Маманю привёл жалостливый Щербаков. Но кто там был ведомым, первой догадалась привыкшая к нежному ножному обхождению дверь 47-ой общажной комнаты, которой надоела постная физиономия маявшегося от полуразделённой любви и совсем не июньского Веника. Открытая мягкой, но решительной женской дланью, дверь фанфарно пискнула, и на вечерние глаза страдальца упал ситцевый лучик. Этот еле выдерживающий натиск рвущегося из морали юного тела пёстрый ситчик столь облипающе подчёркивал все впадинки да выпуклости, что расслабленное венькино сознание мгновенно вспомнило, в чём смысл жизни.
- Привет, Веник! - пропело создание. - Я рада тебя видеть.
Зрительная память у Венедиктова отсутствовала напрочь, и в Штирлицы он категорически не годился. Становясь в очередь, он, на случай минутного отхода, ориентировался по причёске, сумкам и одежде и сколько раз стыдливо и судорожно вспоминался, поддерживая уличный разговор со здоровающимися, оказывается, знакомыми, где и чем они соприкасались. Вставая, не отрывая взгляда от бьющих ниже пояса магнитов, он привычно начал извиняться за запамятование такой шикарной мадам. Мадмуазель, поправила она, хотя, когда они меня выгоняли, я им выдала за мэмок всех портов. Веник перевёл взгляд на миловидное, с ангельской блядинкой, личико под короткой, неопределённой блондинистости, причёской и попал в объятия и чмоки-чмоки: дитя природы невинно поинтересовалось: "Хочешь - изнасилую?"
- Ему нельзя, - заухмылялся выдержавший задверную паузу подбиратель пьянчуг и заблудших женщин Щербаков. - Ему его Алки-палки не сдюжить...
Валерина отеческая ревность к венькиным любовным опытам выражалась в их деромантизации. А длинноногую и сутулящуюся под меццо-фортный стандарт пианистку блюститель венькиной нравственности не рифмовал только с мировой революцией.
- Мерси, месье, надеюсь, Вы не жалкий цвет, а ссуть мою благоуханную имеете в виду?
- Что имею - то и введу, - не удержался от банальности лягушатник.
- Ой-ой, это - мне! - запрыгала мадмуазель...
- Не парься: Жанна вряд ли мелькала в твоих пей-зажах, - продолжил спасатель, мягкий, как воск, со всеми, кроме вениковых, женщинами. - Не, ты проникнись: спихнул я таки зачёт Мухе - с пятого захода, вай! - сижу на лавочке, по Свислочи уточки нырк-нырк - и попки кверху... И так мне хорошо и благолепственно, и так умиротворительно, что ради этого щедрого мига можно Мухе и в шестой раз отдаться...
Тут можно порадоваться за познавшего относительность бытия: оптом сдать всех плодовитых белорусских композиторов божьему одуванчику, профессору Лидии Сауловне Мухаринской с первого захода не удавалось никому. Легенды технических вузов о сопромате были из одного мешка с развлекухой-музлитературой. Диамат, политэкономию и научный коммунизм все хлебали из общего котла, прочие высшие алгебры поверялись, увы, не вселенской гармонией, а с учётом минимального четырёхчасового каждодневного совокупления с любимым инструментом лирики легко мерялись с физиками носами и ложили на них прочие предметы. Но музлит... зарубежная, русская, ХХ века, народов СССР (где отдельными дымом и трубой - ах, Беларашен) - это было нечто. К каждому экзамену - под тыщу номеров: главные, связующие, побочные партии симфоний, да в четырёх частях, да в разработочках, арии, дуэты-терцеты-квартеты-квинтеты-секстеты и оркестровые сцены опер и ораторий, увертюры, поэмы, концерты, кантаты, балеты, фантазии, рапсодии и прочая камерная шелупонь... Зубря все бесчисленные 12-тоновые комбинации полгода поодиночке, за неделю до часа икс ваганты оккупировали группой общажную каморку побольше и сутками, сжигая магнитофоны, бирляя вскладчину и друшляя вповалку на кроватях и под, насыщали себя солевым раствором пленительных созвучий. Магнитная лента крутилась в режиме non stop под аккомпанемент храпа и маленьких житейских интермедий в осязаемом кофейном смоге. Чья-то взлохмаченная голова вырывалась вдруг из призрачного сна и синхронизируясь пещерным сторожевым маячком подсознания с искажённым хрипящим звучанием изъеденной ленты, орала: "Мясковский. Третья. Non Troppo Vivo; Vigoroso, побочная" и, попав в яблочко, отрубалась до следующего петушиного вопля. Возможность шпаргалок и списывания исключалась: каждому в наушники своим каналом шло 5-10-секундное "трам-та-ра-рам", 10 секунд лихорадочно скрипели шарики и шариковые - и так 20-минутная веселуха, изматывающая похлеще марафона. Когда музыка выливалась из ушей, акт наслаждения превращался в сопромат. А затем - плёвое дело - сдавалась устная половина: теоретический разбор и пересказ музыки словами, когда и какому эрц-герцогу кланялось музыкальное подношение или на каких баррикадах звучало, как говорящие "фи" современники садились в лужу потомков... Но наслушавшись до иззубрения, можно было хоть что-то из себя вытащить...
