Отгуляв консерваторию, в предармейской паузе завербовались приятели в Карелию - не столько долгов отдачи, сколь рыбалки ради и умиротворения души для. Примкнул к ним однокурсник Серж Зюванов. Свои мухи у носе его эгоцентризм оправдывали эпилепсией. Покладистый и компанейский, с мадамами он был без тормозов. Зювановские свадьбы вошли в фольклор. Охмуряя девушек, торопившийся жить Серёга не утруждался долгим флиртом и с ходу предлагал красоткам замужество. Вероятность дам-не дам его вполне устраивала, воплощаясь в мягкий вариант Синей Бороды и посрамление модных кинорежиссёров да мотыльковой попсы. Засвидетельствовав любовь загсом и скромной студенческой вечеринкой, он на съёмных хатах пару месяцев был образцовым и нежным мужем. Приступы эпилепсии совпадали со штампом о разводе и следующей генеральной паузой. И ни одной очаровашке не пришло в голову заглянуть в цветистый паспорт рекордсмена на предыдущей странице.
Сидя на очередном мальчишнике в театральном кафе, троица обговаривала последние детали. До свободы оставалось пережить серёгину свадьбу, и послезавтра уже дотягивалось пусть и не до тёплого моря, как на чуднОй кафешной картине, но до великих карельских озёр.
- Картина и впрямь странная, - заметил Вадим Венедиктов, в миру Веник. - Я уже неделю за ней наблюдаю: что-то незавершённое в ней, скрытое... Волны, облизывающие гальку, гряда холмов вдалеке, потешно-детское солнце - всё фотографически аляповато и подчёркнуто отрешённо. А чайки - диссонансом: пикируют в один угол и взлетают из него же, дерясь за еду, бросаемую невидимкой.
- Её недавно повесили, но - точно: и я подметил, - сказал Валера. - Птички-то живые: каждый вечер их количество и связки друг с другом меняются, как в калейдоскопе. Только на трезвую голову эта жуть и проявляется...
- А ведь чувихи стопудово имеют право кидать нашего брата...
- Так они и не стесняются со времён евиной затеи с яблоком, - согласился Веник, представив, как паук-Серёга на шАру полакомится своей цокотухой.
Бедная евина дщерь, не понявшая материнское "семь раз примерь...", млела и предвкушала сладости замужества с таким порядочным парнем, не спорящим, что ЭТО - только после загса. Интересно, что Серж тоже так считал. Не считая штампы в паспорте, привычные, как пена на его губах, и железнодорожный билет в кармане. Когда утром она будет читать записку, он будет уже в новой жизни.
На "перекладных" третьих полках докатили ни шатко ни валко до Петрозаводска. Ржавые гробы царского наследия надломанными арпеджиями весело постукивали в кильватере дыма и сажи корчагинского паровозика. Три четверти ХХ века так и не облагообразили имперские дороги, где трудовой люд окраин из недостижимых для парижских парфюмеров запашков лепил неповторимую "Шинель" своей бомжовой стороны. Два гобоя д'амур, сошедши с полочных октав, окучивали смешливых пейзанок, позволяя ублажать себя взгонным напитком, в котором алмаз чистой воды не виден лишь по причине полного растворения. Подносимые, заботливо очищенные, крутые яйца с лучком и головастые куриные ножки сопровождались столь сравнительными шуточками, что кряхтящий вагон почувствовал: добавления тряски ему не вынести.
Получив аванс, одёжку, крупо-консервные харчи и огненную воду, полдня пересчитывали ухабы и корни в леспромхозовском из одних рам-железяк сваренном газике. На промежуточной заимке их встретил шеф - молодой парнишка Павлуша Быков, с которым следующий день добирались на телеге до его родственника - Бык-озера. Сидя на мешках с аммонитом, непросыхающий Павлуша голосил казацкие песни и отбрёхивался, когда у него отнимали папироску, что взрывчатке страшны только два подряд ухабных топа-прихлопа. Телегу бросало изрядно, но странно не серийно, и проверить отмазку не случилось.
Привыкшие в своём партизанском крае к лесам и болотам, где почти всегда можно наткнуться на людей, тропки-дорожки или шум мотора, бульбаши до атавистических мурашек почувствовали нецивильность и сказочную дремучесть чертоворотовых чащоб. Плывя у дна этого зеленоморья, они не пили - жевали его колкий хвоистый воздух и знали, что жизнь прекрасна. А когда с холма скатились прямо в лапы лизнувшего конские ноги чудища - и бесконечно удивительна.
- Ну, здрав, тёзка, - поклонился озеру Павлуша. - Встречай-привечай гостей, окропи от хвороб да чертей.
