|
|
||
Обработка Ржепишевского Ю. | ||
П.И.Орлова-Савина Автобиография Продолжение <...> Когда мне было 13-14 лет, Д. Т. Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич (1805-1860) - актер Малого театра с 1824 г., драматург-водевилист, автор множества популярных водевилей, в частности водевиля "Лев Гурыч Синичкин". - Прим.] влюбился в меня, по самому пустому случаю, на поздней репетиции, которая была после спектакля, а это у нас зимой случалось очень часто. Каждую неделю бенефисы; для них ставятся новые пиесы, а утром репетируют то, что играется вечером. Поэтому, по общему соглашению артистов, особенно которого актера-бенефицианта больше любят товарищи, они объявляют начальству, что желают репетировать после спектакля, и играющие остаются, а прочих привозят. И это удовольствие продолжается с 11-12-ти до 2 и 3 часов ночи. Нас, воспитанниц, конечно, не спрашивают, а просто после ужина привезут, да еще сами бенефицианты, да дедушка и другие актеры нас <там еще и> подкармливают. Вот на такой-то репетиции пьяный актер Афанасьев (а он часто этим занимался) поссорился с Ленским и начал дразнить его, смеяться над ним... до того, что наш слабохарактерный Дмитрий Тимофеевич просто в слезы... Нам, девочкам, стало жаль его! Мы улучили минуту, подозвали к себе, и я начала уговаривать его: "Как вам не стыдно обижаться и связываться с ним! Посмотрите, он совсем пьян... не говорите с ним, останьтесь с нами!.." Так и было: Афанасьев подходил к нам, приставал, но мы Дмитрию Тимофеевичу не давали возможности отвечать, и сами выказали ему совершенное презрение! Наш Дмитрий Тимофеевич совершенно растаял... не знал, как всех благодарить, особенно меня, к которой запылал долголетней страстью! И чтобы больше нас отблагодарить, вдруг предлагает какого-то очень хорошего курительного табаку; мы не хотели брать, но Таня Карпакова, зная, что ее жених, как и другие воспитанники, тихонько покуривает - взяла табак и начала с того, что выпросила у Кости Богданова трубочку и, приглашая нас, сама начала дурачиться... Бывало, тихонько набьет трубочку, шепнет двум-трем подругам, и каждая, поочередно, вдохнув в себя дым, выпускает или в печку, или в форточку, или прямо в коридор. Несколько раз случалось - войдет инспектриса и удивится, слыша табачный дым; спросит, а мы в ответ: "Елизавета Ивановна, сейчас приходил швейцар, это, верно, от него так пахнет!" Видимо, она нам не верила, приказала строже следить, но, к счастью, нас не поймали! Четверточка <табаку> была нам ненадолго, да от нее Таня отделила <еще своему> любезному, и он говорил, что это прекрасный турецкий табак. Мне никогда не нравилось курение, и теперь, когда почти все дамы курят, я не могу преодолеть моего отвращения к этому пустому, неженскому занятию. Вот, со времени нашей удачной заступы, Дмитрий Тимофеевич таял передо мною, приклеивая в церкви свечи, где я стою, подружился с братом и, когда я бывала дома у родителей по болезни, - часто приходил к нему. Вскоре ему пришлось нечаянно жениться! Вот как было дело. В то время был прекрасный переводчик водевилей и других пиес Александр Иванович Писарев, дворянин. С ним жила танцовщица Елена Ивановна Иванова. Очень милая и добрая женщина! Они любили друг друга; говорили, что Александр Иванович хотел жениться на ней, но она, видя его болезнь (он был в сильной чахотке), всегда отклоняла это, боясь, что неудовольствия его родных за этот брак могут усилить болезнь и ускорить его смерть! Она посвящала ему всю жизнь, покоила, берегла его, но неумолимая смерть рано взяла свою жертву! И не только Елена Ивановна, но все, кто знал его, жалели о потере такого доброго, честного и полезного человека! Один только Д. Т. Ленский, как человек, не щадивший для красного словца ни друга, ни отца, да еще, может быть, как имеющий в А. И. сильного соперника по части переводов и переделок пиес с французского... Только, чуть ли не во время отпевания, он сказал какой-то очень гадкий пасквиль в стихах на бедную и без того убитую горем Елену Ивановну. Все товарищи стали его бранить, доказывать, как неблагороден, бессердечен и низок его поступок!.. И бесхарактерный Ленский придумал средство поправить его и начал ухаживать и свататься за Елену Ивановну. Она долго не соглашалась, но убежденная своими родными,<...