У Мухи слушай-не слушай, а зри в корень. Рояль, подоконники, чёртова дюжина столов в несколько слоёв были завалены партитурами и клавирами. Божий одуванчик тишайше просил душечку или дружочка пройти к седьмому столику и в третьей слева пачечке взглянуть на вторую снизу партитурочку, открытую на хрен знает какой странице, и сказать название гениального опуса корифея национальной школы. Чтобы запомнить тысячи страниц сотен томов, надо было к музыкальной иметь ещё и фотографическую память. Табуны пересдач не утомляли феноменальный одуванчик, которому не нужно было тащиться за молодцами проверять ответ - она, как Алёхин, вслепую играла на нескольких своих досках.
Поэтому пиво было наименьшей наградой умиротворённому Валере.
- А я иду, значит, голодная и неудовлетворённая и вижу мена с бутербродом, - продолжила его рассказ Жанна. - Ну, я подплыла утушкой и говорю: "Давай меняться булочками"...
- Ты зацени, какие сдобушки, - жестом коробейника облизнулся товаровед. - Твоя Пизанская башня лишь глазищами к ним приближается...
Хором греческих трагедий они поведали Венику за жизнь. Жила-была у мамы и папы-полковника девочка, которая больше всего на свете любила танцевать. Отдали они её аж в Государственный ансамбль танца. И отбивала она коленца, и все любили её колени. Невзлюбили только примы. Но предлагали. А она лесбос на дух не переносила. Тем более, когда вокруг так всё топорщится. И начали её на худсоветах воспитывать и ставить раком. Почему бы и не постоять привычно, когда б страпонные старухи не выедали печень. И, по закону подлости, не вовремя с дачи вернулась жена - и Жанна молвила имя маститого композитора, годящегося ей в дедушки. Так и пришлось в одном ситчике сбегать из шкафа и со сцены. Поэтому ей надо где-то переждать, пока там все притопы-прихлопы не отфуэтетят...
Мужики солидарно предложили беглянке убежище в своей хате. Тут, правда, пелись некоторые нюансы, но утро вечера мудренее. Тем более до утра две койки предполагались быть не примятыми: Витёк был на выездной халтуре, а Серёга резался на общажном чемпионате по преферансу. У Веника от душевных неопределённостей ничто телесное не определялось, а спасатель Валера галантно решил не спекулировать правом первооткрывателя. Вернувшийся среди ночи послебанкетный Виктор вдруг обнаружил себя не просто в постели, а в чём-то таком женском, что даже взятые на грудь предварительные тяжести не смогли умалить значение имени. Крещендо было долгим и бурным, но солдатские койки не зря носили "Знак качества". Уже под утро приплёлся гроссмейстер и, заспанно нырнув в постельку носом к стенке, резко развернулся и сел на кровати, запаздывающим затылком разглядев над сползшей простыней покачивающуюся от дыхания женскую грудь. Так с отвисшей челюсти Сергея и хохота двух не умаявшихся В и началось первое утро маманиной новой жизни. Примы госансамбля в своей напраслине, конечно, были не правы: дитя природы оказалось привязчивым и невинным в разврате, извинившись перед Валерой и не клюнув на красавчика-Серёгу: "Я вас всех люблю, но Витьку я *лядь, а вам - маманя". И победитель, развернув косую сажень и кинг-конговски бия себя в грудь, смеялся: "Баста, мужики! Бабы не мухи: на фуфло не садятся".
