|
|
||
| ||
ТЕМНОЕ РУНО. ОНОРА Джозеф Хергешаймер VIII Онора Кандерей увидела Джейсона Беррейджа на следующий день после его приезда в Коттарспорт: он шел по городу с пустым, отрешенным лицом; и хотя она была в коляске и наклонилась вперед, говоря что-то кучеру своим звонким голосом, было видно, что он ее не заметил. Ей показалось, что выглядит он слишком уж мрачным для человека, который вернулся домой богачом, вернулся, чтобы жениться. Медленно пробираясь в коляске по кривым улочкам, к лежащим за ними выше холмам, Онора продолжала размышлять о нем. Она подумала, что для Коттарспорта он выглядит непривычно, даже гротескно: в строгом черном плаще, расстегнутом на экстравагантном жилете с тяжелой золотой цепочкой, в светлых брюках и шелковом цилиндре. При его изменившемся финансовом положении и его мало изменившихся вкусах такая театральная по существу одежда была вполне объяснима. При дальнейшем размышлении забавно гротескное в ее представлении сменилось на драматическое - Джейсон отнюдь не выглядел персонажем дешевого фарса. Как не был им никогда и раньше. Даже при том, что его неуместная в этом старом городишке манера расхаживать в свободной, подбитой ветрами одежде вызывала улыбку на ее застывших губах, в нем еще заметно было то особенное, что с самого начала выделяло его из других. Добавьте к этому еще и романтический отблеск его странствий, его финансового триумфа. Случайно ей пришло в голову определение, которое подходило Джейсону больше всякого другого. Романтик. Да, именно этим объяснялась его способность возбуждать к себе интерес, смутно намекать на возможности, которые в конце концов были реализованы: его путешествие в Калифорнию и его возвращение оттуда, с золотом и с диковинной часовой цепочкой на кармане жилетки. Она разговаривала с ним не больше, чем с другими молодыми людьми Коттарспорта, в году обменялась с ним едва ли дюжиной фраз; однако те, другие, слились у нее в общем представлении смазанных подбородков, красных костяшек пальцев и косной, несвязной речи, тогда как Джейсон Беррейдж всегда оставался самим собой - слегка угрюмым человеком с будущим. Он никогда не занимал большого места в ее мыслях, не принимал участия в ее жизни - полное равнодушие ее матери к Коттарспорту воздвигло барьер между резко независимым духом города и Кендереями - но она легко отметила это его свойство. Само по себе это не было чем-то новым для ее опыта жизни, ограниченного сугубо светским кругом, однако мысль, что ему удалось заставить свои способности служить собственным прихотям, не давала ей покоя; он рискнул отправиться в мир и преуспел в нем, оставаясь при этом самим собой. И все же то состояние душевной смуты, в котором она увидела его, было неслучайным - страсть, желание, если их невозможно реализовать, вырождаются часто в горечь и апатию. В такое состояние, в каком находилась сейчас и она сама. Коляска выехала из Коттарспорта на вершину холма, у подножия которого разлегся город, и Онора велела Коггсу, дряхлому от старости кучеру, остановиться. Она откинулась вполоборота на сиденье и туманным, задумчивым взглядом смотрела на город внизу. Отсюда виднелась лишь узкая полоска темных крыш у ярко-синей воды, нарушаемая единственным белым массивом ее собственного дома и площадью у здания суда. Холмы, круто спускающиеся к морю, отчетливо рисовались в безоблачном мареве, поблескивая тут и там сизым камнем. Коттарс-Нэк выглядел уже совсем по-зимнему; слабеющий ветер, дувший через Расщелины, разгонял внизу дымы печных труб. Коттарспорт! Это слово, со всем, что оно олицетворяло, возникло у нее в уме так отчетливо, будто она произнесла его вслух. Коттарспорт и Кандереи; теперь-то из всей их семьи осталась она одна, женщина-одиночка. Ее вновь удивила любопытная, таинственная способность этого места подчинять себе человека, его безграничная власть над нею, над ее рождением и судьбой. Понятно, что город оставил свою печать и на отце ее: с шестнадцати лет вся его жизнь, покуда он не оставил море по старости, шла в нелегких рейсах от порта до порта, от одного пункта назначения до другого. Его первым судном - якорь подняли как раз в его двадцатилетие - был бриг, идущий в Занзибар за грузом копаловой камеди, а его последнее, битое всеми штормами плавание - вокруг едва ли не всех опасных оконечностей мира. К тому времени ему было уже около пятидесяти, и промежуток между этими двумя датами был сплошной историей войн с дикими и ненадежными спутниками, с чужими широтами и течениями, с обременительными обязательствами. Ее мать тоже не была человеком сложным - известная красавица, преуспевшая в свете, живущем ради прихотей и удовольствий, она прошла полосу своего цветения, не испытав ни одной сильной привязанности. Сколько бутылок шампанского было откупорено в ее честь! Комплименты, милые одолжения, любезности, презенты и предложения о браке сыпались на нее дождем - пока, сверх меры требовательная, она не утратила своей первозданной свежести, не почувствовала приближение заката. Она вдруг поняла, - возможно, в тот самый момент, когда ее элегантное тело облачали в вечерние шелка, - что ей тридцать пять - столько же, сколько Оноре было теперь. Комплиментов и предложений заметно поубавилось, и она уже чувствовала усталость и отвращение ко всему на свете, когда перед ней вдруг явился Итиэль Кандерей - загорелый, деспотичный и богатый - и буквально на следующий же день предложил ей выйти за него. Что ж, нетрудно понять, почему капитан корабля, так жаждавший тишины после беспокойного шума морей, построил свой дом в этом тихом старом порту, знакомом ему сызмальства. Не труднее понять и его жену, уставшую от непрерывных балов и побед, и с радостью принявшую новый просторный, тихий дом, и бесконечно терпеливую мужнину заботу. Все это