> наконец согласилась выйти за Ленского, может быть желая честным браком поправить свое прошедшее и настоящее своих сестер. Но недолго пришлось ей мучиться. Характер Дмитрия Тимофеевича был невыносим! Он начал упрекать ее прошедшим, придираться, злиться, и она скоро отправилась за своим другом, который ценил, понимал ее и истинно любил! Взбалмошный Дмитрий Тимофеевич не долго отчаивался и начал говорить В. И. Живокини, что хочет снова жениться и просит его сделать предложение его свояченице, Дарье Карповне Лобановой, сестре жены В. И. Живокини, Матрены Карповны. Живокини испугался! Любя свое семейство, не хотел Дарью Карповну видеть несчастной, а знал, что если Ленский посватается сам или через брата Ив. Карп. Лобанова, то отказа не получит, потому что Дарья Карповна была уже увядающая и не очень красивая, хотя умная и добрая девушка! Вот он и начал по дружбе отговаривать его, представляя некоторые недостатки свояченицы и между тем указывая других невест. "Хочешь ли послушаться друга, - говорил В. И. (он сам мне передавал эти слова), - я укажу тебе чудесную девушку - это воспитанница Федорова. Она скоро выходит из школы, круглая сирота, хорошенькая, довольно талантливая (она хорошо играла простых русских девушек, как, например, в драме "Рекрутский набор" и проч.), и директор М. Н. Загоскин очень любит и заботится о ней!.." Ленский <ухватился за это предложение> и руками, и ногами и, <заходя к нам в училище, чтобы повидаться с Федоровой> начал опять мне расточать свои нежности, которых и женатый не оставлял, но я, любя другого, всегда обращала все в шутку. В непродолжительном времени шла с большим успехом на московской сцене опера 'Две ночи', перевод Ленского. Тогда же просили его выслать пиесу в Петербург и понаблюдать, чтобы она была правильно переписана. Ленский заторопил писарей, и они наделали ошибок! Дмитрий Тимофеевич схватил воловую партию [один из видов музыкальной рукописи (ноты с лит. текстом?) - прим.], побежал на сцену и накинулся с бранью на режиссера С. Л. Кротова. Тот отвечал: "Помилуйте, Дмитрий Тимофеевич, мое ли это дело? Подите, жалуйтесь на писцов А. Н. Верстовскому, он их начальник!.." Ленский бросил ему на руки партию, побежал в контору... Кротов за ним. Увидя <там> Верстовского, Ленский бросился к нему и <в раздражении> говорит: "Помилуйте, Алексей Николаевич, сколько лет я служу и мне не делают никакой прибавки?" - "Это не мое дело, не угодно ли вам сказать Михаилу Николаевичу?" [т.е. - директору театров Загоскину. - Прим], - и в то же время Ленский входит в комнату директора, за ним Кротов с партитурой, а за Ленским - Верстовский... И еще Верстовский не успел сказать слово, как Ленский подходит к директору и говорит: "Михаил Николаевич, позвольте мне жениться!" - "На ком?" - "На воспитаннице Федоровой!.." - "Очень рад, она сирота, и мне приятно будет, если вы сделаете ее счастливою!.." Ленский поклонился, вышел в контору и сказал вслух всем: "Метил в Кулика, а попал в Федору!.." Можно вообразить недоумение Кротова, Верстовского и смех всех присутствующих. Нам сейчас же на репетиции передали эту комическую сцену. Этой свадьбе, кто не знал хорошо Ленского, все обрадовались! Особенно почтенные, добрые старушки Ел. Матвеевна Кавалерова и сестра ее А. М. Борисова. Они любили, ласкали и помогали сироте. Ленский выпросил позволения, как жених, посещать Федорову в школе. И хотя она была скоро выпущена, но добрый директор приказал ей остаться в училище и прямо отсюда под венец. Дмитрий Тимофеевич делал невесте хорошие подарки, очень часто приходил в школу и очень долго сидел, разговаривал, смеялся... <но> только <не с Федоровой, а> со мною! Бывало, как придет, она бежит встречать его, а он тотчас: "Анюта! позовите Пашеньку Куликову, будем вместе пить чай и кушать конфекты!" А большею частию, ожидая его, она заранее меня упросит: "Душенька Паша! пойдем встречать Дмитрия Тимофеевича, ты поговоришь за меня!.." Итак, я за нее разговаривала, и дело шло прекрасно! Уже назначался день свадьбы... но, на беду, разыгралась моя золотуха, и я должна была идти в больницу. В непродолжительном времени слышу: свадьба разошлась... подарки возвращены и даже со старыми башмаками, которые Ленский вместе с золотыми вещами продавал за бесценок! Анюта приходила ко мне в больницу и со слезами говорила, что Дмитрий Тимофеевич совсем переменился: всем