В этой девочке не было фальши. Абсолютная свобода маленького зверёныша стала её моралью. Не зная о сморщенных носиках и монашеских обетах, она была такой не жадиной, что откуси кусочек - и всё остальное она отдаст сама. Не умея отказывать тем, кто её хотел, она хранила верность, пока её не бросали. И в том не было противоречия.
Простыня сидела на ней римской тогой, и порабощая варваров 4-го этажа, императрица дурманом недостижимого любострастия похерила вузовскую сессию. Незачёты стали эпидемией, но богиню никто не заложил. Женские этажи делились с ней секретами и шмотками, но к последним она была до неприличия равнодушной: простыня - внутри, ситчик - вне здания.
Самым непостижным оказалась полная капитуляция вахты. После 24 часов заслуженные аборигены лезли на свои этажи по пожарным лестницам, а перед не студенткой маманей двери расшаркивались в любое время. Чем нищая приживалка обаяла стальных вахтовых ветеранов, знал только ключник Пётр.
- Ты, маманя, опаснее любого взломщика, - философствовал месье крёстный. - И отмычки к вашим дверкам вроде как в наших руках...
- Мозолистые, однако, - хихикнула девица.
- ... и ваще вы из ребра сделаны...
- Пожадничал папа Карло: прикинь, если б на нас пошёл гораздо более деликатный матерьяльчик, - и она с невинной миной уточнила, погладив...
- Ну тогда нам бы сразу хана!.. Но как так перевернулось, что вертите-то вы нами? Да ещё придумали иезуитское "она отдаётся" - засасываете в омут, выпиваете до капли да скачите амазонками, а всё - в страдалицах.
- Как Б-г велел...
- ... и бес поддакнул...
- ... мы и подмахнули. Здесь, лингвист, и к слову и к действию - без претензий?
- Эт к Витьку... мы-то в пролёте. Ты бы хоть Веника утешила.
- Не-вино-вата я: не раз ведь предлагала, да он совсем от своей рыжей потерялся...
Вертеровские страдания, если не считать фирменных трёх заходов к Мухе, уже довели Веню до единственной за годы учёбы переэкзаменовки. Таисия Алексеевна Щербакова так одухотворённо и Allegro brilliante читала музлит, что целый поток открывал рты и забывал конспектировать. А Шахрияр подумывал, что Шахерезаде пора оканчивать дозволенные речи... Таисия ничего не понимала и всё требовала, чтобы отнекивающийся отличник тянул билет за билетом. После пятого, коню давно ясного прокола, она при замеревших студиозусах дрогнувшим голосом предложила Венику спасительную "тройку", от которой тот благородно и мучительно отказался. Расстроенная женщина впервые ушла с экзамена, чтобы закурить, а оставшиеся без присмотра счастливчики утешали после Веню запотевшим "жигулёвским". Чтобы от "неуда" не сгорела стипендия, практичная маманя насильно вмазала Венику в правую подмышку соль и погнала в поликлинику за справкой. От кардинального способа, помноженного на жаркие маманины прижимания, температура ломанулась под тридцать девять, и испуганного Веника чуть не упекли в стационар. Туфтовая палочка-выручалочка феи мамани сработала, и до конца сессии Веник поймал свою "честную четвёртку". Неделю маманя почти в буквальном смысле не слезала с него, заставив вызубрить упущенное любовью. И вразумляла Алку, доведя до осознанного понимания необходимость упругой рифмы к её имени.