Он вытащил черпак и окрестил свою упавшую на колени разморенную команду. Озеро глубинно фыркнуло в многооктавный унисон с лошадью и, встопорщив эхо, свой бычий загривок и кроны сосен, погнало три волны к своему невидимому левому плечу.
Вынырнув, наконец, на берег, туристы-работяги порезались взглядом о длинные ряды хромоногих хат заброшенного лагерного поселения. Гостиничный их номер шиковал дохлыми матрацами на дощатом полу, парой барачных лавок и пустым ящиком, на котором чернели не попавшие под боцманский взгляд два котелка. А за пару застеклённых окон Павлуша потребовал огненные чаевые.
Сидели, покуривая, у догорающего костра, и искры плясали с мошкой, притягивая души к немыслимой бездне, подёрнутой дымкой и в увеличении сияющей в антрацитовой озёрной глубине. Тишина была осязаемой и покалывала в ушах.
- Может, это и есть, братцы, нирвана? Не знаю, как вам, а из наших трёх карельских желаний главное - души покой - мне исполнилось, - молвил Валера и подтолкнул рукой колечко дыма.
- И кто ж так нанирванился с Титком, что даже гос по спец не смог отдудеть, в два раза срок своего армейского умиротворения увеличив? - съехидничал Веник, больше Валеры расстроенный ляпом.
- Да не клюй ты его, Вадим... Смотрите: неужели северное сияние? - перевёл стрелку Серж, показывая на противоположный берег.
- Прожектора колонии кинжалят... И поселенцев отсюда под хозяйский бок перевели: здесь сосну-то выклевали. Они летом шастают на подножных кормах. Не жадничайте с папироской, если что... - объяснил сполохи Павлуша.
Назавтра занялись пнёвым осмолом. На отработанной делянке в паре километров от своего пятизвёздного Хилтона шеф устроил фейерверк похлеще сияний. Раскурив бикфордов шнур, герр-подрывник вразвалочку шёл к жмущимся метрах в сорока за толстой лиственницей кули. Фраерства хватало на шажков десять, и колобком влепившись в дрожащие спины, Павл незаметно крестился. Могучий двигатель, десятки лет толкавший красавицу ракету к небу, взлетал в последнем миге выше своей бывшей кроны, дырявя стометровый радиус и чёрной оспой очередной воронки язвя зелёное тело. Шрапнель счёсывала кроны и сдувала мошкару. Кусочки с себя ростом двуногие тральщики и стаскивали в фантасмагорические стога по ну очень пересечённой местности. Козлоного прыгая с пня на кочку, лязгая зубами на мошкУ и романтегу, они были счастливы той беспричинной радостью, которая бывает только в молодости. Из причудливых, волшебно пахнущих сгущённым янтарём кричащих рук сделают лекарство и скипидар, да канифоль для струн.
Музыкальная, однако, работка сильно огорчила могучего дамского угодника-лапшиста и, размахивая флагом священной болезни, он тут же сдался. Плебеям делать было нечего, и, получив несколько словесных затрещин, Серж переквалифицировался в повара-рыбака. Словеса о рыбалке только с берега он проигнорировал на второй неделе и, поддавшись азарту, выкатил лодку между берегами не слишком широкой губы. Такой непуганой дикой ловле серёгины свадьбы уступали и свежестью и адреналином. Ни одна жёнушка не прыгала на его торчок с такой оглашенной страстью, как эта бесстыдная озёрная шелупонь. Серебро плавилось в лодке, и лихорадочный Серж не заметил, когда у него закончились черви и хлеб: бешеный жор заглатывал блеск голого крючка. Так он и упал, захлёбываясь пеной и чешуёй, на дно лодки, лишь молитвой всё ещё ждущей женщины не вывалившись за борт. Вернувшиеся вечером заготовители порвали глотки, шманая лес и берег: волной и ветром лодку унесло на километр. Выловили рыбака уже при луне. В приглушённом свете белой ночи фосфорический счастливчик блаженно парил в своём потерявшем вёсла полузатопленном ковчеге. Лупили его утром, жаря рыбу и чокаясь за второе рождение, а бычок Павлуша всё выпытывал, чем падучая слаще бабы, особливо если пузырьком сыграть прелюдию.
