- Всем - ремни на бёдра, головы в колени и ладони на затылки! - в лязгнувшую от рывка дверь проорал мужик из пилотской кабины.
Уже несколько бесконечных минут вертолётчик пытался взнуздать своё заваливающееся, скрежещущее и брыкающееся насекомое, выжимая уступ за уступом из невозможного планирования.
Напоследок Макс не удержался и сунул нос в иллюминатор: ну кому ж не интересно взглянуть на могилку свою...
По ослепительному снегу разбегались тараканы, а в лобовую атаку на чихающее и такое же рогатое чудище, вихрясь, летели нарты с беззвучно разевающим рот и размахивающим чав'атом* каюром.
Словно испугавшись, что всё равно будут сдёрнуты с уже не удерживающего их атмосферного столба, лопасти предоргазменно взвыли перед отказом двигателя, и ухватившись за соломинку - режим самовращения, вертолёт выбрал сугроб пожирнее и, плюхнувшись с метров десяти, скатился под ошалелые глаза вставших на дыбы оленей.
- Ковбои ***овы! - нежно и восхищённо материло битое, но невзорвавшееся, ощупывающее себя население две потные рожи в проёме пилотской и чокалось фляжками за общий ДР.
- Я такой же пассажир, как все, но реально увидел, по какому краю и на какой жопе мы съехали, - с блаженной физиономией и не хмелея от фляжковых градусов, рассказывал матёрый мужик, сидевший с летуном в кабине и слышавший его переговоры с диспетчером. - Подгнивает, блин, наш аэрофлот - только такие мимино его и вытаскивают: нашему-то после отруба двигателя, по сути, уже летающий утюг сажать пришлось...
- Всё, народ, ещё помяните меня с этой древней стрекозой тихим и ласковым... В ближайших аэропортах вертолётов нет, так что мне здесь ремонтников ждать, а вы до Хаилино - километров тридцать не дотянули - на оленях, за счёт фирмы. Пошли с пастухами договариваться.
- Да, считай, что уже договорились, - угостившийся бригадир перестал обижаться за своих хоть и попривыкших, но пугливых олежек. - Угораздило вас прямо на рога падать. Пока мои сыновья стадо соберут, в яранге чай пить будем.
От Китая до Атлантики гонял потом Макс чаи, но вкуснее, чем в этом шалаше из шкур, под юколу** и лепёшки с запечённым в золе оленьим языком, вкушать не приходилось.
Через час умницы-лайки сгрудили стадо у яранги, и внутрь
- Амто, тумгутум!*** - вошли, снимая кухлянки и малахаи, трое крепко сбитых, широкоскулых и усатых сыновей Эвьява Эттовича и Мэтэв Уфиковны.
К обеду все 'парашютисты' уже тормозили между удлинёнными одно(редко-двух)этажными деревянными коробками четырёх-пяти улиц довольно длинного села. Местные разбрелись по домам, а Макса высадили у Дома культуры, где работала его проводница по бабушкам-дедушкам, помнящим давние родовые и именные песни.
Ещё во время учёбы Макса пленило искусство малых народов Севера, исчезающее вместе с ними. И вроде одиночки-старатели намывают золотинки, но нанос цивилизации мало что им оставляет. Школы-интернаты, школы-искусств, пытаясь дать знания, выдёргивают детей из их природного уклада, вымощая благим желанием дорогу в никуда: против зова крови как против лома... Пасти оленей, охотиться да рыбачить, рисовать фиолетовые сопки на зависть Рериху, петь-плясать - ничего боле чавчувенам-нымыланам**** и не надо...
Но всё мелеет речка, уходят носители языка и культуры. И к истокам-традициям пропадает желание возвращаться, и двигаться к цивильности той лень.
В одном Макс не усомнился: как бы ни манила-прельщала современная жизнь, а камчадалу раз плюнуть на все её манки, когда приспичит. Заныл его хороший помощник, с которым определённо договорились с утра идти на фольклорную охоту, что, мол, мочи нет - срочно зовёт его личная речка, отцом подаренная: тут, за сопочкой, одна нога здесь, другая там...