было понятно для Оноры, и в определенном смысле делало ее собственную позицию логичной - ведь она была их дочерью, средоточием всех этих, таких разнообразных и вместе с тем нераздельных причин. В моменты душевного затишья, вроде этого, Онора могла рассуждать вполне разумно. Но такое затишье бывало у нее не всегда - хотя на самом деле она была женщиной спокойной. Чаще ее переполняли эмоции, которые, не имея выхода, удерживали ее в странном возбужденном состоянии - наполовину это была обида, возмущение, а наполовину желание обрести какие-то недоступные ей вещи, - к чему она, впрочем, не прилагала никаких усилий. Каждый день Онора твердила себе, что ненавидит Коттарспорт, что намерена продать свой дом, отдать его городу и переехать в Бостон. Но после трех-четырех недель, проведенных в отъезде, на нее наваливались усталость и ностальгия - горечь матери заново просыпалась в ней - и она возвращалась туда, откуда уходила так решительно и с таким облегчением. В этом и была суть ее бессознательного интереса к Джейсону Беррейджу - она всегда чувствовала, что он может проявить себя где-то там, за пределами их местечка, за пределами порта и рыбных промыслов. Неудивительно, что он решился-таки на этот шаг и в конце концов раскрыл, реализовал свой тайный потенциал - освободился из-под тяжести традиций, собственных привычек и взял от жизни то, что ему по праву принадлежало. А вот у нее, Оноры Кандерей, не хватило мужества отречься от существования, не сулившего ей ни стимулов, ни наград. Отчасти этому имелось оправдание: она была женщиной, и двери жизни и опыта, кроме одной-единственной, были для нее закрыты. Но ей самой эта позиция пассивной покорности казалась негожей - у нее была слишком самовластная натура. Подобные запреты подошли бы скорее всяким малокровным созданиям вроде Оливии Стейнс. IX Солнце, склонившееся к сливово-синим холмам по левую сторону, бросало розовый свет на низкие облака на дальнем горизонте, и вода в гавани казалась усыпанной лепестками пурпурных пионов. Воздух заметно потемнел. На мгновенье серый город на мерцающей воде, далекое раскрасневшееся небо наполнились смутным беспокойством угасающего дня. Пахнуло холодом, и Онора, приподняв шаль, резко скомандовала Коггсу ехать дальше. Она собиралась забрать Парета Файфилда с железнодорожной станции, ближайшей к Коттарспорту. Он навещал ее через равные промежутки времени, - хотя с тех пор, как она его видела в последний раз, обычное время растянулось вдвое, - и неизменно, по всей форме, просил ее стать его женой. Почему она до сих пор не дала согласия, она и сама не понимала. Разумеется, Парет был олицетворением Бостона. В те моменты, когда она сбегала туда из своего городка, ей хотелось, чтобы он тотчас явился к ней. Но стоило ей приехать в Бостон, как ее решимость ослабевала, и ее мысли автоматически, против ее воли, вновь возвращались к Коттарспорту. Глядя на него сейчас, когда они ехали обратно в ранних сумерках, она удивлялась его долготерпению. В действительности он не был терпелив, скорее это был мужчина по-тихому напористый, пример учтивого эгоиста, для которого окружающий мир, успех в мире были простым и ясным делом. Он не был ни удручающе-серьезным, ни по-монашески верным, какими часто бывают преданные поклонники, но в котильонах занимал, как правило, главную позицию. А кроме всего прочего, имел заметную склонность к вину. - Ты выглядишь таким молодым и беззаботным, Парет, - сказала она чуть ли не раздраженно, - с этой твоей лимонной вербеной! От этих слов ее он внезапно опешил, показалось, даже сконфузился. Но тут же очнулся и окинул себя быстрым удовлетворенным взглядом. - Что ж, вроде неплохо себя чувствую, - сказал он. - Онора, мне скоро пятьдесят. Ну кто мне даст столько? В Парете обнаружилось вдруг что-то новое для нее, и она пригляделась к нему внимательней, со слегка сардоническим выражением, перенятым ею у отца. Как она могла понять, за этим его смущением легко просматривалось банальное мужское самодовольство. Оставшуюся дорогу они ехали молча, пока, пробираясь сквозь мрак Коттарспорта, не подъехали к ее дому. Внутри при входе располагался просторный холл, справа, под аркой, отделанной филенками, виднелась лестница. В комнате, когда они вошли туда, их встретила старая миссис Коззенс - тетка и компаньонка Оноры; она приветствовала Парета Файфилда с непринужденным радушием, каковое - без всяких задних мыслей - приберегала лишь для немногих. После обеда, пока старуха сматывала шерсть с приставленной к столу прялки из слоновой кости, Онора вдруг заметила, что Парет выглядит бодрым и оживленным, как никогда; положительно, это был недалекий человек. По неясной причине ее мысли вновь обратились к Джейсону Беррейджу, бредущему с опущенной головой, в нелепой своей одежде по городу, в котором ему довелось родиться. - Интересно, Парет, - сказала она, - помнишь ли ты двух мужчин, которые уехали отсюда в Калифорнию лет десять назад? Что ж, один из них вернулся с карманами, полными золотых монет, в шелковом цилиндре. Он был помолвлен с Оливией Стейнс... Думаю, их свадьба состоится в самое близкое время. Видишь, он был верным ей до конца - как и ты, Парет. Он стоял к ней спиной, осматривал, - насколько Онора помнила, он делал это всякий раз, как бывал у нее, - любопытные вещицы в лакированном шкафу, привезенные Итиэлем Кандереем из-за моря, и прошло немало времени, прежде чем он повернулся. Миссис Коззенс, превратившая моток шотландской шерсти в круглый мяч, встала и объявила о своем намерении удалиться - худощавая, прямая фигура в черном муаре, с вытянутым лицом и агатово-карими глазами, с жемчугом, золотыми браслетами, с венецианской остроконечной шляпой на голове. Когда она вышла, в комнате установилась неловкая тишина. Онора думала о своей