Не библейский, но потоп смыл сотни метров и так только названием видимой дороги, и подвозившая им харч и взрывчатку полуторка не смогла повторить свои фронтовые прорывы. Вся соль опрометчиво израсходовалась на гирлянды висящей под стрехой рыбы, и впору было переходить на сыроедство. Сидя у костра и глядя на последние пляшущие в сковороде пять шкурок шкварки, божественным запахом терзающие их оргазмирующие ноздри, искатели рубля и романтики завидовали удачливому Павлушке, честно выигравшему на выброшенных пальцах последние сто пендесят и храпящему в своём бомбовозе на берегу дышащего с ним в такт однофамильца. Голодные компьютеры дымились от неразрешимой задачи, как пять разделить на троих. И когда сзади молчаливо нарисовались пять зеков, пришедших на щемящий запах родного дома, компы в угрюмой нелюбезности не сделали жеста приглашения. Мужики, и не ждавшие того, постояли несколько минут с детскими лицами и исчезли в полосатом тумане. Валера выругался и, отказавшись от пайки, курил у огромного снисходительного озера. Наутро они нашли на крыльце завёрнутые в тряпицу коробок соли, несколько картофелин и буханку хлеба... А под вечер мошкА подохла от хриплого мата, которым водила геройской колымаги покрыл все хайвеи заморских и всё загнивающих штатов, оставивших нам от божеских щедрот лишь неторный путь к голгофам.
Пока два ломовых коня перечили работящей пролетарской пословице, ладящий с нею Серж, разнообразя меню, в поисках подножного корма наткнулся на скит. И сразу спелся с его, тоже белой кости, отшельником-поручиком. Кряжистый, как окрестные пни, и седой гвардеец неистребимой выправки пригласил компанию на чай. Павлуша, набабахав на неделю вперёд, хозяйствовал на своей заимке, и троица, прихватив в подарок соль, тушёнку и святую водяру, предстала перед образами добротного сруба, спрятанного под навесом огромного валуна. Наткнувшись на музейный питерский выговор и неспешную доброжелательность, распаренные брусничным чаем и горьковато-кислой брагой, Вендя и Валера всё же не поплыли от белогвардейской трактовки рассейской жисти и либерального подпева.
- Ты, дед, упёртый, как большевик, и правда твоя тоже одной краски, да и поёшь так же моно, - встал на защиту любимой страны Веник, ещё не нахватавший её материнских оплеух.
- Ты, Вадим, ба-альшой полифонист, но Мишель Денисович был моложе нас, когда его со страной вышибли из седла. Историю - а ты заметил, что она у нас не пишется, а переписывается? - он учил с азов в воспитательных группах от Магадана до Соловков, а потом отдыхал в штрафбате и жрал кору и сапоги убитых, окружённый своими - мясниками, запатентовавшими концлагеря, институт заложников, геноцид и братские могилы, - заметил серьёзный, как никогда, Сергей.
- Может, ты и ритуал копания осуждённым себе могилы тоже однозначно красным флагом осенишь? Не пороли и не травили псами, не нежили в рабстве дольше всех в мире? Белая гвардия только образами и молитвой, с чувством моральной сопричастности с народной судьбой вразумляла это быдло, променявшее озабоченных отечеством господ на поманивших в мечту товарищей? Причины гражданской мясорубки и обоюдного тотала, поделившего мир на два цвета, не наблюдались в идиллической России? Мне как-то ближе эти красненькое и беленькая, чем красно-белое враньё, - сказал Валера и подлил деду в брагу укрепляющие градусы.
- Михаил Денисович, сами-то многих комиссаров порубали? - чокаясь, спросил Веник.
- Партбилеты мне не предъявляли... А несколько душ до сих пор не отмолю.
- А чего отмаливать-то: за царя, за веру, за отечество...
- И в том правда: каждый дрался за веру и отечество. Только разной стороны. Ведь Россия-то бессерединна. Широк ход маятника - вечный наш двигатель. Все Бога прогневили.
- Вот-вот: кивни на дядю - и отмазку-индульгенцию себе-суке оттявкаешь. Даже иногда пожалеть любителя потопов и апокалипсиса хочется. Все... Когда вы, апостолы чести и долга, с мессиями земного рая друг другА крошили, не до народных щепок было? И то верно: хули под маятник лезть... Коль первородный грех Всемилостивец, спровоцировав, на всех повесил, то и в резне святой все подвернувшиеся под десницу и имя божие на ваших устах и хоругвях виновны априори. Нет вины на озере и наших матерях - нет ВСЕобщей вины.
- Ты подметил: этика дворян - честь и долг. А плебса - грабь награбленное...
- Так награбленное ж... - педальнул Валера.
- Фирменным рассейским способом. Вороватая страна с кистенём-заточкой да приблатнённой песенкой, - отстранилась белая кость помоложе.