недоволен, сердится, просто бранится с ней. Она все пересказала своим благодетельницам, и они приказали ей послать жениху все вещи с отказом. Когда Живокини, опять испугавшись сватовства, спрашивал, отчего произошел разрыв, - Ленский отвечал без церемонии: "Помилуй, да она дура набитая! Я с ней о театре... о книгах... о стихах... а она спрашивает, будет ли у нас кислая капуста да соленые огурцы!" Однако, несмотря на такие отзывы, все стали бранить, упрекать его, что он жестоко обидел сироту! И даже М. Н. Загоскин выказал свое неудовольствие! Тогда Ленский снова начал ту же историю, уже через старушек, Кавалерову и Борисову, они поспешили свадьбой, и мы скоро, в училище, снарядили к венцу нашу подругу Аннушку Федорову. <...> Конечно, и эта страдалица недолго намучилась с таким супругом, рано умерла, оставив детей на руках пустейшего глупца-отца, и они как-то разбрелись, и я скоро потеряла их из виду. Сейчас я назвала Ленского - глупцом! и это совершенно справедливо. Он был образованный, начитанный, хорошо сам писал, переводил, сочинял стихи, но по жизни, по характеру, по переменчивости своих взглядов и убеждений был отъявленный глупец! Мне было досадно, что так давно, из пустяков, он привязался ко мне и ставил меня в неприятное отношение к подруге и к товарищам! Хорошо, что большая <их> часть меня хорошо знали и любили. А к Ленскому я всегда чувствовала антипатию. Помню, когда еще его приняли к театру, в одно время с Бантышевым, у последнего был прелестный голос - тенор, и в роли Торопки в "Аскольдовой могиле" [известная опера А. Н. Верстовского. - Прим.] он был неподражаем. Ленский был такой франтик, пестроразряженный, и мы его прозвали "Чижиком"! Кстати, и настоящая его фамилия была Воробьев! а Бантышева за неловкость прозвали "Медвежонком"! Я упомянула, что бенефицианты старались о развитии моего таланта: бывало, каждый прежде озаботится, чтобы была хорошая роль у Н. В. Репиной. И когда она удовлетворится, тогда смело просят Верстовского назначить мне или другой талантливой девице хорошую роль. Но надо сказать правду, на мою долю это чаще выпадало; как потому, что я была посмелее других, так и более потому, что я была покрасивее и за мной многие ухаживали, начиная с <того же> Д. Т. Ленского, а он был лучший переводчик того времени и меня не забывал. А В. И. Живокини с малолетства и до конца жизни был всегда моим доброжелателем. Поэтому неудивительно, что я участвовала во всех его бенефисах, играла по две и по три роли, а однажды он, давая 4 водевиля и, конечно, отдав первую и лучшую роль Н. В. Репиной, меня изволил наградить четырьмя... Конечно, я была этому очень рада... да одеться-то во что же было? У меня всего было только три платья, и то старые, перешитые после первых персонажей... что делать? Но я и тут ухитрилась (хотя очень глупо): в 1-й пиесе надела беленькое кисейное, мытое-перемытое с голубым кушаком. Во второй - красное барежевое. В 3-й - коричневое шелковое, старое-расстарое, на нем была отделка косыми отрезными буфами из атласа того же цвета. Оно перешло к нам, драматическим, от оперных, и там его надевала старуха, представляя испанскую Дуэнью, т. е. конфидентку молодой девушки. В 4-й пиесе - что же надеть? весь гардероб истощился - вот я и придумала: то же одно беленькое платье надела с хорошеньким черным фартучком, да и тот у кого-то из подруг выпросила, но это мне показалось недостаточно. Я надела на перед большие черные букли, а коса была у меня огромная! она оставалась белокурой. Некоторые посмеялись... другие побранили... а большая часть из наших и публики знали, что родители мои не богаты (тогда П. А. Анненкова уже умерла - и батюшка служил, тоже за небольшое жалованье, у княгини Вяземской); посторонних приношений мне никто не смел и предложить, а казна для всех была жадная, кроме экс-своих начальниц. Однако вскоре моему бедному родителю пришлось разориться мне на кисейное платьице. Слышим, едут в Москву Каратыгины: это уже было спустя лет 6-7, когда она приезжала с матерью Колосовой и подарила мне синенькую. Пиесы, в которых будут участвовать Каратыгины, присылали заранее, если таких еще не имелось в нашем репертуаре; и в одной из них мне досталась прехорошенькая роль! а мне было уже лет 17 с лишком. Тут мои родители сами поняли, услыхав, что я буду участвовать вместе с такими