Отдыхать поехали в сентябре, у Августы был отпуск; Август от этого не зависел, предоставленный сам себе. Многоцветный дух чемоданов, едва уловимый ритм дороги, едва слышимая её музыка в какой-то бирюзово-лиричной тональности захватывали Герду. Кай взял огромный, почти безразмерный рюкзак, чудом уместив туда всё, что ему требовалось; хотел взять несколько самых любимых книг, будто уезжал навсегда и боялся больше никогда их не увидеть. Влезла только одна; захотелось плакать, как в детстве, хотя ему было уже семнадцать, а может, и все двадцать пять; что-то здесь случилось со временем. Родители вообще не менялись, но Кай отмахивался от этой мысли, как от назойливой мухи, боялся сглазить.
Запах отеля (солнце, корица, ля минор; куда без него, если отель рано или поздно приходится покинуть) нестерпимо радовал Герду; в номере было парко, она распахнула окно. Узкая мощёная улочка, золотистые фонари, дома со ставнями; смотри, чистый Андерсен, сказала она Каю, и он подошёл сзади, обнял её, склонив голову; его кудри защекотали ей шею, и она улыбнулась сама себе.
На следующий день (первый, потому что день приезда всегда как будто нулевой) у Кая обнаружилась лёгкая простуда; он лежал с печально-смиренным видом; томик стихов Набокова в руках, тёмные волосы струятся вдоль лица; матовая бледность, туман больших глаз, безвольные тонкие пальцы; принц изволит остаться в постели. Герда расстроилась, вздохнула, преданная одиночеству; родители ещё с утра удрали на выставку? к морю? радоваться друг другу.
Безупречный Август, Мальчик-звезда; шёлковый шарф, чёрная шляпка, чёрные брюки, белая воздушная рубашка, которую мог бы носить какой-нибудь паж; синие глаза, тонкий нос, губы, вечно впечатанные в Августу, носящие на себе её след, как не способную затянуться рану. Обманчиво небрежный, не позволяющий себе ни одного лишнего жеста. Августа, ему по плечо, всегда ускользающая до невозможности запечатлеть её облик, запомнить, во что она одета; кажется, рубашка болотного цвета, узкие брюки, плащ, вид усталого от жизни подростка. Они составляли ослепительно серебряное сияние, ми мажор (а может, ля? Герда всегда путала их цвета). Когда они были вместе, ничто вокруг не имело к ним отношения.
Кай тоже повязал шарф; сказал, горло воспалено, купи ещё пастилок со вкусом земляники; какое вкусное слово, зем-ля-ни-ка; Герда перекатывала его на языке; бархатная сирень, сладостная нежность. Надела немыслимо длинное платье, хотя Кай говорил, что оно ей не идёт; рукава словно с рубашки пажа.
Было влажно, немного прохладно; улочка под ногами цокала между нот, в неопределённой тональности. Герде хотелось целоваться, забраться под кожу, поселиться там навеки; ещё лучше - в ложбинке у ключицы, спать где-нибудь на плече, укрываясь тёмной прядкой вместо одеяла. Она решила выпить кофе, поймала солнечный луч маленьким камешком на кольце, потом увидела за столиком в углу знакомую чёрную шляпу; они были похожи на студентов, сбежавших с лекции, и она не стала нарушать их покоя, их зачарованного состояния отделённости; взяла кофе, заплатила, допила уже на улице, в душе отругав Кая, что оставил её одну в такое чудесное время.
Она гуляла почти час; не замечала времени, совсем не устала, потом зашла в какой-то незнакомый музей. Фигурки из фарфора, картины - странновато-нежные, чудные, прелестные; коты, играющие в шахматы, юноша со свирелью, напоминающий Пьеро, арлекины со скрипками, перевёрнутые пейзажи... Музей всё не заканчивался; она распахнула дверь в очередной зал и ахнула. Книги повсюду, не зная конца и края; совсем потрёпанные, почти новые, огромные и миниатюрные, с выцветшими страницами, со страницами белоснежными, шелковистыми, почти идеальной текстуры... Восторг охватил её; откуда-то издалека доносился "Щелкунчик"; наверное, кто-то из служащих поставил пластинку. Невозможно было объять взглядом это великолепие, оранжево-серебристо-бежевое, шершаво-бархатное, горько-сладостное.
Герда скользила пальцами по корешкам, выхватывая отдельные названия, имена, инициалы, с досадой обнаруживая, что не знает ни одной стоящей здесь книги. Вытащила наугад мемуары какой-то графини, единственный сохранившийся экземпляр; нежный бархат переплёта ласкал пальцы; текст, немного сбивчивый, но красивый, тоже цветной (тёмно-фиолетовый, подумала Герда, Лист или Шопен, не совсем ясно); всё, что осталось, а ведь когда-то она блистала на балах; трепет в груди, касание локтей, рука, выводящая эти самые строчки, неловкий шёпот куда-то в волосы, в пространство, в бесконечность... Вдруг стало понятно, что всё здесь в единственном экземпляре; потерянное, исчезнувшее, похороненное, обречённое на забвение, потерявшее свою планету, но, может быть, ещё кому-то необходимое.
Маленький сборник стихов словно сам выпал ей в руки, когда она хотела взять соседний том; её фамилия и крошечное изображение автора поразили Герду (при усыновлении ей дали фамилию Августа, Каю - Августы). Она знала, что Август не пишет стихов, но эта книжечка опровергала всё. Память о любви, которую он решил уничтожить от горя, но которая сохранилась чудесным образом, была куплена кем-то - или потеряна им же, а потому осталась. Герда читала стихи, невинные, прекрасные; они становились всё печальнее (тёмно-синие, до диез минор, "Лунная соната"); она увидела в конце записку, написанную больно и стремительно, неаккуратным мелким почерком, и поняла, кому принадлежала эта книжечка.
"Милый мой, любимый, сказочный, это всё безнадёжно. Моя семья не пустит нас друг к другу. Мы будем бедны и несчастны, любовь обратится в ничто. Пусть хотя бы память о ней останется светла и чиста. Да, я слаба. Я очень нездорова (у нас не могло бы быть детей), у меня больное сердце. Если я ещё раз увижу Вас, оно просто не выдержит. Простите меня. Авг.".
Они ведь погибли потом, мамины родители, летели откуда-то, думала Герда, спрятав стихи в сумочку и заполнив специальный формуляр, уже понимая, что уносит сборник с собой навсегда; как страшно, как больно; после Августе досталось всё - дом, деньги, тайна вечной юности, Август, они с Каем - подарки эльфов...
Был уже вечер, такой же тёмно-синий, и Герда возвращалась в отель к принцу с глазами-льдинками, с изящным томиком в бледной благородной руке; к сказочным королю с королевой, полным горьковатого счастья; через двадцать, тридцать, бессчётное количество лет у них с Каем будет маленький принц, а король с королевой будут всё так же прекрасны. Эта мысль наполнила чистой радостью всё её существо, а тёмная синева вокруг, сверкая своими золотистыми глазами-фонариками, укутывала и баюкала; поднимаясь по лестнице отеля, Герда вдруг поняла, как сильно устала, словно проходила не день, а целую маленькую вечность...