Делать нечего, надо ждать. А дежурная гостиницы, куда пришлось вернуться, только руками всплеснула: ось же бiсiв син, та його рiчка й справдi за сопкою... в 40 кiлометрах звiдси.
Макс особо и расстроиться не успел: через 4 часа умиротворённый скороход Василий, с веточкой фиолетовых саранок на груди , оправдывался, не догадываясь о безделице мирового рекорда:
- Извини, Макс, задержался, однако...
А Макс стоял и завидовал: почему у него нет своей речки, к которой можно на пяток минут сбегать по кочкам и сопкам два марафона...
А вспомнить знакомую талантливую художницу, окончившую Московский художественный институт им. Сурикова, молодую симпатягу-брюнетку Меланью. Всегда изысканно (в собственноручных украшениях) одетая, вполне европейского уровня дама, с тягучей ленцой в движениях и взгляде, с каким-то внутренним клокотанием и плотоядным урчанием прямо на берегу выцарапывала у не снулой ещё нерки глаза и пожирала их, бессильно и истомно оправдываясь перед впервые увидевшим такой натюрморт Максом: 'Ну не смотри, не смотри, не могу совладать - такая вкуснятинка!..'
И что-то звериное отзывалось и в Максе: 'Вот же дикая росомаха - никакая цивилизация её не задавит...'
Да что Вася и Меланья? Уж, казалось, народные и заслуженные артисты прославленного феерического танцевального ансамбля 'Мэнго', объездившие весь мир, высмотрят из высотки гостиницы в каком-то Нью-Йорке какой-то зелёный холм - и у организаторов концерта столбняк: сотни почтенных зрителей фланируют в фойе, а сбежавший ансамбль ловит почти неглиже лучи закатного американского солнца на девственной сопке стеклянно-бетонного космополиса.
Только военными вертолётами и успеть сбросить на сцену этот варварский русский десант!
Уже работая этнографом в институте, влюблённый в Корякию Макс и отпуска тратил на шныряния по её закоулкам. Не всем народам выпадает рождать мировую музыку и литературу. Но здесь в бессловесной природе разлита музыка начала. Много ли мест на Земле, где у каждого есть своя личная именная песня? В нефтяных кувейтах-аравиях каждому новорождённому дарят десятки тысяч долларов, в уйме мест не только хлеба - и материнского молока не сыщешь, но ительмены, коряки, эвены, чукчи дарят ребёнку ЕГО песню... С которой он и будет жить-поживать, отметив зрелость и старость таким же себе подарком. Песни сами выбирают, когда им рождаться. А если ещё и любимым сопке и речке его напевы понравятся, - ну нафиг ему симфонии и фуги...
Знание оных не мешало Максу смаковать эти импровизационные благодарственные подражания одушевляемой природе. И он не смог бы поставить профессиональную импрессионистскую морскую звукопись шикарного латвийского хора Ave sol выше нутряного, шаманской энергетики, звучания не уступающего в красках органу офигительного бубна (яяй) и аккомпанирующих ему горловых волн и чаек. И такие фитюльки как горловое пение (горлохрипение), гортанные завывания-гудения-писк, манера пения карвэллу (с вибрацией маленького язычка), скользящая высота строя мелодии, нелогичные модуляции и даже пропевание согласных звуков только придают шарм всей этой прелестной дикости.
И очаровывался он ещё и бесхитростными текстами, частенько всплывающими просто и без усилия припоминания:
Чайка белая прилетела.
Ох-да почему мало летовала?
Почему мало летовала?
Ох-да моё сердце болит.
Перестань, мама, болеть,
Ох-да лучше сядь, попей чаю,
лучше сядь, попей чаю.
Ох-да не бросай меня.
Я тебя не забуду.
Ох-да, ну тогда до свидания, до свидания...
............
Я пою и говорю:
о-о-о, женщина я.
Когда-нибудь одна останусь,
не знаю, как буду жить.
Моя внученька маленькая.
Она ещё думает:
'Может, плохо бабушке?'
И говорит мне 'бабушка'.
И вот я думаю:
побольше бы пожить мне.
Женщина я, чавчувенка.