знаменитостями, что молодой девице стыдно будет выйти в своем коричневом, с буфами! И они сшили мне прехорошенькое платье: белое кисейное и по нему вышиты шерстью красненькие и зелененькие кружочки. Можно вообразить, с каким восторгом я его надела. И восторг мой увеличился, когда Александра Михайловна Каратыгина полюбовалась мной и сказала: "Ах, душечка, какое у вас хорошенькое платье! Кто же вам такое сделал?" Я робко отвечала: "Родители мои, нарочно для вашего приезда". Это, видимо, понравилось Александре Михайловне, и она всегда была со мной очень любезна. А я восхищалась ею в комедиях, как, например: "Валерия, или Слепая" [комедия Э. Скриба и Мельвиля. - Прим.], "Женский ум лучше всяких дум" [комедия А. Мюссе. - Прим.] и другие. Но зато в трагедиях, например, "Дмитрий Донской" [трагедия в стихах В. А. Озерова. - Прим.] или переводные с английского и французского - ее картавость, завыванье и растягивание слов мне совсем не нравилось! Вот в "Ляпунове" или "Рука Всевышнего Отечество спасла" [драма в стихах Н. В. Кукольника. - прим.] она была очень хороша! Впоследствии все эти роли - драмы, трагедии, комедии - все перешли в мой репертуар. А новое-то платьице - очень помню - сделало эффект не только на сцене, но и на первом балу, в купеческом собрании, куда меня в первый раз вывезли по выпуске из школы. Это было в 33 году. Уж и отличилась же я тут на разные манеры! Одета я была очень хорошо. На голове, как тогда носили, фероньерка, надетая диадемой, и меня назвали царицей бала! Зато я и распоряжалась по-царски. Подойдет кавалер, просит меня на вальс, я посмотрю на него и, если он некрасив, отвечаю: "Извините, я устала!" А через минуту лечу с другим покрасивее. И если первый вздумает подойти с выговором, я без церемонии отвечаю: во-первых, я отдохнула, во-вторых, нельзя же со всеми танцевать. Меня все знали, все любили за талант, и никто не решался сделать мне неприятность. Еще лучше, когда в мазурке дама подвела ко мне двух кавалеров, оба военные, и спросила: "Блондин или брюнет?" Я пристально посмотрела на них и с улыбкой, подавая руку более красивому, сказала: "Блондин!" И за это мне ничего не досталось, только брюнет и блондин еще более стали ухаживать за мной! И таких проделок было много... верно, при случае еще вспомню и опишу. Еще в школе, как я упоминала, за мной было много серьезных ухаживателей, т. е. таких, которые имели намерение жениться на мне, но школьная, первая любовь долго меня удерживала, и я ни на кого не обращала внимания. Но как я ни была хитра, а старый, опытный ум меня перехитрил! Это я говорю о моем <первом,> покойном муже Илье Васильевиче Копылове-Орлове. Его род начинается от казанского царя, и в гербе - казанская корона. Впоследствии его предки были новгородские помещики, и он воспитывался в Горном корпусе, почти одновременно с В. А. Каратыгиным, но был много его старше. Тáк он рассказывал мне свое прошлое: "Не удивляйся, что я иногда бываю вспыльчив, своеволен и подчас слишком строг. Я рос, с малолетства не зная над собой никакой воли. Отец мой был долгое время сумасшедшим, матушка - убитая горем.., а старшую сестру я никогда не слушался... и выделывал над ней разные проказы. Однажды девушка чесала ей волосы - а они были длинные, гораздо ниже пояса... девушка куда-то вышла, сестра, сидя перед зеркалом, читала книгу, а я тихонько подкрался, завязал кругом ножки стула прядку волос... выполз... и вдруг опрометью вбежал, крича: "Аи, аи, аи!.. Матушке дурно, сестра, беги... беги скорей!" Та бросилась как сумасшедшая, и прядка волос осталась на тяжелом стуле! Или, как будучи 5 лет, во время сильной грозы, с гремучим змеем в руках, он бросился в лес и радовался, слыша, как старая няня с воплем и слезами ищет его!.. И странно - он был совсем не злой, но неудержимо избалованный человек! В корпусе был своеволен, настойчив, а между тем товарищи его любили и ни один, бывало, не проедет из Сибири с караваном, не повидавшись с ним или не посетив нас. Учился хорошо, но по-французски говорил ужасно! "Il fait beau temps" он говорил <таким образом>: "Иль фобо там". И все другое так же. Мне всегда было совестно за его французский язык. В той же Новгородской губернии, не в дальнем расстоянии, было имение Бердниковых: там было три сестры, и в среднюю, Анну Ивановну, он был долго влюблен. Когда кончил