жизни и о том, что связывает ее с Паретом Файфилдом; она задавалась вопросом, сможет ли когда-нибудь заставить себя выйти за него. Так или иначе, ей придется принять решение: казалось невероятным, что ему скоро пятьдесят. И правда, ведь это было, должно быть, пятнадцать лет назад, когда он впервые... - Онора, - сказал он, наклонясь вперед в своем кресле, - я пришел, чтобы сообщить тебе одну новость, но... оказывается, это гораздо труднее, чем я думал. - Знаю, - ответила она; казалось, и голос, и слова, что она произносила, принадлежат не ей, а кому-то постороннему, - ты намерен жениться. - Именно так, - проговорил он со вздохом облегчения. На ней было вечернее платье с шелковой бахромой, и ее пальцы машинально играли с украшениями-подвесками, тогда как сама она с невозмутимым видом изучала его лицо. - Сколько ей лет, Парет? Он смущенно прочистил горло. - Кажется, неполных девятнадцать. Она согласно кивнула, однако лицо ее заметно потемнело. Ее охватило слабое, но ощутимое раздражение против него; внутренне негодуя, она попыталась скрыть свои чувства под непринужденным тоном. - Конечно, вы будете счастливы вдвоем, очень счастливы. Тебе идеально подойдет молодая жена. Ты прекрасно сохранил молодость, Парет! - Это действительно чудесное создание, - благодарно продолжил он. - Я должен как-нибудь привести ее к тебе. Но я буду скучать по всему этому. Он обвел рукой мрачную, подобную склепу комнату, в которой они сидели, - белый мраморный камин и высокое зеркало, тяжелое красное дерево в полутьме, темные бархатные драпировки, свисающие с алебастровых карнизов над большими окнами. - Иногда мне хочется сжечь все это дотла, - сказала она, вставая. - И, наверно, сожгла бы, если б могла сжечь заодно все, что под этим кроется; да и какую-то часть себя заодно. - Она вскинула руки в страстном, отчаянном жесте. - Ох, оставить все и уплыть к мысу Ява, через Зондский пролив, туда, где жизнь! После того, как трудности объявления о браке остались позади, Парет Файфилд стал оживленно рассказывать о близкой свадьбе и о своих планах на будущее. Онора была потрясена - как быстро она, столь долго бывшая центром притяжения всех его мыслей, улетучилась у него из головы. Ей почудилось, будто она оказалась вдруг одна, взаперти, - так, словно за ней захлопнулась дверь, возможно, последняя, что давала ей возможность выбраться из одиночества. Ведь она вовсе не была уверена, что не выйдет за Парета. А сегодня даже почти решилась на это... Девушке нет и девятнадцати! Ей самой-то было всего двадцать лет, когда Парет Файфилд впервые пригласил ее на танец. Он сразу ею увлекся. Трудно представить, что сейчас ей уже тридцать пять, скоро и все сорок, а что потом - седая плесень в волосах? Она чувствовала себя ничуть не старше, чем в тот день, когда Джейсон Беррейдж уезжал в Калифорнию. На ее лице до сих пор не было ни морщинки, на ее душе или теле - ни следа прожитых лет; однако пыль времени неизбежно должна была оседать на ней, как на вазе, забытой на полке. Ваза - мертвый, неподвижный предмет, вполне достойный того, чтобы мерцать из своего угла десятилетиями, но она ведь - совсем другое! Глубинные воспоминания о странствиях отца зашевелились в ней одновременно с призраками, удерживающими ее в неподвижности. Что-то похожее на болезненную вспышку, на жаркий мятеж, захлестнуло ее, пока она слушала легкомысленную болтовню Парета. На самом деле он был довольно смешон с этой своей юной девицей. Она чувствовала, как сердце глухо колотится у нее внутри. X Следующее утро было удивительно теплым и тихим, и когда Парет Файфилд ушел, Онора медленно направилась к заливу. Солнце густой желтой пылью лежало на складах и доках, а Коттарс-Нек во всю свою ширину наполнен был твердым и гладким пространством голубой воды. С недавно прибывшей рыбацкой лодки выгружали полувяленую пикшу. Груз погрузили в тачку, перевезли на пристань и там отправили в корзину на весах; работник молча сделал нужные отметки в книжечке, и груз увезли. Дальше по берегу лежали груды пробковых поплавков, раскинутые сети и моток тонкого шнура. Когда Онора гуляла, не имея конкретной цели, она всегда в конце концов приходила к воде. Это было неудивительно - не существовало практически предмета, который сильно задевал бы ее любопытство. Обычно она стояла, как сейчас, глядя вниз, на прилив, облизывающий сваи, или на горизонт, на выходящую в море горловину бухты. Обменивалась ничем не примечательными фразами со знакомыми, смотрела, как матросы моют палубы или протаскивают новую снасть через блоки, рассеянно поглядывала на рангоуты шхуны, стоящей на якоре. На ней снова было летнее платье из белого индийского барежа, маленькая шляпка с бледно-лиловым бантом, на руке - шелковая шаль. Тишину дня нарушал только скрип тачки да шум волн. Прошлым вечером она вся бунтовала, но теперь на нее навалилась апатия: чувства, казалось, стёр льющийся сверху желтый поток солнечного света. На небольшом складе у пристани, в конторе, сидело несколько человек, дым от курительных трубок медленно поднимался из открытых дверей; при звуке шагов она обернулась и увидела Джема Стейнса, входящего в здание. Лицо у него было на удивление мрачное. "Это довольно странно, - подумала она снова, как когда-то о Джейсоне Беррейдже, мрачно шагающем по улице, - если учесть, какая удача улыбнулась этим двоим". Затем последовал шум голосов, усиленный солеными брызгами многих морских ветров. Она услышала смех, а затем угрюмо-сердитый голос Джема. Слов было не разобрать. Онора поднялась в город, прошла площадь перед зданием суда и на углу улицы встретила Джейсона. - Рада, что могу приветствовать вас, - сказала она, протягивая руку. Однако оказавшись с ним рядом, почувствовала, что ее дружеская фамильярность гаснет перед его застывшим