- Романсы давно поёт эта система, словно гадина, пожирающая собственный хвост. Уничтожать соплеменников - это уже зазвериное. И мне за то гореть... Надорвали Россию бездари и кухарки и поставили у обрыва. Вляпались в плюхи своих священных коров - ум и честь эпохи всей - холуи, разрешающие лишь икающую серь. Вечнозавтрашние мы, мальчики... Не дай вам Бог дожить до развала своей страны.
- Не надо, Мишель Денисович, - вздрогнул Серж. - Что-то дунула моя аура...
Все замерли, а дед снял с иконы полотенце и скатал в жгут.
- Нет-нет - пронесло, показалось... - встряхнулся Серёга. Но от первой мужской темы пора и за любовь... Настоящая только в вашем времени и осталась, наверное?
- Настоящая вневременна. И нам - случайна.
- Небось графинь-княгинь не счесть? - облизнулся перебивающийся на простонародушках мсье избранный.
- Меня, как ты сам сказал, буквально вышибли из седла в двадцать первом. В девятнадцать годков. До переворота - военное училище, муштра. Балы... Но не дальше детского флирта. Когда валялся контуженный и придавленный конём, об одном только, стыдно сказать, жалел: не о поруганной России и слезах матушки моей, а о непознанной любви. А потом - этапы да лесоповалы, где женщин не было, где ими делали, опуская по понятиям быдла. К дворянскому мясцу тоже идейно подбирались, да спас... краснознамённик-комполка. Мы с тем кавалером, лишённым высшего их ордена, можно сказать, в одной степи друг за другом гонялись. На нарах и встретились. Как избил он своего дружка-комиссара, расстрелявшего заложников-крестьян, так и в зоне изувечил бабуина, решившего "их благородие" в петушиное сословие перевести. Много мы с Кондратием Николаевичем спорили потом, уже в СЛОНе.* Охрипшими и застуженными глотками, после ночных, на морозе, ОРАторий, то бишь ора "Интернационала". А кто не кричал, тех пролетарским камертоном... в затылок. Умный и крутой мужик был, в первую мировую Георгиевский крест и ротмистра получил, кадровую Красную Армию создавал. По доносу комиссара и стал английским шпионом. Его пару лет отребьем приглаживали, а в двадцать третьем и в СЛОН сподобили. А жена в АЛЖИРе - Акмолинском лагере жён изменников родины - сгинула. Всё по вашей комсомольской песенке: "Дан приказ ему на запад, ей - в другую сторону..." Попрощаться только не получилось. Шестилетнюю дочку государство высшей справедливости и... меры в Питерский детдом определило. Её семейную фотографию да письмо отца мы в укромном островном уголке спрятали. А в 32-ом Кондратий Николаевич сгорел от постоянно урезаемой "котловки"** и изношенности сердца на Беломорканале, взяв с меня слово найти дочь. Ушёл без иллюзий, но с верой - своей, коммуняковой. Из-под идеи сложнее-то выползти, чем из-под коня...
Настеньку я только после второй мировой нашёл, когда кровью смыл свою великую вину перед злопамятной властью. Как бы сошедшая с фотокарточки мать, она читала письмо отца в садике около небольшого особнячка, где жила с мужем - важным НКВДэшным чином, бывшим другом семьи, раскрывшим людоедской власти контрреволюционную мягкотелость своего командира. "Господи, благодарю, что не дал мне детей!" - вырвалось у дочери комполка, попросившей меня о встрече завтра утром.
Вечером она обвинила мужа в смерти родителей. Геройский расстрельшик, всю войну подпиравший спины штрафрот пулемётами, ползал у ней в ногах, а потом, напившись, стал избивать. И умер с ножницами в горле. Прячущая синяки и тающая, как свеча, Настенька, не дожидаясь утра, прибежала в условленное место и, бросившись мне на шею, сказала, что надо успеть на могилу отца. Поездом и на попутках, пока двуногие псы не взяли след, добрались мы, не доезжая Беломорска, до 17 шлюза, где в братской могиле - яме на дне канала, залитой бетоном, - лежали безымянные Великой Стройки, кто в вечных зачётах не поставят кровавой зачёт... Настенька достала из сумочки орден боевого Красного Знамени, спрятанный матерью, и, бросив в глиняную воду, вернула отцу. Там же, в шалаше, испросив благословения родителей, она сделала меня мужчиной. Я знал, что эта женщина станет моей судьбой - ешё после просьбы Кондратия Николаевича отыскать её. И полюбил с первого взгляда. Через два дня, после тайного венчания в деревенском приходе, мы были схвачены в Беломорске. Ей дали двадцать лет, определив в бывшую здесь женскую зону, а мне до круглого счёта добавили шестерик и погнали на восток. По той же песенке, наоборот. Весной 52-ого я вернулся, поставил этот сруб и стал её ждать. В конце лета нам дали свидание, и Настенька понесла. Если б вы видели, вьюноши, каким северным сиянием лучилась моя девочка, то поняли: жизнь - это счастье. А в 53-ем умер Зверь и придавил моих девочек: Настенька и наша дочь умерли при преждевременных родах в карцере, избитые и брошенные туда с траурного построения, где Анастасия Кондратьевна крикнула: "Он сдох, отец!"