курс и был оставлен офицером в корпусе, сватался за А. И., но родители, слыша о его характере и деревенских похождениях, не решились отдать за него дочь и отказали. Но такому отчаянному это не помешало: он уговорил своего зятя, мужа сестры своей, Петра Макаровича Теглева помочь ему <похитить и> увезти Анну Ивановну. Сказано - сделано! С ней он давно был в переписке; назначили день, все приготовили в церкви, убрали дом в его опустевшей усадьбе и, благополучно обвенчавшись, приехали домой... Не помню, успела ли она примириться с своими родителями, но знаю, что через шесть недель после свадьбы она умерла! Илья Васильевич был в отчаянии! Оставил службу, за бесценок продал свое родовое имение и поехал на Кавказ с непременным желанием "подставить лоб под пулю!" - это его выражение. Проезжая через Москву, он счел долгом заехать к князю Ивану Алексеевичу Гагарину, мужу известной, знаменитой в свое время артистки Екатерины Семеновны Семеновой, в доме которых в Петербурге он был прекрасно принят и часто, на домашних театрах, играл с Екат. Семеновой, и очень удачно. Князь Иван Алексеевич принял большое участие в его горе, стал уговаривать пожить в Москве, развлечься... познакомил его с директором театра Ф. Ф. Кокошкиным, и общими силами уговорили его сыграть хотя <бы> один раз! Если не будет успеха, и он не пожелает остаться - никто не может его приневолить; а чтобы не пострадала от неудачи "дворянская" фамилия, то взять другую. Илья Васильевич согласился, Ф. Ф. назначил ему фамилию - Орлов. Дебют в трагедии "Минин и Пожарский" был блестящий! Любовь к театру, присущая всем воспитанникам Горного корпуса, молодость, затронутое самолюбие взяли свое: он решился остаться, хоть <бы> на время, но это доброе время умеет находить лекарство и залечивать глубокие скорби! Илья Васильевич вступил на службу, когда я была еще очень небольшая и вылетала из чаши, когда он представлял Илью-богатыря. Нас, маленьких, очень любил, ласкал, на репетициях кормил булками, кренделями, а иногда пряниками и конфектами. Мы все звали его дедушкой! А когда мне было 16-17 лет, он умел так вкрасться в мою доверенность, что я поверяла ему горе и радость! и передавала, прося совета, все сердечные тайны!.. <...> Увы! в это время я и не подозревала, что сердобольный дедушка начал уже сильно ухаживать за мною... и, как я после слышала, что Потемкин очень злился, видя, что его угощения я передаю между прочими и Орлову, который в антракты приходил к маме в ложу: "Уж давала бы другим, а не этому жеребцу, который хочет жениться на ней". И многие это говорили, а я и ухом не вела! Наконец, как теперь помню, это было в июле 1835 года, просит меня к себе наша инспектриса Ел. Ив. де Шарьер. Начинает говорить мне, как она всегда меня любила и любит... Как она боится за меня, слыша и видя, какие опасности окружают меня... "Твои родители люди посторонние, они не видят, как тебя, молодую, неопытную, стараются заманить в сети и погубить, как гибли многие! ты сама это видела и знаешь. Я всегда радовалась, что у тебя был жених, которым я всегда считала Щепина. Жаль, что он по выходе из школы переменил свои мысли!.. Впрочем, для тебя он не блестящая партия. Тебе надо человека умного, солидного, дворянина, чтобы при случае он всегда, везде и во всем мог защитить тебя... Что ты думаешь об Илье Васильевиче Орлове?.." - "Да он наш дедушка!" - "Ну да, когда ты была ребенком - он был твой дедушка; а теперь тебе 18 лет, ты уже девушка - невеста, и мне бы очень хотелось, чтобы ты вышла замуж пораньше. Ты знаешь, сколько погибло подруг твоих... Конечно, <ты> понимаешь, как и тебя стараются уловить и соблазнить! Я все слышу и знаю, но уже помочь и остановить не могу. Родители твои не знают нашей закулисной жизни; твой брат очень еще молод, ветрен... Да я слышала, что он в Петербург и за границу собирается?.. Кто же тебя поддержит? Я всегда любила тебя, как дочь, и желаю тебе счастия в жизни!" Я, подумав, отвечала: "Я знаю, что Илья Васильевич хороший человек, но говорят - он пьет и очень сердит?.." - "Может быть, но любя тебя, он, конечно, переменится". Тут я призадумалась... и хотела сказать, что у меня есть и еще женихи... да посовестилась и не хотела, чтобы она считала меня за ветреную девушку. А между тем с детства я привыкла ее любить и слушаться. Покуда мы рассуждали да