лицом, плотно сжатыми губами и жестким взглядом. Она невольно смутилась. На нем был другой, еще более экстравагантный жилет, цепочка на часах украшена золотым брелочком; но невидимая пыль, скопившаяся на его плечах, сводила на нет сияние его щегольских сапог. - Спасибо, - уклончиво ответил он, слегка пожимая ее руку. Он стоял молча, не проявляя особой сердечности и выжидая, что за этим последует. - Вы благополучно вернулись домой с золотым руном, - проговорила она уже более поспешно, - после того, как запрягли огненных быков и проплыли мимо островов с сиренами. - Увы, ничего не слышал об этом, - флегматично ответил он. - Ясон и аргонавты, - продолжала она, чувствуя, что сморозила глупость. Он был гораздо внушительнее, чем она помнила, чем он казался издалека; заметная необузданность его прежних лет уступила место определенной силе, спокойствию; романтическая сущность, которая, как она решила, была его главной чертой, выступила в нем еще резче. Практически она разговаривала с незнакомцем, и этот незнакомец сбивал ее с толку. - Оливия, конечно, в восторге? - спросила она с решимостью продолжать во что бы то ни стало. - Вам следует поскорее жениться и построить дом. - Мы вообще не собираемся жениться, - заявил он прямо. - Ооо..! - вырвалось у нее, и она тут же покраснела, досадуя на свою непроизвольную реакцию. Ох уж эта идиотка, Оливия Стейнс! Не в силах придумать, что же сказать еще, Онора замолчала, - Очень жаль, - проговорила она наконец. Но почему этот хам молчит, не помогает ей? Или ему ничего не известно о правилах, принятых в обществе? Он стоял неподвижно, пальцы одной руки сжимали нефритовый амулет. Как бы то ни было, она, Онора Кандерей, не собирается чувствовать себя оскорбленной из-за какого-то Джейсона Беррейджа. - Если то, что я слышала, правда, вам, должно быть, кажется скучно здесь после Калифорнии, - холодно сказала она, затем кивнула и ушла, оставив его одного. Вечером за ужином она повторила услышанное от него своей тетке. Та безразличным тоном заметила: - Я так и думала, что случилось что-то в этом роде: девушка наверху говорила, что вчера он сильно напился. Несомненно, привычка, приобретенная на Западе... Скажи, Онора, как это вы отличаете друг друга в этом Коттарспорте? Все люди здесь кажутся мне абсолютно одинаковыми. И должна сказать, я очень расстроена из-за Парета. - Я - нет, - ответила Онора. Весь вечер она отвечала невпопад, удивляясь открывшейся ей правде: Парету Файфилду так и не удалось стать для нее кем-то по-настоящему нужным. Если не считать просветления, которое снизошло на нее благодаря ему, - внезапная картина множащихся бесплодных лет и пустоты жизни, - его женитьба оставила ее совершенно равнодушной. Она будет скучать по нему точно так же, как по предмету мебели, который убрали, едва он успел образовать знакомое пятно. Гораздо больше ее занимало то, что тетушка рассказала ей о Джейсоне. Итак, он вернулся всего два или три дня назад, а уже успел потерять поджидавшую его невесту и напиться в стельку. Последствия пьянства в Коттарспорте были иными, нежели в Сан-Франциско или даже в Бостоне; в таком маленьком местечке, как это, каждое событие давало повод для толков и мнений столь же долговечных, как вязы на холме. Он мог бы заниматься подобными возлияниями где-нибудь скрытно, а не на виду у всех. Оноре хотелось сказать ему об этом. Она считала, что унаследовала от отца его отношение к городу, его личную заботу о Коттарспорте в целом, которая выражалась, в частности, во внимании к отдельным делам и отдельным людям. Она не хотела, чтобы Джейсон выставлял себя дураком. Затем она вспомнила, насколько безрезультатным было подобное ее намерение, уже реально высказанное, в отношении Оливии Стейнс. Она вспомнила испуганное лицо Оливии, когда она, Онора, сказала: "Черт вас всех побери!" Словом, все выглядело безнадежно. - Думаю, я перееду в Бостон, - сказала она тетушке. Та лишь вздохнула - как полагала Онора, от сознания своего превосходства в понимании вещей и в христианской добродетели. После ужина она покинула привычную для нее гостиную и направилась в комнату, расположенную напротив большого холла. В открытом камине горел огонь, но ламп еще не зажигали. Онора села за рояль с тяжелым корпусом из черного дерева и выбрала первую арию Виолетты из "Травиаты". Округлые резвые звуки, - казалось, материальные, осязаемые, - побежали в темноту. Настроение было необычным для нее, и когда оно миновало, она оглянулась на него с недоверчивым удивлением. Ее привычный внутренний протест снова ожил в ней, - и быть может, с большей силой, чем раньше. Ее переполняла энергия, желания и токи жизни, хотя ни надежды, ни возможностей, ни нужных средств для их осуществления ей не удавалось увидеть. Теплое солнце задержалось на день или два, а затем было стерто с лица земли невесомой пеленой тумана, который накатил через Расщелины, через Коттарс-Нек и даже небольшие городские окраины превратил в бесконечный сложный лабиринт. Туман, в свою очередь, рассеялся под неистовым восточным ветром, который сопровождался градом и оставил после себя голые деревья на пепельно-голубом небе и темную холодную воду, беспокойно плещущуюся о край пристани. XI Настроения Оноры Кандерей были подобны этим разбушевавшимся стихиям и столь же переменчивы. Однако внешне она, в отличие от стихий, не выказывала никаких признаков перемены: если не было слишком холодно, ездила после полудня, как обычно, в коляске; появлялась, требовательная и щедрая, в магазинах на Цитрон-стрит; совершала свои обычные бесцельные экскурсии в гавань. Там она увидела, что Джем Стейнс все еще служит матросом на шхуне "Глориана". Оживив в памяти то утро, когда он хмуро входил в контору на пристани, она поняла причину его мрачного вида - шурин Джейсона