем сложил нож, и пошел по морскому дну к мысу.
"Вот устрица! И еще одна! А вот еще!" - радостно отмечал я, но больше не вставлял нож меж судорожно сжимающихся створок.
Уже темнело, и волны бились о мол - до береговой стенки им оставалось со-всем немного, - когда мы вернулись в Канкаль. Есть не хотелось, зато мы вспом-нили о чае.
Чайных салонов мы не нашли, пить чай в ресторане нам показалось странным, так что бар "Гийот" оказался единственным приемлемым вариантом. У входа в бар стояли непременные столики под брезентовым навесом и красный "феррари".
Ветер не стих и к вечеру, но стал еще холоднее. Мы так замерзли, что против обыкновения вошли во внутрь.
За дальним столиком компания тамошнего юношества хохотала так же громко, как гопники в Костроме. Замерзшие и усталые, мы стояли у пустой барной стойки. Я мучительно вспоминал, есть ли во французском языке понятие зеленый чай, и к тому времени как бармен все-таки явился, - а это случилось нескоро - ответа у меня все еще не было.
Он был красив той красотою, что от бога: прекрасно сложенный, в сером сви-тере, похожим на кольчугу, в маленькой соломенной шляпе над голубыми наглыми глазами, - он был из тех, которым все должны.
- Что вы хотите, - сказал он с досадой.
- У вас есть зеленый чай? - спросил я со всей возможной в моем состоянии любезностью, однако очень невнятно.
- Какой?
- Green, - сказал я уже отчетливо.
- Это по-английски! - толкнула меня в бок жена и засмеялась.
Я почесал затылок: green в моем исполнении звучало как gris - серый - по-французски, но вспомнить слово "зеленый" на этом языке я не мог.
Бармен посмотрел на меня известным взглядом: такой-то смотрит на тебя как на говно, - и бухнул передо мною ящик с пакетиками. Жена быстро выбрала подхо-дящие.
- Пойдем на улицу, - сказал я, когда парень поставил перед нами две чашки с кипятком. - Я видеть не могу этого сукиного сына.
- Чего ты нервничаешь? - сказала жена. - Мы уже по возрасту вышли из сферы интересов таких молодых, как он. Мы для них просто неинтересны.
Мы выпили чай и долго дожидались счета. Хохочущая компания вывалилась из дверей, бармен провожал их до красного "феррари", я с ненавистью смотрел ему в спину. Потом он все-таки подошел и к нам.
- Счет, - мрачно сказал я.
Сдачи оказалось десять центов. Злобно ухмыляясь, я забрал крохотную монетку, и не сказав ни слова на прощание, мы отправились ужинать.
"Неинтересны! - думал я. - А он-то мне, конечно, интересен! Чем, интересно?! Самодовольной рожей?!"