раздумывали - Илья Васильевич не дремал. Он и прежде бывал у брата, а тут сначала кого-то подослал, чтобы предупредить родителей... да вслед же за посланным и сам явился к ним, в то самое время, как я была у Елены Ивановны Так что по возвращении, еще не опомнясь от ее предложения, - меня дома начинают спрашивать: буду ли я согласна выйти за Орлова? И, как благоразумные и добрые родители - говорят просто: "Мы не знаем ваших театральных дел, но слышим и видим, что совершается много нехорошего! В тебе мы уверены, ты девочка не глупая; понимаешь, что хорошо, что дурно, да и нас не захочешь огорчить и оскорбить. И нам приятно бы видеть тебя пристроенную за доброго человека! Но еще повторим - не зная хорошо ни его, ни других женихов - предоставляем все на волю Божию и на твой собственный выбор". Тут многие стали мне советовать, соблазнять его дворянством; Ел. Ив. де Шарьер приезжала к моим родителям, уговаривала их; сам Илья Васильевич разыгрывал такого влюбленного, что тошно вспомнить!.. Все это началось и происходило в конце июля 35-го года. Может быть, несмотря на девическую гордость, я решилась бы спросить единственного человека, которого я любила, Щепина, но, кроме наговоров, которые мне были на него сделаны, в это время его не было: он уехал в Нижний, на ярмарку. И вообще, Верстовский, чтобы отвлечь от меня, почти не отпускал его от себя, дал квартиру в своем доме... да в то же время выдумывал разные нелепости и клеветал на меня, как мне сказал Щепин уже после моего замужества. Обстоятельства так сложились, так меня все и все отуманили, что я, никому не отвечая ни да, ни нет, выпросила позволения у родителей поехать к Пр<еподобному> Сергию и обещала, возвратясь, дать ответ. Меня отпустили с двоюродной сестрой и ее мужем (они приехали из провинции и гостили у нас). И теперь странно и смешно вспомнить!.. До Троицкой Лавры к Пр<еподобному> Сергию - 60 верст, проезд один день. Дорогой раз десять меня спрашивали: "Ну что, сестра, решилась?" - "Не знаю, нет!" - было моим ответом. Так приехали мы в Хотьково, пошли в церковь, отслужили панихиду у праха родителей Преподобного, и, идя в гостиницу, кто-то нам сказал, что у них есть схимница, очень хорошей, святой жизни, и многие заходят к ней. Ну и мы зашли. Отворили дверь - видим: первая комната - маленькая, чистенькая, вторая такая же и в ней сидит благообразная старица и перед ней какие-то два господина - старик и молодой. Схимница что-то им читала, и первые слова, услышанные мною, были: "Се грядет невеста!.." Эти слова так и кольнули меня в сердце! С нашим приходом два господина ушли, и схимница попросила нас сесть. Я, почти не помня себя - села молча, а сестра заговорила: "Вот матушка! мы пришли спросить вашего совета, за нее сватается жених, что вы скажете?" - "Что же, с Богом!"- и, взяв лежащий возле нее образок, - благословила и подала мне его. Я молча поцеловала св. икону, ее руку и пошла, сестра за мной. Едва она успела затворить дверь кельи, как я обратилась к ней и сказала: "Иду замуж!" Она удивилась... "Что это ты так вдруг решилась?" - спросила сестра. "Верно, уже такова воля Божия!"- ответила я. <...> Итак, возвратясь к вечеру домой, - это было 7 августа - я объявила родителям, что решилась идти за Ил. Вас. Орлова... А у нас уже сидел старший сын Елены Ивановны, Иустин Андреевич де Шарьер, подосланный моим будущим супругом! Он в минуту скрылся, а мы и внимания на него не обратили. Не проходит получаса - является Илья Васильевич, счастливый, довольный и начинает упрашивать - завтра же, 8-го, сделать сговор, а 1-го сентября свадьба. Родители начали возражать, что не успеют приготовить приданого. "Ничего не надо, все сделаем после, только свадьбу скорей!.." Я было сказала, что нельзя ли до моего рождения, 6 октября? "Ни за что!.." Так все окрутили, что я и не опомнилась. 