Беррейджа достоин должности совсем другого уровня, нежели просто Стейнс. На улице она встретила Оливию, но та, отделавшись небрежным кивком, тут же поспешила мимо. Рассказы о безрассудном поведении Джейсона множились час от часу - он выпил немыслимое количество рома "Медфорд" и прямо средь белого дня, на глазах всей Мальборо-стрит уселся на уже знаменитом своем шелковом цилиндре. Он расплатился за несколько сигар щепоткой золотого песка, как, по слухам, это делают на Дальнем Западе. У него был заряженный "дерринджер", и он стрелял "для смеха" в банку с подкрашенной водой, стоящую в окне аптеки, а после со свирепым видом угрожал сделать то же самое со всяким, кто станет мешать его удовольствиям. Как можно было из этого понять, он быстро превращался из почтенного гражданина в местного дебошира и грозу общества. Если бы это был не Джейсон Беррейдж в ореоле своего несметного богатства, а кто-то другой, такие выходки были бы немедленно и жестко пресечены: Онора хорошо знала суровый нрав своего городка. Между тем тот ходил повсюду совершенно беспрепятственно, в сопровождении позорнейшей ватаги оборванцев, - дабы они прославляли его щедрость и отвагу - в атмосфере всеобщего возбуждения и любопытства. Все это, по ее мнению, было весьма прискорбно. Хотя что ему еще оставалось при его обстоятельствах? Не стоило ожидать, что он начнет серьезно заниматься мелкими проблемами Коттарспорта, станет увлекаться ими. Сверх некоторой ограниченной суммы все то золото, ради которого он столько претерпел, - она уже слышала о его несчастьях и поражениях в битве за фортуну, - здесь было ни к чему. А без должной устойчивости, да еще где-нибудь в большом городе, его падение будет еще чувствительнее. Теперь он часто являлся ей в мыслях. В неизменном соприсутствии чопорной своей тетушки, миссис Коззенс, в изящном платье и в окружении строгой обстановки, у астральной лампы, бросающей свет на ее резко очерченное, слегка надменное лицо, она размышляла над проблемой Джейсона Беррейджа. Она чувствовала, - в чем не раз оправдывалась перед собой, - в некотором роде ответственность за него. Будь у нее предложить что-то конкретное, она пошла бы прямо к нему, не колеблясь, однако произносить всякие бесполезные нравоучения - на это у нее не было никакой охоты. Хотя ее особое положение в Коттарспорте и указывало на определенные обязательства, но оно же требовало и вполне трезвого и безличного отношения. Ведь в ответ он может сказать ей что угодно, он вполне способен заявить, - и будет совершенно прав, - подите вы к черту! Она обнаружила новую сходную черту между собой и Джейсоном Беррейджем: его преимущество перед ней исчезло, они оба оказались в равно неблагоприятных обстоятельствах, чего нельзя было ни смягчить, ни исправить. Он вернулся в Коттарспорт, как возвращалась она из своих более коротких, но столь же бесплодных эскапад. У Джейсона были деньги, изначально предназначенные удовлетворять желания, однако его желания эти деньги не могли удовлетворить; точно так же и у нее были мечты и потребности, которые по самому своему существу не позволяли ей реализовать себя ни в большом свете Бостона или Сан-Франциско, ни здесь, в тихом местечке, где были ее корни. Онора смотрела на строгий, изящный профиль своей тетушки Хэрриот, и мысль о том, что она сама, Онора Кандерей, в чем-то похожа на вернувшегося домой золотоискателя, развлекающегося теперь в компании с городским отребьем, вызвала на ее лице тень иронической улыбки. Ноябрьский день уже клонился к закату, когда Онора вышла из дому прогуляться. Дома она была занята кое-какими делами, следила, как наполняют на зиму ящики камфарой, однако испытывая отвращение ко всякой домашней суете, рада была сбежать на тихий холодный простор. Сумерки еще не спустились, но узкие извилистые улочки Коттарспорта уже наполнялись понемногу тонкой серой дымкой. Оказавшись, как обычно, у гавани, она прошла по узкой пристани до самого ее конца. Пристань была влажной, на ней чернели пятна наледи; вблизи вода казалась мутно-черной, а дальше, у самой горловины бухты, отдавала глубокой зеленью; склады за спиной у нее были пустынны и безлюдны. На Оноре был плащ, подбитый горностаем, и, чувствуя, как холодный воздух поднимается из залива, она запахнулась в него поплотней. Неожиданно хмурое пространство над морем озарилось вспышкой света, медно-красным сиянием - оно рассыпалось в воде, как металлическая стружка, и окрасило Коттарс-Нек в багровые тона. На фоне заката город казался бесформенным, мрачным, тогда как небо и гавань напоминали блеском отполированный медный котел. Эффект был совершенно нереальный, мелодраматический, и она смотрела, как тают в небе краски, как вдруг из сумерек выплыла какая-то фигура и, покачиваясь, направилась к ней. Сперва она подумала, что человек кажется неустойчивым из-за намерзшего на пристани льда, но потом поняла, что это Джейсон Беррейдж, совершенно пьяный. На нем был уже знакомый ей костюм из сукна, без чего-либо поверх, и простая мятая шляпа, надвинутая на неприязненный взгляд. Пока он приближался, она стояла, не двинувшись с места, а затем стала холодно отвечать на его несвязные реплики. - Да это Онора!.. - проговорил он, - Онора Кандерей... из знаменитых Кандереев нашего почтенного Коттарспорта. Ну, почему молчите? Или вы слишком благовоспитанны, чтобы общаться с таким деревенщиной, как я.... чтобы... - Не будьте смешным, Джейсон, - резко ответила она. - И лучше бы вы шли домой - здесь вы точно замерзнете. - Из знаменитых Кандереев, - повторил он презрительно. Он приблизился к ней вплотную. - Но вы-то не велика фигура. Здесь все думают, что вы... Я вот, положим, был в Калифорнии, слушал Дженни Линд... вся в шелках, как синяя птица, и пела... Во Фриско никогда не слыхали о Кандереях, но