Не знаю ещё,
буду дальше жить.
Проводником оказалась миниатюрная и миловидная молодая эвенка. Она, несколько смущаясь на фоне медвежьих габаритов спутника, впорхнула в лёгкую кухлянку и современную песцовую шапочку и повела его к согласившимся петь. Зная, что у него есть свои переводчики, она лишь в двух словах знакомила его с содержанием, помогая первому восприятию. Обойдя ферму с кочегаркой, детский сад и пару домов, уже при лопоухой луне они вошли в маленькую избушку на окраине села, где на железной панцирной койке под лоскутным меховым одеялом лежала... египетская мумия. Взгляд уже с той стороны медленно и физически ощутимо ощупал Макса и чуть заметным взмахом невесомого чаячьего крыла ответил на его поклон.
- Сколько же ей лет? - шепнул Макс.
- Сто, - так просто ответила Дая, что Макс и не подумал усомниться.
Она подложила старухе под голову ещё подушку, та закрыла глаза - и рокочущая волна затопила утлую избу. Переча волне, закричали вечные жалобщицы-чайки, когда утонувший Макс вынырнул, чтобы утопить кнопку магнитофона.
Ему, конечно, приходилось видеть и слышать, как танцующие женщины изображали птиц, а разномастные бубны обманывали закрывшего глаза накатывающейся под ноги волной. Но то действо играли многие артисты, а не один почти бесплотный призрак.
И был физически невозможен в потустороннем теле такой отдельный от него и не тронутый старостью гипнотический голос.
- Это моя прабабушка, и она из рода шаманов. Она уже бывала в Верхнем мире и скоро уйдёт туда надолго, - шептала Дая на ухо мужчине, удерживая его и освобождая от захлестнувшего чав'ата.
А голос поднимался к звёздам и падал в океан, и не было сомнений, а только благодарность за смысл и красоту жизни. Но отхлынула волна и отплакали чайки, и старуха что-то коротко сказала Дае, не открывая глаз.
- Бабушка дарит вам свою личную песню, - объяснила девушка, и Макс благодарно кивнул, понимая степень доверия.
Гибкая и упругая попевка импровизационно менялась около минуты, когда вдруг Дая начала краснеть и нерешительно поглядывать то на поющую, то на магнитофон. Еле дождавшись паузы, она сама выключила его и, извинившись, попросила подождать на улице, пока она покормит и уложит старуху. Макс поцеловал прозрачную руку великой певицы и вышел.
Топчась на безлюдной улице, он переводил своё удивление в радостное осознание услышанного чуда, когда Дая тронула его за локоть и пригласила быть её гостем.
Жила она в маленьком доме, стоящем вообще на отшибе.
- Так что случилось, Дая, почему ты прервала запись? Ведь такой голос надо обязательно сохранить.
- Мне бабушка уже выговорила. Но она столь слаба, что любые сильные эмоции вредны. И потом... я растерялась, ну, в общем, прошу - пусть её подарок будет только вашим, не надо переводить и каким-то образом издавать. Ограничьтесь первой песней.
- Но я смогу это обещать, если буду знать причину. Что-то не так с текстом, мелодия, надо понимать, вне запрета?
- Ну-у... не ожидала от бабушки такой прыти. Вы знаете, что тексты личных песен могут изменяться. Но тут - ну очень резвая импровизация. Это её воспоминание об обряде 'хватания': жених уже отработал своему будущему тестю и теперь должен догнать невесту и обозначить своё право хватанием её за половые органы. А виновником новой трактовки личной песни бабуля объявила вас. Почти дословно: 'вот стоит передо мной большой-большой русский, и все его причиндалы оттопырили его штаны, смущая мою маленькую глупышку и даря мне воспоминания...'
- Мда... - промямлил Макс и встал из-за стола достать фляжку и обмыть казус, но вспомнил, что весь коньяк выхлестнут на утреннем дне рождения.