8-го сговор, затем покупки, примерки... Он приезжал каждый вечер: бывало, толкуют с маменькой о делах, меня он обнимет, а я и задремлю на его плече. Ему было 42, а мне 19 лет. Я не любила его такой любовью, при которой не заснешь при любимом предмете! Мне казалось, что за изменой Щепина я никого не люблю, и была ко всем равнодушна. А выходя за Ил. Вас., я думала, что, во-первых, исполняю, по словам схимницы, волю Божию. Во-вторых, совет начальницы, которую привыкла слушать с детства, и, в-третьих, все меня поздравляли и хвалили за выбор. Нас венчали 1 сент. 1835 г. в церкви Рождества в Столешниках, хотя никто из нас не жил в этом приходе, но я непременно пожелала венчаться там же и у того же священника, где венчались мои родители и где он меня крестил. Нас венчали вечером, я, разумеется, ничего не ела; утром ходила в Кремль к обедне и прикладывалась к мощам во всех соборах. Дома нашла огромную просвиру, присланную женихом, надо сказать правду, что он тоже был очень религиозен! Мне кто-то сказал, что надо для счастья в замужестве выучить 50-й Псалом "Помилуй мя Боже". Я тотчас после сговора начала учить и к свадьбе уже знала его. Многие, смеясь, скажут, что это мистицизм, а я благодарю Господа и знаю, что это - вера и любовь к Богу. Тут можно поместить рассказ моего брата из его напечатанных воспоминаний, что говорили о нашей свадьбе, а мне только упомянуть, что она была торжественная и блестящая. В церкви народу было такое множество, что многие и взойти не могли... зато некоторые догадались, и первый П. Г. Степанов, как сам говорил: высадили стекло, и хотя ничего не видали, потому что устроили это в другом приделе, но хоть пение-то слышали. Посаженым отцом у меня был М. Н. Загоскин, наш директор (автор "Юрия Милославского", "Рославлева" и др.). Матерью - Мария Дмитриевна Дубровина. Ее муж был начальник Пробирной палатки, однокашник Ильи Васильевича по Горному корпусу. У него - <посаженной> матерью - жена Вас. Иг. Живокини Матрена Карповна, а отцом не помню кто: чуть ли не Дубровин? Шаферами у него не помню кто, а у меня двое - оба военные: Львов - молодой и Неклюдов - старый, столетний генерал екатерининских времен. Когда надели нам венцы и Львов хотел поддержать, то Неклюдов оттолкнул его. Я обратилась на шум, поблагодарила и сказала, что венец поддерживать не надо. Тогда носили прически с кокардами, и венец очень хорошо держался. В эту минуту я также взглянула на жениха и заметила, что у него венец набок, лицо красно, и он смеется... Все это мне очень не понравилось. Когда нас привезли домой, где жили родители, я пожелала, чтобы непременно был бал в день свадьбы, и хозяин квартиры уступил нам весь верх. Отец и мать, по московскому обыкновению, не были в церкви, а встретили нас с образами. И едва я приложилась, поцеловала матушку, она залилась слезами, и ей сделалось дурно... Меня увели наверх, и я приписала это разлуке со мной. Но - увы! уже через несколько лет я узнала от родной, а потом и от его посаженой матери, что перед отъездом в церковь он [т.е, жених] с товарищами очень много выпил шампанского, так что она почти с бранью приказала кончить и ехать в церковь. А я тогда и не догадалась. После шампанского, во время чая, Мих. Ник. Загоскин все успокаивал меня насчет участи будущих детей. Что, <мол,> по положению Горного корпуса, где и он воспитывался, все мои сыновья будут даром приняты в корпус, за то, что муж служил дежурным офицером, а девочки - в институт. Не помню, чтобы меня радовали эти известия... но помню, что я была очень сконфужена!.. Начался польский - я пошла с заслуженным воином г. Неклюдовым; на полпути подлетел мой супруг и стал, по старинным правилам, отхлопывать. Неклюдов остановился, спрашивает: "Что это?" Сзади нас шел Загоскин с Дубровиной, он и другие закричали: "Надо уступить вашу даму" - "Ни за что!"- с этим словом начал тащить саблю из ножен... все расхохотались, и муж принужден был пойти с другой стороны. Старик торжествовал! Он и его сын, в то время уже полковник, давно были знакомы с Ильей Васильевичем, а потом и я была дружна с семейством сына и бывала у старика, где он показывал нам свой зеленый мундир, весь исстреленный во время взятия Очакова. Он лежал у него в особо сделанном ящике, под стеклом, и сверху рескрипт императрицы Ек<атерины II, подписанный ее рукой. Это толстый пергамент, на котором вверху прекрасно нарисована крепость, и Неклюдов, на белом коне, первый въезжает туда, а в середине слова об его храбрости за подписью императрицы. Любила я слушать его рассказы: он был очень храбрый, но и буйный! Раза 2-3 был разжалован и снова выслуживался. Он умер после трех лет нашей свадьбы, на 104 году. Добрый был человек! Началась кадриль, и меня ангажировал - он! - бывший, а может быть, и настоящий предмет моей страсти! Во время кадрили он задумался, и ему кричали: "Щепин - опоздал!" Тогда, оборотясь ко мне, он сказал тихим, задушевным голосом, к которому я так привыкла в продолжение пяти лет: "Да, я всегда опаздываю!" Сердечко мое сильно забилось, и я поняла, что и тут Илья Васильевич, зная лучше меня мое юное, неопытное сердце, поступил хитро: поторопил свадьбой, когда его [т.