там хорошо знают Джейсона Беррейджа... Беррейджа, которому вначале не везло, а потом он вдруг стал богатым. Он опасно покачнулся, и она протянула руку, чтобы поддержать его. - Возвращайтесь домой. Вы не в том виде, чтобы ходить здесь. Джейсон грубо ударил ее по руке. - Уж в лучшем виде, чем вы. Что вы вообще такое? - Он сжал ее плечо, словно тисками. - Женщина и больше ничего, вот и все - просто женщина. - Вы делаете мне больно, - сказала она без страха. Его хватка стала еще сильнее, он уставился на нее - нечеловеческие глаза на застывшем бледном лице. - И ничего больше. - Знаете, вы меня удивили, - ответила она. - Я никогда об этом не думала - что я собой представляю. И правда: я женщина - и больше ничего. Выражение его лица стало беспокойным, он отпустил ее, отступил назад, поскользнулся и чуть не упал в воду. Онора схватила его за руку и потащила от края настила. - Чертова Кандерей, - пробормотал он. - По мне лучше - Джейсон Беррейдж. Спрашивайте в "Эльдорадо" или в Индийском баре; но это прошло - первые дни. Теперь все научно. Берем лес на золото... Цианид. - Идите домой, - резко повторила она, поворачивая его легким толчком к городу, погруженному во темноту. Это заставило его качнуться вперед в нужном направлении. Онора поддержала его, повела дальше. Время от времени он отставал, останавливался. Его речь стала путаной, затем, похоже, сознание стало медленно возвращаться к нему. Улицы были пусты, лампа тускло светила на столбе в переулке; она провела Джейсона вокруг рытвины, полной воды. У Оноры не было отвращения к нему, она ощущала лишь легкую жалость, но все ее действия, как она понимала, смутно связаны были с тем самым чувством долга, унаследованным от отца, с тем самым базовым принципом, что лежал в их общем отношении к Коттарспорту. В то же время она поймала себя на том, что изучает его лицо с чисто женским любопытством. Ей нравилось, что он не выглядит слабым, что ром не смог размягчить до конца его жесткую натуру. Похоже было, что дальше он сможет идти сам, и она остановилась. Джейсон тоже стоял молча, не находя слов, губы его беззвучно шевелились. - Держитесь подальше от воды, - велела она ему, - или от медфордского рома. И как-нибудь вечером приходите ко мне. Она сказала это, не задумываясь, повинуясь импульсу. - Я не могу этого сделать, - ответил он на удивление трезвым голосом, - я потерял свой шелковый цилиндр. - В Бостоне их в продаже сотни, - нетерпеливо сказала она. - Пойдите и возьмите себе другой. - Это мне в голову не приходило, - признался он, явно пораженный этой возможностью реабилитировать себя новым цилиндром. - Я хотел вам кое-что сказать, но это вылетело у меня из головы, о... о золотом руне, оно превратилось во что-то другое, там, на пристани. - Скажете, когда снова увидимся. - Она отодвинулась от него, внезапно почувствовав, что хочет быстрей оказаться дома. Она оставила его, бормочущего что-то, и быстро пошла сквозь городской мрак к Риджент-стрит. Войдя в тихий холл, уютное пространство которого заливал янтарный безмятежный свет лампы, она с возбужденной энергией захлопнула тяжелую дверь. Потом замерла, плащ блестящими, мягкими складками соскользнул с плеч на ковер. Онора не была напугана, она ни минуты не боялась Джейсона Беррейджа, это не было возмущением натянутых нервов; однако на какое-то мгновение ее охватил экстаз, неведомый ей душевный трепет. У нее было чувство, что она только что пережила ошеломляющее приключение, а между тем все, что произошло, было обыкновенным, даже грязным. Она встретила пьяного мужчину, которого почти не знала, если не считать имени и случайных сведений о нем, и настояла на том, чтобы он отправился домой. Просьба зайти к ней была не более чем формальностью - простой данью необходимой вежливости. Тем не менее все ее существо вибрировало, словно у нее над ухом вдруг прогремел громкий, тревожный колокольчик. Когда она переодевалась к ужину у себя в комнате, это чувство исчезло, уступив место ее обычному самосозерцанию. Сказанное Джейсоном было правдой, которую она с удивлением вынуждена была признать - да, оказывается, она самая обыкновенная женщина, как, например, та же Оливия Стейнс. Факт этот был скрыт от нее в течении долгих лет из-за ее изоляции. Прежде она думала о себе исключительно как о женщине из рода Кандереев. Понемногу ею овладело острое желание еще покопаться в себе, во всех претензиях, которые она могла себе предъявить. - Сегодня вечером я видела Джейсона Беррейджа, - сообщила она миссис Коззенс. - Если он был трезвый, - ответила та, - тогда, пожалуй, об этом можно поговорить. - Но он не был трезвый. Едва не свалился в воду на пристани. Я попросила его навестить нас. - С твоим образованием, Онора, трудно понять твою привычку смешивать единственное и множественное число. Я не сомневаюсь, что ты его пригласила, но ко мне это не имеет отношения. - Вас могут позабавить его рассказы о Калифорнии. Хоть вы никогда и не жалуетесь, но я же вижу - иногда вам бывает скучно здесь. - Я уже старая женщина, - заявила Хэрриот Коззенс, - моя жизнь всегда была достаточно благополучной, и я довольна, что могу быть сейчас здесь, с тобой. А скука, о которой ты упомянула, имеет слегка другую причину. - О, вас волнует, что меня законсервируют, как соленую пикшу. Ну, он-то может и не прийти на самом деле. XII Онора была во второй, непарадной, гостиной, когда ей доложили о приходе Джейсона Беррейджа. Он вошел почти сразу, в самом строгом вечернем костюме, с новым шелковым цилиндром в руке. - Вижу, у вас не было проблем с покупкой шляпы, - она кивком указала на нее. - Четырех шляп, - ответил он коротко. Джейсон уселся лицом к ней в кресло, стоящее на открытом пространстве ковра с темными цветами, и Онора окинула его внимательным взглядом. На смутном фоне