Дед открыл потайную дверь и вывел протрезвевших лабухов в небольшую келью, выдолбленную в валуне. Зажёг лампаду под образом Божьей Матери и застеклённой, в рамочке, фотографией, где на берегу тёплого моря смеялись мужчина и женщина, и шестилетняя девочка на плечах отца бросала хлеб кружащимся над ними чайкам... Михаил Денисович опустился на колени у гранитного надгробия и молился. А не знающие молитв и, наверное, любви тоже стояли на коленях и молчали.
Тёплый солнечный свет шёл из старинной чёрно-белой фотки, естественно раздвинувшей рамки той, кафешной, картины.
- А чайки-то здесь не дерутся, - невпопад к прощанию сказал Веник, и, не удержавшись, задал вопрос на посошок: "Михаил Денисович, вот Вы все камни уже собрали. Что это значит: простить гадину, пожравшую собственный хвост? И забыть - во имя чистого листа и ВСЕпрощения?"
Дед долго молчал, затем перекрестил их.
- Не знаю, мальчики. И не вижу пока точку отсчёта и соприкосновения. Планида наша такая: переломим хребет одной гадине, а уж другая шипит. Не втискивается жизнь в полосатую мудрость Екклесиаста. И каждому самому решать, что прощать и как забыть. Мне, наверное, по грехам моим, с Настенькой и не встретиться...
Через неделю они были в Ленинграде. Мешок вяленой рыбы раздразнил всю железную дорогу. Продирающиеся с тюками по коридору общего вагона застревали, раздувая ноздри, у их отсека и, пропихиваемые, как пробки в горлышко, тащились задом, не отрываясь от перебивающего сажу, мазут и портянки, перехватывающего дыхание запаха. Полковники и вальяжные господа приходили из солидных своих вагонов и предлагали за тинное сокровище больше, чем они за полтора месяца нагорбатили на пеньках. Но архаровцы клевали лишь на натуральный обмен: хлеб, лук, сало, куру и пойло.
Так, прогудев треть мешка, они и влетели в Питер, продолжив выпадение в осадок на квартирке пары их ровесников-туристов: высокого, молчаливого и добродушного работяги и мистически похожей на жену командира с дедовой карточки порывистой блондинки, матери кареглазой двухлетней крохи. Мамочка кошкой ластилась к Венику, приподнимаясь на носках и ловя низом живота встопорщенный бугорок его брюк в затемнённой спальне под хриплую армстронгову трубу. Неловко чувствуясь в трёх метрах от стола, где Серж, бережно поддерживая стоящую у него на коленях малышку, лился словесами, Веник, не в силах стряхнуть влипшую в него женщину, только и шептал, ну что ты делаешь, о чём ты думаешь... "О том же, о чём и ты", - смеялась она и его руками прижимала себя к нему. Ночью он испуганно предложил линять от шекспировских сюжетов. Друзья выругались и признались, что - это уже без сомнений - копия ЧСИР*** вытворяла с ними то же самое. И вроде как муж то ли не против, то ли слеп. "Тоже ведь любофф..." - вздохнул Валера. - Проигрываем деду, братики".
Раскрутили их на неделю загула, не забыв показать свой трагический и прекрасный город, где людям неуютно жить, пока вздыбленная Россия ценит их меньше эха своих копыт. Найдя сквер, где вечный штрафник встретил свою единственную женщину, повзрослевшие мальчики присаживались на все скамейки, ловя ауру его прощальной любви.
Придавливая на фирменных третьих полках пустые карманы и сглатывая пьянящее послевкусие витка своих уже прошлых жизней, они согласились, что из всех картинок отзвучавшего пятилетнего променада отдельного зала достойны смеющиеся мужчина и женщина, и девочка, спрыгнувшая с плеч отца и бегущая по берегу тёплого моря к юному российскому поручику, ведущему к ней крылатого коня...
* СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. Для политзаключённых
** "котловка" - средство воздействия на заключённых каналоармейцев-зеков: урезывание пайка всей бригаде, если кто-то не вырабатывал норму