е., Щепина] не было, а приехал он за [т.е., через] несколько дней. И как мы после объяснились, и ему было наговорено на меня разных нелепостей, и он не смел обо мне думать. Правду говорит пословица, что "старая любовь не ржавеет!..", так и мы всегда под видом дружбы очень любили друг друга. Я все уговаривала его жениться... и наконец он решился. Выбрал очень хорошую умную девицу Евдокию Павловну Петрову, побочную дочь П. С. Мочалова, лицом, особенно глазами, очень похожую на него. Я была у него посаженой матерью. <...> Я упомянула о прогулках с М. С. Щепкиным [Щепкин Михаил Семенович (1788-1863) - выдающийся русский актер, один из ведущих актеров московского Малого театра (с 1822 г.)]... да, это были веселые, приятные забавы молодости. Щепкин и умер хотя очень старым, но с молодой душой, как он всегда сам о себе говорил. Бывало, заранее посылает сказать, что в такой-то праздник чтобы приглашенные к четырем часам утра были у него. И мы, бывало, от радости и ночку не поспим, чтобы только не опоздать. Известно, что у него было большое семейство: жена, брат, 2 сестры, 4 сына, 3 дочери, да еще разные родные и бедные знакомые, студенты... да еще мы, приглашенные, так что иногда наберется человек 20-30... и все это пешком, да еще с разными песнями, играми!.. Больше всего помню свайку [Игра в свайку - русская народная игра, заключающаяся в попадании свайкой - заострённым железным стержнем с массивной головкой - в кольцо или несколько колец, лежащих на земле. - прим.], как Михаил Семенович, маленький, толстенький, старенький, приподнимет назад ножку, чтобы сильнее вбить свою... Молодежь смеется, а он толкует свое: "Детушки, - душа не стареется!.." В телеге едут вперед жена и сестра Михаила Семеновича, приготовляют нам завтрак, и надо видеть, какую честь мы ему делаем. Затем резвимся, играем и вечером измученные, но совершенно счастливые возвращаемся домой пешком. Рано, не по летам я выросла, и мне часто приходилось играть <на сцене> с М. С. Щепкиным и П. С. Мочаловым. Они оба были небольшого роста, особенно Михаил Семенович. Играя на сцене с ними, я привыкла горбиться, воображая, что если я нагнусь, то более буду подходить к ним. Все мне это замечали, многие говорили и бранили... а мне горя мало, никого не слушалась! Но одно слово нашего усопшего ангела-мученика - царя Александра Николаевича - совершенно выпрямило меня и исправило навсегда от дурной привычки горбиться. Это было в тот год, когда он путешествовал по России с В. А. Жуковским. Ему было лет 15, а мне 18. Как теперь гляжу - он был в голубом гусарском мундире... (не спрашивайте, какого полка? дожила до старости, а все "не мастерица я полки-то разбирать!"). Красавец собой! Несмотря на серьезную пиесу - играли "Кин, или Гений и беспутство" [мелодрама А. Дюма - прим.], он с большим вниманием следил за ходом пиесы и прислал нам благодарность: Мочалову - Кину, Щепкину - игравшему роль суфлера, и мне! Я представляла какую-то молодую девицу Анну Дэмби (первая женская роль в пиесе). Директор М. Н. Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789-1852) - писатель и драматург; с 1831 по 1842 г. директор московских театров. - прим.], передав нам благодарность наследника-цесаревича, - взял меня за ухо и шутя подрал... (он любил меня с малолетства). "Что это вы, Михаил Николаевич, за что?" - спросила я. "А за то, что по твоей милости - я должен был солгать! Его высочество, видя, что ты горбишься, спросил, отчего это, и чтобы не изобличить тебя в дурной привычке и упрямстве - исправиться, я сказал, что ты слаба здоровьем и что у тебя грудь болит!.." "Ах, пожалуйста, лечите, берегите ее, она так хорошо играет", - добавил наш ангел [т.е., царевич - прим.] и точно вылечил меня: с тех пор я была стройна как пальма, так меня и в стихах называли. <...> _
- Оставить комментарий
- © Copyright Ржепишевский Юрий (rzepish@gmail.com)
- Размещен: 13/12/2016, изменен: 03/10/2020. 35k. Статистика.
- Очерк: Мемуары
Связаться с программистом сайта.