Однажды Веня до полночи просидел в подвале. Заниматься в отсыревших, отгороженных только по бокам и не доходящих до потолка каменных секциях было почти благодатью. Рядом, а, по сути, на ушах, два часа, не вынимая и ускоряясь, гоняла гамму одноклассница Валя Вишнякова; укрепляя амбушюр и карабкаясь к третьей октаве, долбила долгие ноты свихнувшаяся труба; клубы пара из корытной постирочной делали сюрреально вещественным парение в облаках; в нахально занятой, с незакрывающейся дверью, мужской душевой как бы оскорблённо визжали, рефлекторно прикрывая руками литые груди и забывая о "бермудских треугольниках" наяды... Поднимаясь на четвёртый этаж, Веник невыжатой шкурой почувствовал электрические разряды и услышал крики: "Линч! Линч!.." Толпа закрывала вход в его комнату, и еле протиснувшись, Веня увидел показательную казнь. Привязанный за ноги верёвкой к батарее, головой вниз, на уровне третьего этажа, болтался местный педик из громоздящегося напротив гоморрового геморроя, где просветлённые служители Терпсихоры превращали мальчиков балетного училища в адептов святого Анала. Заскучав с приевшимся материалом, плюгавенький мэтр-крестоносец - из тех, которые и без мыла в жопу влазят - начал обихаживать 4-ый этаж общаги, проповедуя нежную мужскую дружбу. Закоренелые взломщики-буратины, посмеиваясь, сшибали у миссионера сигаретки, обижая его, пожалуй, лишь нырком из прилипчивых ладоней. Но бес попутал гуру, и забыв свою элитность, он облапил маманю, вышедшую в одной простыне на коридорный променад. Уже сталкивающаяся в прошлом своей жизни с основными слащаво-вихляющимися конкурентами, она стала брыкаться, как оленёнок. На банзайский клич императрицы выскочил весь 4-ый этаж, мгновенно забывший о насаждаемой толерантности. И теперь, тряся обнажённой грудью на баррикадах Делакруа, реакционерка рвалась перерезать тупым кухонным ножом верёвку и лезла на подоконник. Воздев очи и увидев из поглотившей его тьмы летящую в свете окна яростную Медузу Горгону, неудачливый миссионер возопил, что осознал и поменяет содомитство на любовные замашки аборигенского, пока, большинства. Вряд ли гомик изменил вип-топовому пристрастию, но, поднятый к традиционным ценностям, публичности больше не алкал.
Полмесяца 47-я кормила маманю. Но 28-рублёвые стипендии утекли пивною пеной, с которой уплыла и жареная, по 90 копеек, незабвенная килька.
- Пора на охоту, - сказала маманя и вышла на тропу.
Прошерстив для начала знакомых балерунов и композиторов, она устроила пир для привыкших и к голодовкам жителей 47-ой. А затем сменила тактику и в семафорном своём ситчике садилась в засаде за столиком театрального кафе. Подвыпившая публика клевала сразу. Охмуряя маманю, мены удивлялись не проснувшейся в них цыганистой русской душе, а аппетиту, судя по заказанным ими для неё блюдам, такой доступной и обольстительной невинности. Осчастливив соблазнителя намёками и томной ножкой под столом, маманя непринуждённо сгребала все вкусности в кастрюли извлечённой из под оного сумки и, чмокнув любителя клубнички в щёчку, благодарила, что не дал погибнуть её деткам... Постоянные посетители ржали над традиционным жертвоприношением, а заведующая кафе совала мамане на выходе заслуженное пиво. Лишь один хитрован-заочник увязался за бедной женщиной и, увидев "деток" и, особенно, своего преподавателя инструментовки Вадима Венедиктова, выпал в осадок. Выпавшему срочно налили от всех бед лекарство, и дальше он только нервно смеялся, когда мстительная маманя опять прижималась к нему уже не только ножкой...
Такой сытной и хмельной сессии у студентов не было никогда. К концу июня в волшебном, струящемся водопадом, немыслимо декольтированном вечернем платье перед откормленными первыми её общажными детками - Валерой и Веником - появилась зарёванная маманя. Всхлипывая и сморкаясь, она поведала, что предки таки выловили её и дали полчаса на прощание. Они сидели втроём на её медового месяца кровати, обнявшись, и почему-то догадывались, что больше не увидятся.
- Зря вы меня послушались и не трахнули...
- Ну, маманя, это уже был бы инцест.
За окном завопил автомобильный клаксон. Вытащив из декольте спелые груди, она пригнула к ним мальчишечьи рты и так знакомо и прерывисто задышала...