У девушки алкоголя тоже не нашлось, и Макс вспомнил, как на одной из рыбалок коряки угостили его мухомором. Экзотика была в том, что жевать сушёный гриб дали только ему и одному из коряков. Макса ничего не брало, а коряк стал задираться и евражкой наскакивать на медведя. Макс приподнял его за шиворот, и тот со страху чуть обмочился. Тут его у Макса отняли, сдёрнули штаны... и выстроились в очередь с кружками. Потом выпили мочу - и всем стало не до рыбалки. Танцевали у костра, песни пели да травили байки. И Макс-олень прыгал со всеми с сопки на сопку, нёсся в каяке на спинах горбуш и соглашался с ехидным Кутху*****, что христианство ещё хреновей...
- Ну если так, могу вам предложить и мою отраву, - Дая принесла свёрнутые трубочками пластины сушёного мухомора, который явно более ладил с генами её народа, не имеющего иммунитета против водки.
Они 'чокнулись' за знакомство и за здоровье бабушки, и Дая, выйдя на минутку, появилась в замшевой юбке с бахромой, бисерном переднике и накидке с меховыми крыльями над плечами. Железные подвески с колокольчиками и колечками позвякивали меж грудей. Распущенные, с вороньим отливом, волосы были перехвачены круговой бисерной полоской.
Шорох бубна и крадущиеся нерпичьи движения шаманского камлания вызвали из области инфразвука сначала отдельные хриплые выкрики 'Иа-иа-иа, кав, иккав, иккав, иккаккав!', которые, становясь непрерывными, на грани звукового порога породили качание неземной и дикой мелодии. Макс вздрогнул и начал оглядываться, узнав тембр и мощь голоса последней его магнитофонной записи.
И это была не характерная для местных напевов короткая, чуть орнаментированная попевка, а модуляционно и тесситурно раскручивающийся по симфонической спирали вокализ, без напряга тасующий октавы всех мужских и женских диапазонов.
Уникальная перуанка Има Сумак, обладающая таковым лишь в четыре с половиной октавы, выглядела подмастерьем перед никому не известной девчонкой с этого края земли...
Макс не уловил, когда гибкое тело камлающей Даи стало вращающимся кругом оленьего табуна, сжимаемого с внешней стороны рыкающими собаками и ускоряемого летящими из центра стремительными чав'атами.
Это забой, и выдернутого из вертящейся карусели убивают молниеносным ножом под левую лопатку.
Неотвратимое и сосущее приближение смерти переводит опасность в дикую похоть, и рогатый взмыленный Макс заскакивает на бегущую перед ним важенку, и она принимает его, застывая и хрипя на грани галопирующего бытия.
Раскручивающий круговерть чёрной дыры ликующий голос внезапно обрывается, и над её горизонтом событий толкаются 'Кав-иккав-иккав-иккаккав-иа-иа-иа-а-аааа...'
Выспавшийся и удивительно бодрый Макс проснулся от лучей стоящего почти в зените солнца и нашёл на кухне только завтрак и записку от Даи: 'С добрым утром, Макс! Борт уходит в 14 часов, я забронировала тебе билет. Прости, но ночью стало плохо бабушке - повезла её прощаться с любимыми сопкой и речкой. Вспоминай меня иногда и... спасибо за подарок'.
Экипаж Ми-8, утром забросивший к месту аварии Ми-2 ремонтников, уже знал, что ничего путного у них не получилось, и придётся вытаскивать его на внешней подвеске. Внепланово завернув в Хаилино и подобрав трёх подсуетившихся пассажиров, борт завис над уже подготовленным бравым утюжком, мужики внизу его закрепили, поднялись на спасателя - и воздушный кран медленно поплыл к Корфу.
- Быстро мы отстрелялись, - подсел к Максу вчерашний знакомый в лётной куртке.
- И не скажи... Что-то твои смоль-кудри за ночь снегом припорошило...
- Да вполне цена терпимая. Кого-то в нашей компании по-настоящему ждали - только по этой причине мы и не гробанулись, - радовался седой и юный мимино, поцелованный своим стрекозиным ангелом.
Они согрелись подзаправленной в селе фляжкой Макса и затянули в сопровождении коренных и пришлых то ли старинную русскую песню, то ли ительменский гимн 'Как на жёлтенький песочек':