его бледное лицо казалось необычайно выразительным. Черные волосы мягкой волной падали на лоб с запавшими висками, нос - короткий с широкими ноздрями, квадратный подбородок. Руки, покрытые шрамами, с пятнами химикатов, покоились на коленях, обтянутых в черное. Она не спешила начинать разговор, который, как она думала, будет либо неестественным, неловким, либо выходящим за известные рамки; а пока она просто выжидала. Джейсон Беррейдж пошевелил ногами, и это движение привлекло ее взгляд. Неожиданно он произнес: - Кажется, я раньше здесь никогда не был. - Он повернулся в кресле и огляделся, словно пытаясь вспомнить что-то. - Хотя нет, как-то раз я разговаривал в холле с вашим отцом. - Ничего с тех пор не изменилось, - отвечала она мягко. - В Коттарспорте мало что происходит. - Это верно, - согласился он. - Я убедился в этом, когда вернулся. Все здесь, как и раньше, а я.... - он замолк, и лицо его помрачнело. - Если вы имеете в виду, что сильно изменились, то вы ошибаетесь, - сказала она. - Именно поэтому у вас были неприятности - вы не можете быть никем и ничем, как только самим собой. И я такая же. Каждый из нас точно такой же. - Я через многое прошел, - произнес он загадочным тоном. - Да что говорить, возьмите одну лишь дорогу - в Чагрес по перешейку, а потом на мулах и каноэ через этот чертов веревочный лес в Панаму, где пароход уже ждали тысячи старателей. Затем обратно в Масатлан, Мехико и Вера-Крус. Многое пришлось повидать. Названия этих далеких мест, повторенные затем еще и еще, вновь пробудили в ней извечное ощущение неудобства, тесноты замкнутых комнат, душных обстоятельств, беспокойное стремление к далеким горизонтам, к самой необходимости иметь хоть какую-то цель, к движению. Нет, завтра же она должна уехать, найти что-то новое для себя... - Должно быть, со стороны все это выглядит ужасно грубым и грязным. - Многие вернулись домой либо скончались, - косвенно согласился он. - Но стоит оказаться там, как на тебя находит какое-то безумие - не терпится поскорей обзавестись сковородой или лопатой. В бухте осталось множество кораблей, гниющих, брошенных экипажами - лес мачт, на которых еще висели паруса. Люди прыгали за борт, чтобы поскорей добраться до берега и начать собирать золото. Она с горечью представила себе корабли, оставленные напроизвол, с повисшими снастями, с размокшими парусами, сваленными на палубе в кучи и приходящими в негодность. Образ причинил ей почти физическую боль, и она поспешила выбросить его из головы. - Но Сан-Франциско, вероятно, был полон жизни? - Да, там приходилось кричать, чтобы тебя услышали - из-за оркестров и всего, что там творилось. Пирамиды самородков на игровых столах. Золотой песок, шампанское и грязь. - А что вы рассчитываете найти здесь? Она тут же пожалела о своем вопросе, посредством которого, как могло показаться, она пыталась выяснить причину его неудачи с женитьбой. - Думаю, что уеду, вернусь туда, - признался он. Странно, но Оноре было жаль это слышать; внезапно Коттарспорт открылся перед ней новой гранью - как некая бесплодная территория, а ее будущее здесь представилось ей однообразным и тоскливо-бесконечным. Она не сомневалась, что Джейсону опасно возвращаться в Сан-Франциско без конкретной необходимости и без стимулов, которые заставили бы его трудиться. - И что станете там делать? - Играть, - цинично ответил он. - Чудесная перспектива, - сказала она легким тоном. Все говорило о том, что визит подошел к концу. Минуту или две Джейсон заметно противился этому, а затем приподнялся с кресла. - Вы должны прийти к нам снова. - Для чего? - с вызовом спросил он, поднимая свою шляпу, оставленную рядом на ковре. - В Коттарспорт редко приходят новости из Калифорнии, из внешнего мира. Вы должны понимать: для нас вы интересная личность. - Для чего? - продолжал он хмуро допытываться. Она встала, столь же напряженная внутри, как и он, только лицо ее освещала слабая улыбка. - Нет, вы не изменились, светские нормы для вас - смутное понятие. - Мне следовало подумать об этом, прежде чем идти сюда. - Тут вина целиком на мне одной. - Если как-нибудь... - он сделал паузу. - Наверное, достаточно на сегодня. - Ее улыбка стала шире. И все же она злилась на себя, что стала с ним ссориться; ведь это значило опуститься до него, пасть со своих кендереевских высот. Что же случилось такого чрезвычайного за последние дни, что она так изменилась? За завтраком миссис Коззенс невозмутимо поинтересовалась, как прошел вчерашний вечер, и Онора жестом дала понять - мол, не без сложностей. - Стоило ли брать на себя такие обязательства? - заметила старуха. Оноре вдруг показалось, что все это было навязано ей кем-то извне. Она попыталась выбросить Джейсона Беррейджа из головы, причем неоднократно, специально внутренне ожесточая себя. Однако вновь и вновь перед ней возникали его фигура в кресле, его скупые замечания и его недовольная физиономия. В конце концов она поняла, что Джейсон для нее - вовсе не безличная проблема; каким-то образом он умудрился войти в ее жизнь. В воображении он казался реальнее и живее, чем Парет Файфилд когда-либо в прошлом. Она попробовала мысленно высмеять его, для чего вызвала в памяти детали его нелепой одежды, претенциозные жилеты и безвкусные цепочки от часов. Все это улетучилось перед воспоминанием о его твердом подбородке и несомненном романтизме его глубинной натуры. Укутав себя в меха, она решила прокатиться после обеда; день был холодный, но прозрачно-ясный, и она почувствовала, как у нее загорелись румянцем щеки. За городом, на холмах, покрытых теперь инеем и камнями, лошади под водительством дряхлого Коггса то и дело переходили с легкой рыси на иноходь. Онора не обращала на это внимания, не трогала ее в этот раз и широкая гладь сверкающих вод; но она была откровенно поражена, увидев рядом с коляской мужчину, который, в свою очередь, мрачно смотрел на нее. - Прошлым вечером я вел себя как осел, - проговорил он. Она машинально остановила коляску и придержала для него буйволиную полость. Джейсон заколебался, но был вынужден сесть рядом с ней. Онора молчала, и лошади снова пошли вперед. - Я много выпил, был не в себе, - продолжил он. - Сегодня я чувствую себя лучше. Помню, ваша мать тоже так ездила. В то время я был еще мальчишкой и думал, что она сделана изо льда - все удивлялся, отчего она не растает на солнце. - Мать действительно была очень добра, - рассеянно сказала Онора. Она расслабилась на сиденье, мир в спокойных коричнево-серых одеждах раскинулся перед ней; она смотрела, как лакированный цилиндр Коггса покачивается на фоне неба. К ней вернулось прежнее чувство, что она давно знакома с Джейсоном Беррейджем: собственно, так оно и было, ведь она знала его всю жизнь. А теперь, после того как он годами отсутствовал, она едва ли не единственная в Коттарспорте, кто вообще способен разобраться в его проблемах. Он явно не был заурядной личностью, сильный человек не бывает заурядным. У него были качества, свойственные в равной степени и ее отцу, они-то в определенном смысле и сделали ее отца такой значительной фигурой. Кроме того, ему не было неприятно находиться рядом с нею. Все эти отдельные моменты представлялись ей исключительно важными, существенными для ее тайного представления о нем. Горечь первоначальной неудачи в Калифорнии омыла и облагородила его; теперь он держал себя с непринужденным достоинством. - Что я должен делать? - внезапно спросил он. Для жизни или для нее самой? - в любом случае у нее не было ответа. Кроме пустых банальностей, она не могла предложить для будущего никаких решений. Настоящая жизнь, если внимательно присмотреться к ней, выглядела именно такой - совершенно безнадежной. - Не знаю, - призналась она, - к сожалению. Я бы хотела вам помочь. - Эти деньги, на что они можно потратить? Я же не могу заставить свою семью топить сразу две печки; будь у них даже сотня гостиных, они все равно закончат свои дни на кухне. Я накупил себе одежды больше, чем смогу когда-либо сносить, четыре высоких шляпы и тому подобное. Жениться я не собираюсь, большой дом мне не требуется, вполне хватит и одной моей комнаты. Еды у меня достаточно... - Вы могли бы сделать с ними что-нибудь доброе, - предложила она. Онора тут же поняла, за этими ее словами лежит представление, что для него будет хорошо, если он отдаст свое состояние - хотя бы на благотворительные цели. Однако было бы совершенно несправедливо, глупо, если бы он не получил какой-то пользы, удовольствия от денег, ради которых так напряженно трудился. - Почему-то для меня это ничего не решит, - ответил он. В том месте, где обычно заканчивалась ее послеобеденная прогулка, Коггс повернул лошадей, и они стали медленно спускаться в город. Залив Коттарс-Нек растворялся в утреннем тумане; в стороне небольшая группа мужчин ошеломленно смотрела на Джейсона, восседавшего в кандереевской коляске. - Надумали что-нибудь с поездкой? - спросила она. Они остановились, чтобы дать ему выйти на Мальборо-стрит, и он стоял рядом, держа руку на колесе повозки. - Собирался ехать сегодня утром. Он пристально, не отпуская взгляда, смотрел на нее, и она вздрогнула от внезапно коснувшегося ее холодка. - Может быть, завтра? - Эта вырвавшаяся вдруг у нее фраза противоречила всем ее правилам. - Это нужно? Почему? - Думаете, в Сан-Франциско вы будете счастливее? Джейсон Беррейдж сделал безнадежный жест. - ... на ужин, - она поймала себя на том, что говорит слишком торопливо, - ровно в шесть. Если не уедете к тому времени в Калифорнию. Позже она пыталась вспомнить, указала ли конкретный день для визита. Будто бы она упомянула четверг. Сегодня был вторник... Хэрриот Коззенс в этот день должна была быть в Бостоне. XIII Когда слуга доложил, что пришел мистер Беррейдж, она была готова лишь наполовину. По-настоящему она еще не решила, что ей выбрать для вечера; в конце концов она надела мягкое белое шелковое платье с тяжелой узловатой бахромой внизу, с глубоким вырезом на груди, дополненное узкой накидкой из черного бархата. Ее простые прямые волосы были аккуратно убраны со лба назад. Когда она вошла в комнату, где он стоял, на его лице отразилось восхищение. Однако он обошелся лишь парой обязательных фраз. Такая естественная сдержанность была немаловажной в ее глазах; она позволяла ей воспринимать Джейсона без чувства протеста; и правда, он не делал ничего, что сильно задевало бы ее взыскательную натуру. У него была заметная, броская внешность. У нее возникла мысль, что если бы все было по-другому... ... Оноре вдруг захотелось увидеть в нем что-то яркое, вульгарное; это дало бы ей ощущение власти над любой возможной ситуацией, напоминало бы о ее превосходстве. Ужин прошел гладко; Джейсон повспоминал о суровой калифорнийской жизни, позубоскалил над стоимостью бобов - непомерно высокой на приисках; когда же по ее настоянию он закурил сигару и они вместе задержались за столом, от отчужденности Оноры не осталось и следа. Дым сигары вызвал в ней неожиданный трепет, непривычное ощущение мужской близости. Этих голубых облаков дыма не было у нее в доме с тех пор, как семь лет назад умер ее отец. Умиротворенно откинувшийся на спинку кресла, Джейсон Беррейдж выглядел как человек, занимающий законное, предназначенное ему место; хотя почему, собственно, выглядел - он и был им. На улице было ужасно холодно, в комнате, куда они перешли - недостаточно тепло, и вдвоем они уселись поближе к открытому чугунному камину. Лампы на полке стояли далеко и горели не в полную силу; отблески огня из камина падали на его лицо. Лицо весьма выразительное.